Солист Лунного Театра

Партитура. Часть вторая — мимы. 2.1. Мимам запрещено появляться на улицах базы без масок во избежание распространения заражения. 2.2. Мимам запрещено входить в Театр. 2.3. Мимы имеют право на элевацию до артиста одного из театралов. 2.4. Мимы имеют право на помощь. 2.5. Мимы должны поддерживать в колонии качественные условия жизни. Поправки: 2.6. Мимам запрещено уходить в виртуаль дольше, чем на два дня. 2.7. Мимам запрещено входить в участки, закрытые распоряжением театрала.       Они часто спрашивали одно и то же.       Саймур, каково это — убивать?       Но даже спустя десятки сцен я не мог подобрать фразу, описывающую это чувство. Капризно хотелось без лишней болтовни передать весь смысл, чтобы не рассусоливать и никогда не возвращаться. Но подходящие слова так и не появились, и я просто отмахивался, стараясь как можно быстрее уйти от театральных обсуждений «дел на фронте». Или плевался, мол, убийство есть убийство.       Когда из первого челнока один за другим неровным строем выпрыгнули наёмники в бестолковой тёмно-серой плотной одежде на молниях, не защищающей ни одного важного органа, я наконец-то подобрал определение.       Убийство — это сожаление.       Это мучительное увядание срезанного цветка. Это умирающий ребёнок, не получающий обезболивающее. Это животное, ждущее своей гибели у порога брошенного дома. Это тёмное сожаление, сожаление-злость.       Может быть, кто-то другой ответил бы иначе. Но мне, уверенному в том, как закончится этот бой, виделось только так.       Артисты торопливо покинули зону захвата. Лезвие с тихим стуком вышло из ячейки тэкко на руке и скользнуло в воздухе, повинуясь чувствам — словно продолжение тела, безошибочно точно и безотказно. Вокруг зашёлся его первый смертоносный крюк — настолько быстрый, что глаз уловил лишь куцый солнечный блик на глади Бутафории. И со всех сил, выкрученных тэкко на возможный уровень, я рванул навстречу нашим гостям.       К этому моменту в венах заваривалась уже не кровь — густой едкий кипяток.       И ощущения могли скосить тут же, но тэкко Бутафории быстро подавляла и боль в надрывающихся связках, и дискомфорт, и усталость. Больше от неё ничего не требовалось.       Конечно, я мог бы лениво пройтись пешком и никуда не торопиться. Но я всё равно спешил, надеясь на то, что успею покинуть сцену прежде, чем захлебнусь своими сожалениями.       Сила досталась мне легко, но я не был этому рад. Я с удовольствием выбрал бы роль артиста. Потому что знал, чем буду платить. Но всё же, чем больше работы делаю я…       Тем меньше придётся убивать кому-то ещё.       Враги были именно такими, какими их описал Дирижёр: от страха и ярости они теряли головы в буквальном смысле. Кидались бездумно, боялись до истерики и очень громко кричали.       — Это точно заключённые, — рявкнул я в промежутке между атаками пятого и шестого челноков. На маске повис окровавленный клочок кожи, и я с отвращением стряхнул его в пыль. — Это преступники. У них нет ничего — ни защиты, ни тактики, ни толкового оружия, ничего вообще.       — Очень странно, — отозвался Дирижёр. — Смертники? Зачем?       — Не знаю, — сквозь зубы прошипел я и угрюмо вгляделся в подступающий отряд. Даже издалека было заметно, какая паника стоит в расхлябанных рядах. Мои придурки на их фоне были образцовыми солдатами.       Что ты задумала, Земля-сука-матушка? Что тебе надо на этот раз? Решила избавиться от никчёмных и ущербных? Но зачем везти их аж на Луну?       Что ты проверяешь?       Я отозвал лезвие и вытянул руку, ловя его в выемку тэкко. Несмотря на то, что челноков было целых восемь, людей в каждом оказалось немного — всего по три-четыре. Это было ещё страннее, и я никак не мог собраться с мыслями, поэтому решил проверить, как там дела у артистов.       Три группы зачищали тех, кому не повезло: Бутафория убила их не сразу. Как правило, я старался не допускать подобного, но при всем качестве нападений, количество решало. Лезвие было лишь одно, и оно не могло охватить всю сцену, кого-то лишь задевало, кого-то — подсекало, лишая возможности передвигаться. Тут-то подхватывал мой кордебалет.       Реджи справлялся даже лучше, чем я ожидал. Он был увёртлив, подвижен и неожиданно смел для того, кто впервые вышел на сцену. У меня не было времени, чтобы понаблюдать за ним как следует, но я мысленно поставил себе галочку выпросить у Дирижёра видеозапись боя.       Но всё, что я успел разглядеть, меня впечатлило. Ярость ударов, красивейшие чёткие движения, почти рефлексы, почти звериные броски. Никаких сомнений. Замечательно, что эпидемия обошла его стороной и ряды пополнились ещё одним полезным кадром.       Последний челнок оказался самым странным. Заключённые просто неслись навстречу смерти, не разделяясь, и мне удалось срубить их всех одним ударом по уязвимо открытым шеям. Правда, кровь залила меня всего и чёрными пятнами раскрасила подложку сцены.       — Закончил, — шепнул я в динамик, отворачиваясь от корчащихся в предсмертной агонии людей.       — Вижу. Живых в челноках нет. Ты молодец, Солист. Открываю гравиполе. Возвращайтесь.       Я поплёлся к чёрной стреле Инумбры, краем глаза наблюдая за столпотворением возле трупов. Амит, коренастый, кривоногий и самый шустрый из всех, не выдержал и подбежал ко мне первым. Он один решался на такое после битв — видать, бурлил в венах адреналин и хотелось поделиться впечатлениями.       — Они были странными, — сказал он, равняясь со мной. — Совсем незащищённые и какие-то… психи.       — Да. Пушечное мясо.       — Что это значит?       — Пока неизвестно.       Я приостановился. Выход дался артистам куда сложнее, чем мне: битва с отчаянными противниками измотала их. Карл хлюпал окровавленным носом. У нескольких были ушибы и разбитые губы. Но серьёзных повреждений я не заметил.       На Реджи так вообще осела всего пара капель крови. И выглядел он странно — будто окаменевшая статуя. Весь напряжённый, собранный, он напомнил мне смотрителей, и в мыслях вспыхнуло подозрение. Возможно, он им и был раньше, до эпидемии. Откуда-то эти навыки взялись, не мог он сам так натренироваться.       — Хороший выход. Раненные — в медложу. Остальным быть готовыми к сбору.       Я двинулся к гравиполю, как робот, автоматически переставляя ноги. Тела своего не чувствовал: эти боевые танцы и вправду изнашивали меня, до корки выжимая всю энергию и силы. Больше никто не приставал с расспросами и предположениями, и я был несказанно этому рад, мечтая только об избавлении от Бутафории и горячем душе.       Стоило нам покинуть гравипольный карман, он схлопнулся и взметнул целую тучу лунной пыли, скрыв от наших взглядов свежие трупы. Скоро их перемелет космическая мясорубка.       И не останется ничего, кроме брошенных челноков.       На самом деле все правильные истории начинаются с пробуждения.       Есть в процессе возврата из мира сновидений что-то, что заставляет чувствовать новое начало. Точку отсчёта, если угодно.       Конечно, на мой взгляд, это всего лишь очередная ловушка человеческого мозга. Вещество нигде не начинается и нигде не заканчивается. Есть переходы — от фазы живого существования к фазе энергетического небытия, и всё. Конца и начала нет.       Может быть, эта система работает и с нашей Вселенной. Когда-то она просто была частью чего-то, что существовало и будет существовать всегда. Типа космической яйцеклеткой. А потом появился подходящий сперматозоид и понеслось…       Поэтому моё начало там, где я начал испытывать необъяснимую тоску и тягу. Моё начало там, где я встретил Реджи.       Если вернуться к пустым размышлениям о возникновении мира, то в тот момент маленькое ядро в ровном строе атомов дало сбой и сдвинулось на миллиметр, который подарил вечности космос. Или космосу — вечность. Один вид существования превратился в другой, и уже ничего нельзя было исправить.       Сначала я не понимал, что со мной такое. После вылазки был взволнован и думал, думал, думал, думал много и безостановочно. Где и как он такому научился? Что он делал раньше? Если он из тех, кто наводил на Луне порядки до эпидемии, почему он скрывался? Был ранен? Не хотел ввязываться? Потерял кого-то важного?       Вопросы раскрывались внутри моего черепа, словно бутоны картофеля в Гидропонике, один за одним. И как-то так получилось, что за считанные часы Реджи занял всю центральную коробочку от уха до уха.       Но были дела поважнее, и они всё ещё не решались без моего участия.       Сразу после атаки Дирижёр созвал совещание. Я получил его уведомление как раз, когда собирался покинуть Обсерваторию, так что пришлось свернуть и на автопилоте потащить тело к Театру.       Небо восстанавливалось, потихоньку затягивая звёздную сыпь приторно-голубой пеленой. Пока ещё облака не курчавились всяческими тварями, но Земля уже просматривалась с трудом. Я глядел на неё и с помощью злости пытался справиться с болью в руке — она была просто несносная. Действие обезболивающего тормозилось, как назло. Немного шла кровь — её приходилось утирать и без того грязной майкой.       Театру требовалось от получаса, чтобы полностью поднять заслон, нарисовать нам атмосферу и начать свои светопреставления. В детстве я был от них в восторге и мог часами залипать на красивую генерацию небес. Но теперь тошно было что от правды, что от лжи. От космоса и от этой белоснежной жизнерадостной ряби тоже. Сказочка, блядь. Одна охренительнее другой.       По дороге мне никто не встретился. Мимы в такие моменты предпочитали прятаться по домам, а артисты сейчас наверняка осаждали медложу в поисках хороших медикаментов.       Когда я добрался до зала совета, все были в сборе. Дирижёр сидел во главе стола, по привычке закинув одну ногу на подлокотник. Тайрин, укутавшись в плотную чёрную ткань плаща, внимательно пересматривал запись боя на экране. Костюмер качался на ножках стула, уставившись в потолок. Прима стояла в тени, в дальнем углу. Корифей при моём появлении перевёл внимательный взгляд и едва заметно кивнул.       Я свалился на одно из свободных кресел и подпёр голову здоровой рукой.       — Возникла проблема, — заговорил Дирижёр, быстро просканировав меня равнодушными фонарями. В этот момент он сделал паузу, и все терпеливо подождали, пока он закончит процедуру анализа. — Хочу услышать ваши предположения.       — Что такое? — тут же влез Костюмер. Хоут во время совещаний вёл себя так, словно болтает с закадычными друзьями, и это наводило относительный покой в моей душе, хотя общаться с ним было сложно. Пацан, рыжий, как ржавчина, своей непосредственной открытостью напоминал собак из виртуали, хотя уже перерос порог в двадцать лет. Умные карие глаза бегали туда-сюда, от меня к Диру, к экрану и обратно.       — Земля послала смертников, — сказал Дирижёр, отводя от меня взгляд. Я тут же расслабился и положил ноющую руку на стол. — Никакого смысла и логики в этом нет. Мне нужны предположения людей.       Прима тихо выскользнула из темноты. Длинные светлые волосы, закручивающиеся в лохматые спирали, обрамляли её лицо и спускались к бёдрам. Она привычно держала руки в карманах коротких шорт и криво, неприятно улыбалась.       Робкий свет делал её похожей на светлую принцессу из детской сказки. На деле же она была самой настоящей ведьмой в невиннейшем облике.       — Они собирают данные о Бутафории, — предположила она. — Либо уже собрали и пытаются измотать Солиста.       — Или понять, один ли это человек, — вставил Тайрин. — Возможно, они догадываются, что битвы делают его слабее.       — Слабее? — тут же прицепился Дирижёр. — Почему я ничего об этом не знаю?       — Потому что я так не считаю, а остальные могут только предполагать, — огрызнулся я. — Я в полном порядке. И выйду на сцену хоть завтра.       — Как они могут получить данные, если все, кто мог их предоставить, умирают? — весомо вставил Корифей.       Я перевёл взгляд.       Его непоколебимая фигура в полумраке выглядела словно пик Инумбры — монументально и внушающе. Он был самым старшим в театральной шайке, так что к нему прислушивались всегда и этот случай исключением не стал. Впрочем, у Дирижёра как всегда нашлись контраргументы.       — Не все челноки обычные, — пояснил он. — Некоторые из них летают на автопилотах и способны выполнять простейшие программы уклонений. Вполне возможно, они снабжены особым оборудованием.       — Даже если они что-то собирают, немногие знают о полях захвата, — вставил я. — На планете с полноценным магнитным полем и атмосферой они действуют иначе, так что землянам будет сложно понять, что происходит на сценах.       — Рано или поздно кто-то додумается пригнать корабль с целой армией, и уже ничего нас не спасёт, — вскинулась Прима. — Прости, Сай, но тебе одному не устоять против тысяч даже с Бутафорией.       — Корабль — бесполезно, — заметил Дирижёр. — На Инумбру его не посадить, а с орбиты сесть могут только челноки. В таком количестве это слишком затратная операция.       — Проще отстроить новую базу… — весело добавил Костюмер. — И дождаться, когда мы сами тут подохнем.       Все замолчали, стараясь смотреть куда угодно, только не друг на друга. Лично я уставился на экран, разглядев крепкую сильную фигуру моего нового артиста. Наблюдая за Реджи, я почти убедился в том, что он из бывших смотрителей. Дико хотелось разыскать его прямо сейчас и как следует расспросить, но я не мог — иначе выдал бы себя с потрохами. Пусть он думает, что я — кто-то ещё. Костюмер, допустим.       — Сай, может быть, тебе тоже в медложу наведаться? — Прима склонилась к моему лицу и вгляделась в глаза. — Зрачки просто жесть.       — Я в норме, — повторил я, раздражённо сморщившись. — Хватит поднимать эту тему. Нам надо решить, как действовать.       Я повернулся к Дирижёру. Он медленно оглядел всех по очереди, ожидая, что кто-нибудь ещё родит догадку о причинах загадочного поведения Земли. Все сумрачно молчали.       — Я считаю, что мы должны быть осторожнее. Пока что у меня нет решения, но я хочу, чтобы каждый из вас подумал об этом. Если всё так, как вы предположили, надо ввести Землю в замешательство и сгенерировать неверные данные. Понимаете?       Я кивнул и снова отвернулся к экрану.       — Мы закончили.       Поднявшись, Дир уковылял к себе в «комнату предсказаний». Корифей и Прима ушли сразу за ним. Костюмер какое-то время тоже наблюдал за повтором боя, вместе со мной и Тайрином. Свет экрана белил их до неприличия заинтересованные лица.       — С каждым разом ты всё быстрее, — заметил Хоут. — Словно всю жизнь учился. Удивительная всё-таки штука, эта Бутафория…       Я рассмеялся, расслабленно запрокинув голову на спинку кресла.       — Когда некуда деваться, люди становятся удивительно талантливыми, — криво усмехнулся Фокусник. — И тебя это тоже касается.       И он был прав.       Он вообще редко ошибался.       Домой я притащился просто никакущий.       Настолько, что возжаждал упасть в виртуаль на недельку-другую, рискуя умереть от истощения, но вместо этого забрался в душевой отсек, скромно надеясь не уснуть, прилипнув к уютной сине-зелёной пластиковой дверце. Обезболивающее начинало действовать, и мне становилось совсем хорошо. И хорошо, и наплевать.       Пока отмокал, в голове всплыли почему-то моменты из детства: прогулки с мамой по аллее, её спокойное снисходительное лицо и прохладные чёрные глаза. Такие же, как мои.       Всегда занятой отец, который не успевал даже вернуться домой на выходные, хотя, вроде бы, мы жили на расстоянии десяти-тридцати минут ходьбы. Вспомнился и телескоп, каждый день распахивающий своё глубокое чёрное нутро — когда я увидел, как он открывает ширму в первый раз, я орал от счастья. Да что я, весь Паноптик гудел, когда Грандау-1 начинал работу. Вспомнились снимки — снимки края Вселенной, которые лунные колонисты увидели раньше, чем кто-либо ещё. Всё казалось таким величественным. Могущественным. Крепким.       Теперь наш мирок настолько маленький и хрупкий, что любая незначительная ошибка приведёт к его гибели.       Если я умру, если откажет электростанция, если выйдет из строя Театр, если заглючит Дирижёр, если фильтры окончательно засорятся, если снова начнётся эпидемия, если-если-если. Нет ни толковых техников, ни инженеров, чтобы чинить оборудование. Почти нет ресурсов. И всё же мы как-то держались. Как там… цеплялись за соломинку. Так говорили раньше, но я понятия не имел, что такое соломинка и как она выглядит. В любом случае, слишком мало стало таких «соломинок».       О Земле, природе и жизни вне колонии я знал только то, что могла показать виртуаль. Но она могла не всё — особенно в условиях экономии электричества, так что искать там решение проблемы тоже не вариант. Да и вообще нет у нас никаких вариантов. Только защищаться, пока хватит сил.       Когда вода отключилась, я поднял голову и потянул зубами шарик пирсинга в языке. Как было бы замечательно, если бы Бутафорию можно было носить так же, постоянно и не снимая. И не рискуя при этом жизнью. Проблем стало бы меньше. Но никакого покоя, конечно.       Тут-то раздался настойчивый стук в дверь. Я ошалело повертел головой, как будто это могло помочь узнать, кто посмел притащиться в такое время.       Пришлось выгребать свои остатки из душевого коробка, лениво кутаться в безразмерный халат из прилипчивого синтетического материала и тащиться к двери. Пока я возился, стук повторился.       О такой наглости я слышал нечасто, так что быстро догадался, кого увижу на пороге.       — Офигеть, ты смелый, — протянул я, внимательно вглядевшись в заинтересованное лицо Реджи. — Нашёл дом театрала, притащился к нему без приглашения, ещё и стучишь дважды. Рук много отрастил?       Вода, накрапывающая с волос, попала на глаза, и я утёрся рукавами. Потом спохватился и порадовался, что они достаточно длинные — разглядеть следы тэкко невозможно.       — Я решил, что должен тебя отблагодарить и сказать, что сражение прошло без проблем. Это важно?       Между прочим, он был свеженький. Никаких следов усталости, затёртое подобие противопыльной безрукавки, «ночные штаны» с карманами, повисшими соплями, и ботинки. Переоделся, красавчик.       — Какой-то ты бодрый для того, кто недавно вернулся со сцены.       — А вот о тебе такого не скажешь.       Цепкий токсичный взгляд лип очень уж настойчиво, так что я решил впустить Реджи внутрь. Логово у меня было примечательное, заваленное книгами, документацией и прочей шушерой, которую удалось собрать на территории Обсерватории, — гости всегда офигевали.       — Не выспался, — сказал я. — И проголодался. Эта штука мешает мне есть.       — Кстати.       Реджи зашёл, тронул панель закрытия двери, повернулся ко мне и вдруг небрежно прихватил за челюсть. Нажал на подбородок, заставляя открыть рот и показать язык. Я опять положительно охренел от его беспринципной смелости — понравилось даже.       — Выглядит хорошо, — сказал. — Болит?       Признаюсь честно, это был момент слабости. Самой настоящей — потому что близок я был только с театралами, а они, хоть и беспокоились, никогда не спрашивали о таких простых вещах. Во-первых, сам отвадил, послав на хуй с десяток раз, потому что Дирижёр после каждого вопроса о самочувствии мог вынести мозг абсолютно всём. Его винить нельзя, он, блин, медицинский модуль, и его работа — анализировать состояние организма.       Во-вторых, они должны думать, что у меня нет слабых мест. Солисту не положено. Солист должен быть сильнее всех… только так создаётся безопасность.       Но сейчас я был не Солистом. Кем угодно, но только не им.       — Если честно, да. Болит.       Я сказал это, чтобы просто посмотреть на реакцию. На самом деле обезболивающее хорошенько пиздануло по голове, и остались только эхо боли от тэкко и стоны ноющих, перетруженных мышц.       Реджи аккуратно тронул мои губы. Получился необъяснимый нежный жест, и он меня шокировал так, как не шокировали все выходки до этой.       Обычно, если двое пытались выразить друг другу симпатию, они долго не церемонились. И либо совместно дрочили, лобызаясь, либо пользовались естественными дырками для удовлетворения своих нужд.       А этот наглец — он меня лапал. Как своё. Своё собственное.       — Ты этого хотел, — тихо сказал он.       Хорошая была фраза «ты этого хотел». Я зацепился за неё, поднял в размышления и водрузил, как корону, на вершину переживаний. Все мои проблемы от того, что я их ищу и нахожу. Не лез, давно бы превратился в горстку лунной пыли и ушёл в космические просторы. Бороздить. Куда-нибудь подальше от Земли-суки…       Реджи вытащил меня из размышлений, аккуратно погладив щёку. И сразу убрал руку.       — Прости. Неприятно?       — Да нет, — я даже почти перехватил его кисть, чтобы вернуть утраченное ощущение. Реджи заметил мой порыв и усмехнулся.       — Что?       — Зачем ты это сделал?       — Что сделал?       — Это.       — Хм… — он с ухмылкой наклонил голову. — Тебя что, никогда по щеке не гладили?       — Да как-то…       Я заткнулся, вылавливая в красивом лице тень насмешки, но нашёл только нездоровый интерес. И неприятно стало: то ли я чего-то не знал и неправильно его понял, то ли я чего-то не знал и всё понял правильно. Всяко выходило, что я чего-то не знал.       Нет, Тайрин как-то говорил, что я неласковый. Что он имел в виду, осталось для меня загадкой.       — Тогда извини.       — Ничего. На этот раз.       — Солист… — тихо сказал Реджи, и все размышления о странностях в его поведении мигом покинули мои мысли. — Я видел Солиста в бою. Ты прав. Бутафория — это жутко. Словно какая-то хрень из виртуали. Что это вообще такое?       Я пожал плечами.       — Никто в подробности не вдавался.       Реджи потёр руку в месте, где крепилась тэкко. Я сглотнул, надеясь, что ему не придёт в голову повторить то же с моей рукой, — стоит только неудачно тронуть, как опять пойдёт кровь.       — Я рад, что ты оказался полезен, — добавил я, опасливо отходя к двери. Реджи опять вёл себя странно — не смотрел по сторонам, мялся, о чём-то думал. И весь его интерес был сосредоточен на мне. Это, конечно, приятно, но не тогда, когда желания вертятся вокруг сохранения инкогнито, мягкого гидрогелевого гнезда и, мать вашу, самого глубокого из всех снов. — Но не расслабляйся.       — Не беспокойся. Я уже понял, что нужно делать.       Он обдал меня улыбкой — какой-то необычайно тёплой и спокойной, а потом коснулся ладонью панели и вышел прочь.       Я проводил взглядом его широкую спину и, прежде чем закрыться, дождался, когда она исчезнет за углом.       Догадался, что ли?