Солист Лунного Театра

      Дома Реджи не оказалось, так что я пошёл туда, где мы встретились впервые, — на тренировочную площадку.       Паноптик был недвижим и тих, будто страж из книг, способный веками молчаливо ждать нарушителя, чтобы за считанные секунды очнуться и разорвать его на кусочки. И впервые за долгое время красив — и дома с треугольными окнами, и голубовато-пепельный, уснувший Театр с глазами-мозаиками, и длинная аллея, рассекающая небольшой, поделённый на восемь участков лунный научный городок. И даже спящая Обсерватория, которой уже вряд ли представится возможность заглянуть за край мира. В воздухе в кои-то веки не мерцала пыль. А небо…       На небе висели бесформенные пятна. Я даже приостановился, заметив, что оно такое же, как в виртуали. Без зверюшек. Просто… синяя матовая пелена и пушистики облаков.       Несмотря на всё это, душа моя была не на месте. Я волновался, кусал губы и грыз пирсинг, досадуя ещё и потому, что не нашёл одежду, достаточно хорошо скрывающую запайку на плече. Мне было плохо — мутило, болело, нервировало. Хотелось хоть чего-то приятного. Хоть чего-то… светлого.       Добравшись до турников, я попробовал повиснуть на одном из них, но добился только нового приступа боли и со стоном сполз на пыльный мат. Прижался спиной к холодной трубе и вдруг… расклеился.       Вопросов было не так уж много, зато они звенели, горели, расширялись, заполняя мысли и меня до краёв. В особенности трусливый — за что мне это? Я не плакал, просто закрыл глаза и почти решил остаться здесь, дожидаясь смерти, нового сбоя, атаки, чего угодно. Я — всё. Кончился. Никуда не сдвинусь. Никуда не пойду, ничего не буду решать.       На какое-то время остались только тишина, дыхание и моя странная жизнь, на невидимом тросе висящая над пропастью. Обрубить бы его — привет, кулисы…       Но с этим тросом могут оборваться десять тысяч жизней. Если не успеют… если другой Солист не справится, если… верно, снова сотни «если». Почему мы должны страдать?       Почему я должен страдать?       — Я ведь могу решить, что ты ждёшь меня, — послышался хрипловатый наглый голос.       Я открыл глаза. Реджи присел напротив, сдвигая маску в сторону. Меня словно окатило нежной, тёплой волной. Я смотрел и не мог наглядеться. Открывались мелочи, на которые не обращал внимания, прицепившись к необычному цвету его глаз: нежная, медовая кожа, короткие, но очень густые ресницы, делающие взгляд твёрдым и пристальным. Сеточка сероватых прожилок на мягких губах. Ни одной родинки, ни одного пятнышка. Смоляные волосы на вид спутались навсегда. Я даже решил проверить, запустил пальцы в пряди и удивился. Жёсткие, при этом расползаются от любого движения.       Реджи был немного потрёпанным, что неудивительно: «сбой» Театра по всем без исключения прошёлся резиновыми дубинками. Правда, в его глазах засел весёлый блеск, но он быстро сменился тревогой.       — Что с тобой?       «Я — Солист».       Это объяснило бы всё. Но я не мог сказать. Не хотел, чтобы он меня сторонился или опасался. Не хотел, чтобы над нашей хрупкой связью висел этот невыносимый груз.       — Попал под раздачу… — усмехнулся я, — от Солиста.       Я показал на место раны, кое-как прикрытое повязкой и застиранной футболкой. Реджи осторожно отвёл ткань и хмуро пригляделся — на самом деле он ничего не мог увидеть, а я ничего не хотел показывать. Тем не менее, почему-то этот жест был важен нам обоим.       Нежные пальцы бережно погладили шею чуть выше повязки. Я прикрыл глаза, наслаждаясь теплом руки, глубоким спокойным дыханием Реджи и его вниманием. Стоит признать, он добился своего — моя шея за время нашей близости стала куда чувствительнее к простым, ничего не значащим касаниям.       — За что он тебя?       — Он не специально. Это из-за сбоя.       — Тебе нужно отдыхать. Зачем ты здесь?       Реджи был первым, кто сказал эти слова настолько правильным, верным, мудрым тоном, что я поверил: мне нужно отдыхать, вылез я зря, и, вообще, иногда можно побыть слабым.       — Может, я и правда ждал? — я усмехнулся, разглядывая его лицо.       Сердце перестало изображать опухший от ушибов мёртвый ком и ожило, застучало. Я ощутил это всем телом, будто сам стал этим биением, невозможным, ненастоящим, почти мистическим. Мёртвое сердце в мёртвом теле работать не должно… но оно работало — из-за Реджи.       Наверное, именно в этот миг я понял, что нашёл в нём. Свою правду, способную подарить веру в то, что я человек, не Солист и не декорация. Единственная причина сражаться была рядом. И благосклонна ко мне.       Разве не повод продолжать путь?       Разве не повод подниматься после падения?       — Реджинальд. Хорошее имя.       Реджи немного придвинулся и медленно мазнул губами по моей челюсти. Он был такой сволочью: видел же, что ещё чуть-чуть — и я начну искрить от напряжения, но продолжал дразнить.       — Ты проверял меня?       — Просто подсмотрел. Солист проверяет всех, кто становится его артистом.       — Что ещё ты узнал?       — Всё, что ты уже успел рассказать.       Мы замолчали, в упор разглядывая друг друга.       — Надо же… у тебя глаза настолько чёрные, что зрачка почти не видно, — заметил Реджи.       От этих слов меня прострелило жаром. По телу прошлась тягучая волна желания. Стало наплевать, видит ли нас кто-то, следит ли Дирижёр и растрепался ли шов. Я подался вперёд с такой решимостью, будто от моих действий здесь и сейчас зависела сохранность всей колонии.       Реджи увёл мой язык в свой рот, легко сглаживая грубый, почти дикий порыв. Он не хотел причинять боль, не хотел, чтобы я делал что-то опасное — и я даже разозлиться не смог.       — Пойдём отсюда, — шепнул он, оторвавшись от моих губ, зато прижавшись лбом ко лбу.       Я даже кивать не стал. Пойдём. С тобой — куда угодно.       Я знал, что совершаю глупость.       Во-первых, потому что, подпуская Реджи близко, я становлюсь уязвимым. А вернее — создаю уязвимость. Во-вторых, нам ещё не раз придётся подставлять себя под удар и рисковать жизнью. Я не смогу быть Солистом, думая только о том, как его защитить. В-третьих, наше положение слишком шаткое и ничем хорошим это не кончится… но…       Но плевать я хотел.       Всего лишь раз отбросить терзания, правила и установки. Я пожелал — захотел, попросил. Его — себе. И никогда, ни при каких обстоятельствах мне не удастся описать, как же я был счастлив, полностью приняв своё желание. Реджи, Реджинальд Тимарейн, с Луны, с Земли, откуда угодно. Пожалуйста. Это всё, что мне нужно, чтобы жить дальше.       Он привёл меня к себе, в мягкий сумрак чистого блока. В гудящей тишине спальни мы остались вдвоём, и я хотел только одного — почувствовать взаимность. Но с Реджи не могло быть просто.       — Твоё плечо, — тихо сказал он как раз тогда, когда моё напряжение начало переливаться через все возможные края. Зато я понял, что его останавливает. — Как так получилось?       — Прости… «Тайны Театра не должны покидать его пределов. Раскрытие тайн наказуемо».       — «Тот, кто покусится на жизнь театрала, становится врагом Театра», — в тон мне зацитировал Реджи. Пожалуй, даже слишком точно, дословно. — Солист — теперь враг?       — Нет.       — Тогда ваши правила слишком… избирательные.       Несмотря на слова, в его голосе совсем не было привычных вызывающих ноток, скорее раздражение и лёгкая злость.       — Его не за что наказывать.       Реджи внезапно согнул руки и лёгким, текучим движением снял майку. Я сглотнул. Красивое, тренированное тело каждым своим изгибом кричало о природной гармонии. Но кроме хорошего, впервые при взгляде на него мне стало не по себе. Он был слишком крут. Красив, внимателен, отзывчив, силён. И главное — умён. Он был очень умён, хотя и пытался скрыть это за немногословностью и нейтральностью. Я чувствовал это на уровне фантомных воспоминаний о том, как вёл себя мой отец. И люди, которые его окружали. Они редко поступали опрометчиво, взвешивали свои решения на невидимых весах, выглядели и говорили, будто знают все тайны вселенной, но редко выставляли это на показ. Совсем как Реджи.       Было ещё кое-что. Его… спокойная сила? Да, пожалуй. Тихая уверенность, не идущая ни в какое сравнение с огненной порывистостью кого-то вроде меня. Только пока я не мог понять, откуда это — из тренировок смотрителей, верно?       Сделав ко мне несколько затяжных шагов, Реджи приостановился. Давал время, выжидал, словно проверяя, как я себя поведу и что буду делать. Я не делал ничего. Просто смотрел и думал, так что быстро прошёл проверку и скоро оказался в полукольце крепких рук.       — Саймур, скажи мне правду. Я видел, как Солист управляется с оружием. Он не мог совершить такую ошибку. Если бы хотел — убил бы, не хотел бы — не ранил.       На секунду меня даже гордость взяла. Он проанализировал моё поведение на сцене и понял, что лезвие контролируется не столько разумом, сколько чувствами и ощущениями. При этом догадался, может быть, единственный во всём Паноптике, кроме театралов, что Солист — это совершенно точно обычный человек.       Я уставился в его глаза, желая прочитать в них хоть что-то, что могло дать подсказку. Но ничего не нашёл.       — Зачем тебе? — отчаявшись понять, напрямую спросил я.       Тьма обрисовала наши застывшие в тишине фигуры. Возникло давление, неестественное и непривычное, веющее угрозой. Я почти попытался выпутаться, чтобы в любой момент разбить эту тяжесть. Но передумал: даже один раз ударить не успею.       — Затем… — сказал Реджи, опустив ладонь на мою рану, но так и не дотронувшись до неё, — чтобы я мог знать, кто виноват.       — Я не вру. Это случайность.       Реджи тихо хмыкнул, но больше ничего не сказал.       Он прижал меня к себе, и горячая бархатистость кожи подпалила нервы — я даже застонал, правда, не от боли. Просто показалось, что я ждал этого всю жизнь.       Между нами начало нарастать, смешиваться, видоизменяться. Боль отступила, мысли перепутались. Остался Реджи. Свет — Реджи, губы — Реджи, руки — Реджи, запах, чувства, движение. Всюду и везде.       Я думал, что знаю секс, но нет, ничего подобного. Ничерта я не знал и никогда им не занимался — только бестолково вошкался с кем-то и где-то.       Потому что в ладонях Реджи, в полуприкрытом, то обеспокоенно-нежном, то полном жадного желания взгляде образовался новый мир. В его прикосновениях, в скольжении горячей ладони по изгибу моей спины, в той осторожности, с которой он перебарывал, подводя к одной важной идее. Я готовился к схватке — и было бы проще, но вместо сражения получил куда более безжалостное и жестокое действо. Меня заставили, вынудили признать, что ему я готов сдаться без всякого боя. Опустив руки, разжав кулаки. Доверившись. Открывшись.       Пока он стягивал с моего тела одежду, постепенно узнавая всего и целиком, пока его поцелуи жгли кожу и рассыпались на ней сладкими всполохами, пока он осторожно укладывал меня на прохладный гидрогель, я учился любить.       Это слово пугало, как не пугал космос и наёмники, как не пугала Бутафория и предчувствие скорой смерти. Кажется, в нём был заточён весь смысл, но я решил, что всё это байки и сказки тех, других, родившихся на Земле-суке. Но оказалось, любовь может быть здесь — в Паноптике, в умирающем лунном городе, поражённом эпидемией и обречённом на скорое исчезновение. Ещё хуже — любовь может зародиться во мне.       Я — Солист. Деморализующий элемент. Чтобы убивать. Дирижёр называет это «оборона», намеренно избегая слово «защита». И он прав. Защищают щитом, а не мечом.       Я — Солист.       Я…       — Ты странный, Саймур, — прошептал Реджи, медленно вталкивая колено между моих ног. Из-за этого живот словно оплавился от жара. — И я сделаю вид, что поверил…       — Поверь, — усмехнулся я, обхватив его твёрдые плечи и осторожно подтянувшись выше. — Если бы хотел, ты бы давно сам всё понял, артист.       Мне показалось, может, на миг, его взгляд изменился и на донышке глаз вспыхнуло удивление. Но это была лишь одна маленькая секунда в череде сотен, окутавших нас, и она стёрлась из памяти, как туманный сон.       Привычные к боли её не боятся. Но почему-то с этой болью, болью соединения, пришёл не страх, а ужас. Понимание всего и сразу: я проиграл, я ослабел, я уязвим, я отдаюсь, подставляюсь. Капля какого-то скользкого состава из аптечки ощущения не облегчила, а, пожалуй, наоборот.       Моё взмокшее тело стало отвратительно непослушным. Я ничего не мог проконтролировать. Ни удобно уложить ноги на узких бёдрах, ни лечь, ни расслабиться, ни отпустить — ничего. При этом было так хорошо…       Так больно, так хорошо.       Реджи ничего не говорил и ничего не спрашивал. Смотрел пристально, но выглядел несчастным. Почему вообще люди выглядят такими бедными, страдающими, когда им особенно хорошо друг с другом?       А затем началось что-то другое — с первого толчка, с первого уверенного, сильного движения бёдер. Медленный, вовлекающий ритм погрузил меня в агонию. Казалось, что сейчас, ещё чуть-чуть — и я всё-таки умру. Ещё один раз его член войдёт в моё тело, ещё раз оборвётся сердце, ещё раз Реджи запечатает поцелуем губы, скомкает. И что-то остановится. Что-то замрёт, потому что не хватит сил терпеть.       В первый раз я сравнил его с Бутафорией, и сейчас чувство узнавания почти выжигало рассудок. Те же лезвия под кожей, те же пронзённые нервы, то же единство мыслей и желаний. Та же перестройка, совершенно новая система, в которой у меня была другая роль. Видимо, некоторым просто суждено быть частью чего-то. Кем угодно, только не собой.       Может быть, Реджи тоже что-то беспокоило и пугало — он цеплялся за меня, как утопающий в фильмах-катастрофах. В его захватах и прикосновениях было куда больше искренних чувств. Он целовал меня снова и снова, иногда долго — терялось дыхание и воздух, которого и без того не хватало. Это были самые долгие и сложные поцелуи, что я помнил.       Тело словно истончилось. Даже кожа стала тоньше, и там, где мы соприкасались, она должна была растереться и порваться, это было невыносимо. И даже после того, как я освободился, излившись себе на живот, — легче не стало.       Я уже не знал, что могло посоревноваться с ним. Разве что-то могло быть лучше этого парня, сохраняющего меня и мою жизнь так естественно и легко? Лучше излома его лица в момент оргазма, красивого тягучего движения плеч, глубокого взгляда?       Ничего. Ничего для меня не могло быть.       Как забавно и иронично, что этот человек мог подарить и самое худшее тоже.       Но пока — моё мёртвое сердце билось только благодаря ему.