Яблоко раздора

      Перед обитателями замка разыгралось невиданное представление: рыжеволосый мужчина, о котором постоянно судачили орденцы с не меньшим пылом, нежели весь Старый Свет о загадочном человеке в железной маске, стремительно вышагивал по коридорам и тихо отчитывал своего компаньона, попутно приветствуя кивком головы встречных джентльменов и одаривая мягкими улыбками дам, седой мальчишка, ставший героем последних местных сплетен, едва поспевал за наставником и шипел, подобно ядовитой кобре, на каждое его слово, попутно виновато всем улыбаясь.       — Я никуда не пойду… довольно… не надо совать нос в мою жизнь… все прекрасно… да, какое право?! — доносились обрывки фраз юноши.       — Как миленький пойдешь… извольте… велика персона, чтобы спрашивать… птицу по полету видно… — вкрадывался в шипение тихий, но волевой голос.       За продвижением путников из полумрака очередной ниши коридора внимательно следили две пары глаз: изумрудные — с озорным любопытством, лазурные — с презрительной надменностью.       — Вот я задаюсь вопросом: сколько лет Кроссу? Мне кажется, он действительно имеет некое родство с графом Калиостро, либо пьет кровь невинных дев, — прошептал один из наблюдателей.       — Точнее одного седого девственника.       — Интересно, куда они направляются? — не унимался соглядатай.       — Тч. Ни капли, — отрезал его спутник.       — Ах, ну да! Ты просто так тут хоронишься, — усмехнулся зеленоокий, после чего сдавленно ойкнул, растирая ушибленный затылок. — За что?!       — Много языком мелешь, — рыкнул голубоглазый и быстро ретировался, оставляя в потайном месте напарника.       — Вот она — незавидная участь глашатая истины, — обижено буркнул покинутый.       Юный англичанин застыл, словно громом пораженный, посреди холла Королевской оперы. В этом красно-золотом великолепии, в ослепительных искрах хрустальных люстр и бра, в шелесте разноцветных платьев, в облаке ароматов парфюмов, в какофонии голосов он ощущал себя совершенно не к месту, будто он лакей, что из-за невежества случайно попал на великосветский прием к венценосной особе, где его непременно линчуют и опозорят. В лондонских трущобах он и то чувствовал бы себя уютнее, нежели в этом обществе. Ловя свое отражение в огромных зеркалах, мальчик кусал бледные губы, исподтишка сдувал так некстати отросшие пряди волос, что бессовестно небрежно падали на лицо, нервно одергивал фрак и мял белые перчатки. Аллен очень внимательно разглядывал носки своих ботинок, которые были слишком ярким пятном, словно пролитое молоко, на пурпурном ковре зала, изредка бросал кроткий взор на гостей, стараясь не проявлять бестактность и не задерживать его дольше нескольких секунд на каждом. Стройные дамы, облаченные в платья то с дерзко открытыми плечами и декольте, то, наоборот, наглухо закрытым лифом с «голубиной грудкой» над узкой талией, но обязательно со струящимися до пола юбками с длинными шлейфами, что непременно норовили юркнуть под подошвы ботинок джентльменов. Широкие поля шляп, искусно украшенные перьями, лентами, цветами, бросали тени на лица, придавая загадочности и некой эфемерности своим хозяйкам. Словно стайки грачей, господа в темных фраках и белоснежных рубашках с галстуками-бабочками сбивались в группы и вели неспешные беседы. Их раскатистые голоса разносились по залу, отскакивали от стен и терялись в перезвоне люстр. Уолкер чувствовал нервную дрожь, что пробегала от кончиков пальцев ног и заканчивалась невольным стуком зубов за плотно сжатыми губами, каждое мгновение, когда кто-то из светских особ оценивал его. Эти взгляды казались ему в полной мере осязаемыми, — роем мурашек они продвигались по телу, спешили по лицу, скользили по шраму, щипали пепельные глаза и заставляли шевелиться волоски в дымчато-белой шевелюре. Сглатывая сухой ком в горле, Аллен сравнивал себя с уродцем из цирка, которого вывели на потеху публике.       — Не грохнись в обморок от напряжения.       Услышав эту реплику над своей макушкой, мальчишка ощутил облегчение. Кто бы мог подумать, что вызывавший ранее неприязнь запах табака и аромат мускуса и кумарина, всегда окутывавший его наставника, смогут подарить чувство защищенности. Впервые в жизни упрямому юнцу захотелось уподобиться сопливому карапузу и спрятаться за спиной генерала. Тот же был непростительно шикарен во фраке, белых перчатках, с цилиндром и тростью.       — Пора, — бросил через плечо Кросс и победоносно двинулся сквозь толпу, что расступалась перед ним, словно перед великим императором Цезарем, почтившим своим присутствием свободный народ Рима.       Заняв место в ложе бенуара рядом с учителем, мальчик, наконец, задал терзавший его вопрос:       — Что мы здесь делаем?       — Что можно делать в опере?! Наслаждаться постановкой, — усмехнулся плут, отстукивая тростью одному ему ведомый ритм в ожидании окончания музыкальной вакханалии оркестра под предводительством гобоя.       — Вы решили щегольнуть диковинной зверюшкой перед публикой? — злобно зашипел мальчишка, в очередной раз нервно поправив седые пряди.       — Заметь, это сказал ты. Именно ты примерил на себя эту роль, а не я заставил ее играть. Весь мир театр, и люди в нем актеры. Тебе решать, в каком образе представать сегодня. Как говорили латники: «На щите или со щитом». Посмотри на них, — обвел рукой зал Мариан, — это весь свет Лондона. Но по сути, это стая шакалов в обличье благородных господ. Стоит им увидеть твою слабость, и ты падешь растерзанным на клочья. Однако толпой всегда легче управлять, чем отдельной персоной с ее мыслями, чувствами и пороками. К ней нужно подбирать особые ключики, виртуозно играть на струнах ее души. Быть мастером-настройщиком. А когда перед тобой толпа, индивидуальность каждого сливается в безликую вакханалию, что мы удостоены сейчас слушать из оркестровой ямы. И не особо знатный гобой одной нотой может настроить и заставить восхитительно звучать весь оркестр. И каждый инструмент, будь то изысканный рояль или трепетная скрипка, вторит голосу безродного гобоя.       — Да, пускать пыль в глаза вы мастак, — хмыкнул Аллен.       — Глупый ученик, ты не видишь зерна истины в моей прекрасной речи, — фыркнул аристократ, легонько стукнув набалдашником трости по лбу юнца. — Неважно, что за публика окружает тебя, ты сам задаешь тон обращения с собой. Кто ты? Убогий попрошайка на паперти или завоеватель? — послав очередную обворожительную улыбку дамам в партере, Кросс степенно продолжил. — Слухи всегда витают вокруг человека, не обсуждают только покойника на отпевании. Но ты сам можешь задать нужное направление сплетням, извлечь из них выгоду. А не шарахаться от них, как от проказы, а тем более не устраивать самобичевание. Как тебе известно, за душой у меня ни фунта. Однако все эти особы с крайним радушием и нескрываемым любопытством готовы принять меня в своих домах. Над репутацией тоже нужно работать.       — Ага, особенно над кредитной репутацией в банковской сфере, — вставил свою шпильку подопечный.       — Какой ты ядовитый, однако.       — Я вас расстрою, но отнюдь не все считают вас благородным и хорошим человеком.       — Далеко за примером ходить не нужно. Да, Уолкер? — Кросс попытался заглянуть в такие же серые и туманные глаза ученика, как ранее утро над водами Темзы.       Удивительно, но Аллен не мог сейчас откровенно грубить генералу в лицо. Кричать и спорить с ним до хрипоты хоть посреди площади — пожалуйста; подстроить подлянку на свидании с очередной спутницей, сказав, что маменька очень ждет папеньку к ужину, а тот обещал поиграть с ним и его семью братьями — проще простого; подмешать какой-нибудь дряни в похлебку, чтоб рыжий плут из уборной выйти не мог до захода солнца — пара пустяков; «нечаянно громко» перед всей паствой на воскресной службе поплакаться Преподобному Отцу, что он очень боится, как бы его господин не умер от своего сифилиса и не оставил его, горемычного, сиротой — не велика хитрость. Но вот именно в эту минуту, когда они вместе сидели в уединённой ложе, а Мариан без тени ехидства и присущего ему высокомерия вел с ним душевные беседы, юный англичанин прикусил язык, почувствовал себя неблагодарным мальчишкой. В сущности, Кросс совершенно ему ничего не должен, Уолкер ему никто — просто очередной несчастный оборванец с тяжелой судьбой, наверное, генерал многих таких повидал на своем веку. А тем более не обязан был с ним возиться, кормить, поить, обучать, разбираться в его мыслях. На самом деле мальчик покривил бы душой, если б всерьез сказал, что считает наставника плохим человеком. Порочным, надменным, в меру вредным — да, но не плохим. Мариан был вторым, кто никогда не упрекал и не обращал внимания на отпугивавшую внешность юнца, журил его только за поступки. Первым был Мана. И хоть учитель не отличался праведными взглядами и не был примером для подражания, он всегда был рядом, даже когда этого не хотелось до зубовного скрежета. Сейчас пряча глаза за белыми прядками, Аллен чувствовал исходившую от мужчины ауру взрослости, проницательности, житейской мудрости, присущую каждому родителю. Из-за чего тушевался и не знал, что ответить. Тягостное молчание нарушил восторженный шепот публики, одобрительные хлопки ладош и медленно опускавшийся на зрителей полумрак.       — Итак, о слухах, — обдавая горячим дыханием, в самое ухо замершего мальчишки проговорил Мариан. — Первая постановка оперы потерпела полный провал, только немой не считал должным попрекнуть автора в чрезмерной развращенности. Хотя, на мой взгляд, она облачает истинность нашего общества, но искушенные светские господа оказались не готовы лицезреть реальность. Скоропостижная смерть маэстро придала его произведению трагический шарм. Подлинно неизвестно, действительно ли разгромная критика явилась последней каплей в потоке бедствий, подточивших здоровье творца, и стала причиной его гибели. Но подхваченная журналистами и раздутая весть о непременной связи провала с кончиной послужила отличным подспорьем для триумфального шествия оперы по миру. И те, кто хлестко обливал помоями первую постановку, словно соловьи, запели о шедевральной меткости и смелости композитора. И это первый урок, мой глупый ученик. Далее я умолкну, дав насладиться тебе постановкой, которая будет вторым уроком.       И музыка лавиной накрыла публику. Она то замирала, давая возможность глубоко вдохнуть и расслабиться, то накатывала сокрушительными волнами, выбивая из легких воздух, сбивая ритм сердца, то взмывала к хрустальным люстрам, заставляя трепетать душу, что мчалась ввысь за ней вслед, то стремительно падала к бархатным кровавым коврам, как к вратам ада, доводя разум до исступления. Аллен восторженно внимал каждому звуку оркестра, каждой ноте голоса, каждому взмаху артистов. Забывая, как дышать, он полностью отдавался действию. Кусал губы, следя за разворачивавшейся трагедией, покрывался румянцем от дерзких речей обольстительницы, подпрыгивал на стуле при дробных отзвуках шагавших кабальеро и тореадоров, хлопал ресницами в попытках остановить подступавшие слезы отчаяния от несчастной доли бедной девушки. Неискушенного и терзаемого своими бесами мальчика закрутило в водовороте бешеных страстей, кровавых убийств, вульгарности и порочностью, шествовавших под руку с пылкостью и жгучей любовью, грязи и безнравственности, находившихся рядом с благочестием и душевной чистотой, свободолюбия рядом с косностью взглядов общества.

L’amour est enfant de Bohême, il n’a jamais, jamais connu de loi; si tu ne m’aimes pas, je t’aime si je t’aime, prends garde à toi! *

      Драма и комедия фарса разыгрывались не на подмостках театра, а в душе неокрепшего мальчишки. Он восхищался и презирал темпераментную испанку, его охватывал жар и сковывал озноб от ее сладкого сопрано. Словно в агонии, он постиг благодать небесных кущ, а затем рухнул в разверзшиеся моря пламени преисподней. Уолкер с ужасом ощущал, будто это его руки сжимали окровавленный нож над распластавшимся телом такой вожделенной и в то же время ненавистной возлюбленной. Пребывая в оцепенении и бессилии, юный англичанин не шевельнул и пальцем, когда зал огласили овации и выкрики: «Браво!», а актеры, сияя улыбками, кланялись рукоплескавшей публике. Из транса его вывел генерал, подхватив под локоть, заставляя покинуть ложу и влиться в пестрый поток покоренных великосветских особ.       — Мне доставило истинное наслаждение наблюдать за сменой твоих эмоций. Как прекрасна горячность и необузданность молодости. Ты так впечатлителен, — усмехнулся Кросс, продолжая придерживать ученика и лавируя между горячо обсуждавших оперу господ. — Любовь сильное чувство, которое может возвысить или поставить на колени. Но сопротивляться ему бесполезно, как похмелью после разудалой пьянки. Ради любви, черт побери, стоит жить, она придает пикантность пресному мытарству между рождением и гниением в могиле. Она может быть единственной до гроба, а может посещать тебя с завидным постоянством ростовщиков. В ней нет постыдности, эта наша природа. И ты, мой глупый ученик, повзрослел, по крайней мере, телом, раз не умом.       — Князь, как я рада вас видеть, — проговорила разодетая по меркам последней парижской моды дама, преградившая дорогу компаньонам. — Как вам опера?       — Чудесно, маркиза. Я покорен и взбудоражен. Вот только не знаю, заслуга ли это артистов, или ваше появление так на мне отразилось, — пустился в льстивые речи Кросс, заставив едва заметно прыснуть пришедшего в себя англичанина.       — Надолго ли вы в Лондоне? Я непременно хотела бы пригласить вас к нам на обед.       — По долгу службы, увы, я проездом. Но ради вас я готов … — понизив голос, заговорщицки прошептал ловелас, — дезертировать.       — Полно вам, — игриво подмигнула дама, прильнув к руке рыжеволосого демона. — Вы мне представите вашего очаровательного спутника?       — Мой протеже и дальний родственник из графства Уэльс Аллен Уолкер, — отрапортовал генерал, — прошу любить и жаловать. Но если вы обласкаете его большей любовью, чем удостоен ваш покорный раб, то я сгорю в пламени ревности. Клянусь богом!       Неожиданно для юного подопечного он втянулся в неспешный вальс приветствий. Чопорные господа, благородные матери семейств, разудалые щеголи, кокетливые леди стремились переброситься дежурными фразами, похвалами, жаркими сплетнями, двусмысленными комплиментами с довольном редким визитером последних раутов в лице Кросса. Тот ловко жонглировал темами, отшучивался, распалял огонь флирта и очаровывал публику, подкидывая те или иные свежие пересуды. Вначале робкий и сконфуженный вниманием аристократии Аллен постепенно смелел, вставляя в разговоры свои меткие замечания, вычитанные из передовиц местных газет. Циничные взгляды, которыми одаривали юнца гости в холле перед постановкой, заметно теплели в процессе бесед, раскрепощая и даря чувство эйфории мальчику. Он больше не ощущал себя диковинной зверюшкой на поводке, он был частью этой пёстрой и разномастной толпы. Его находили «любезным», «милым», «очаровательным птенцом», «подающим надежды молодым сквайром». Мариан щедро принимал похвалы своему прекрасному педагогическому дару, что лились на него как из рога изобилия, повсеместно приукрашивая истории их путешествий. Уолкер подхватывал блеф учителя и развивал его, подобно шулеру в карточной партии, идущему ва-банк. Запыхавшийся, словно отплясывал несколько кадрилей подряд, но опьяненный успехом, мальчишка пристроился в уголке холла, переводя дух и утоляя жажду шипящим шампанским. Немного погодя к нему присоединился его наставник, провожаемый пылкими и озорными взглядами женской половины общества.       — А ты, я смотрю, вошел в раж, — потрепав по голове юнца, проговорил генерал.       — Угу, — кивнул воспитанник. — Вы меня удивили. Я даже подумать не мог, что вы приведете меня сюда.       — А куда я должен был тебя отвести? В бордель?! — рассмеялся тот. — Постичь тайны тела ты можешь и без моей помощи, а вот постичь тайны женской натуры здесь представляется самым удобным. Можешь считать меня последним альфонсом, но в своей жизни я не обидел ни одной дамы, будь она простой кухаркой или же придворной. Каждая из них мечтает хоть раз в жизни сыграть роль чертовки Кармен, способной вскружить голову мужчине. И я даю им такую возможность, возвожу их в ранг королев. А для этого необязательно тащить их в постель, хотя это приятное времяпрепровождение. Порой достаточно флирта, комплимента, восхищенного и покоренного взгляда, и она раскрывается, подобно изящному цветку. О, поверь мне, женщины бывают благодарны! Наш мир находится в прелестных и шаловливых ручках, что дергают за ниточки мироздания. Без них мир не имеет смысла. За каждой победой маячит изысканный образ. Ведь мужчине просто необходима та, к ногам которой он бросит дары покоренных им вершин. Cherchez la femme, мой глупый ученик, cherchez la femme**!       — И где же ваша la femme?       — Мое сердце огромно как вселенная, и я готов вместить в него всех прелестниц этого мира, — подмигнул кареглазый обольститель. — Пора и честь знать. Идем.       — Бабник, — пробормотал себе под нос юнец, поспевая за генералом.       Прохладный и влажный воздух вечерней столицы окутал спутников, заставив поежиться. Вдоль улицы выстроился стройный ряд экипажей, ожидавших волну насытившихся болтовней гостей оперы, чтобы умчать их по домам, ресторанам и клубам. Запрыгивая на подножку кеба, Кросс обернулся к своему ученику.       — Запомни, твой самый злейший враг — ты сам. Выкинь из головы всякую ересь и наслаждайся жизнью. У таких как мы она, к сожалению, коротка. Лови момент! Все я устал нести груз отеческого долга. Пшел вон, неблагодарный!       — Постойте, князь! — окликнул скрывавшегося в недрах кареты аристократа торопливо бегущий господин. — Позвольте составить вам компанию. Вы, как я слышал, отправляетесь в Уайтс-клуб.       Смерив оценивающим взглядом джентльмена и прикинув, сколько фунтов он сможет с него стрясти за игровым столом, Мариан расплылся в доброжелательной улыбке и приглашающе махнул рукой:       — Извольте. Буду крайне рад.       — Надеюсь, я не помешал вам в общении с сыном? — вежливо поинтересовался спутник, занимая место подле генерала.       — Что вы?! Он не мой сын! Господь миловал, — в сердцах воскликнул тот.       Аллен проследил, как унес хэнсом, дребезжа, по мощёным улицам его покровителя в лапы игорного клуба. В ту минуту он впервые за последний месяц чувствовал себя свободным и спокойным. Эта авантюра генерала оказалась занятной, позволила развеять пагубные мысли и сбросить балласт самобичевания. Вдохнув полной грудью промозглый воздух и растрепав ладонями седую шевелюру, англичанин легкой походкой направился прочь от здания оперы вглубь квартала Ковент Гарден, намереваясь послоняться по закоулкам, раз ему выпала возможность увильнуть из стен ордена, а также завернуть в сомнительный Чайна-Таун поглазеть на пестрые фонарики и набить брюхо экзотическими яствами за бесценок. Мысль о еде приятным теплом расползалась по телу, вызывая на лице мальчишки блаженную улыбку.