Яблоко раздора

      Утро ознаменовалось тихой бранью, доносившейся из приоткрытых дверей библиотеки. Проходивший мимо зала, сонный, но уже крайне недовольный всем и вся на белом свете Канда замер у дверей. Отринув прочь мысленное перетряхивание истлевших костей зодчих треклятого замка, что из рук вон плохо уложи кладку стен, оставив титанические зазоры, сквозь которые промозглый ветер еженощно кутил в комнате азиата, обдавая хозяина могильным холодом и грозясь сделать того вечно молодым и вечно спящим, Юу прислушался к витиеватой речи. Изысканные ругательства, повествовавшие о жизненном пути некого господина, его скитаниях в самых злачных уголках Земли, его родословной, начиная от сотворения мира и заканчивая соитием его блохастой матери с не менее блохастым кобелем, о происках сатаны, поцеловавшего в лоб сего минотавра и пославшего того на грешную твердь прелюбодействовать с невинными женщинами, осквернять благочестие, сеять смуту, использовать рабский труд младенцев и приближать судный день, — все эти складные словеса текли рекой в распахнутые уши покоренного слушателя. Позабыв о завтраке, юноша толкнул дверь и впорхнул в помещение, следуя за звуками этой оды, словно мореплаватель на манящую песнь сирены. Сладкоголосый менестрель не заставил себя долго искать. Рассекая пространство вдоль и поперек чеканным шагом, потрясая сжатыми в руках хрустящими и свежими долговыми расписками своего учителя, Аллен Уолкер костерил «виновника торжества» и проклинал тот день, когда нелегкая привела к нему огневолосого искусителя. Все приятные воспоминания о проведенном вечере в мгновение упорхнули, стоило посыльному с первым лучом солнца передать пружинистую стопку бумаг лично в руки не выспавшемуся юному англичанину. Тот скупо поблагодарил служащего и упер взор в шелестящие предвестники погибели, после чего разразился тирадой, достойной пополнить словари сквернословия, которой и стал свидетелем спешивший в столовую старший соратник. Навернув несколько кругов по залу, словно метавшийся тигр в клетке, мальчик, наконец, заметил присутствие нежданного зрителя, что с упоением внимал каждому его слову. Поток проклятий резко иссяк, а благодарный слушатель подал голос:       — Мояши, ты чего раскудахтался в такую срань**?       — Аллен я! Ступай куда шел. Я тебя не задерживаю.       — Наш рыцарь без страха и упрека оказался не таким уж благородным и праведным, личина матерого портового грузчика пробилась, — напарник воздал «почести» красноречию юного экзорциста.       — С кем поведешься, от того и наберешься, — парировал оратор. — Что ты тут забыл?       — Ничего. Просто не мог отказать себе в удовольствии лицезреть твои стенания. Бесхребетный мальчишка тянет долговую лямку обнаглевшего пьяницы. Действительно, никчемная мелочь!       — Что же еще можно услышать от скудоумного нарцисса, который способен только своей железкой махать да высокомерно нос задирать.       — Смотри, как бы я тебя своей железкой на голову короче не сделал! Будешь потом носиться с пустой седой головешкой подмышкой и не знать, куда ее пристроить и что же делать, также как со своими роговыми коликами, — выплюнул в лицо юнцу черноволосый тиран, злорадно ухмыляясь.       Но на удивление азиата его реплика не возымела должного эффекта. Противник не покрылся стыдливым румянцем и стремительно не ретировался, мямля что-то себе под нос, как делал всякий раз до этого дня, стоило только ненароком задеть столь личную тему. Наоборот, англичанин только злобно сверкнул глазами и смело подступил к обидчику ближе.       — Ай-яй-яй, Баканда! Все-то тебе это покоя не дает. Все-то твоя мелочная душонка изводится. Вон и лицо бледное, осунувшееся. Так и вижу, как наш суровый, непобедимый воин с боку на бок ворочается, глаз не смыкает, пакость выдумывает, свое задетое маленькое эго потешая, — нарочно растягивая последние слова, шел в наступление «храбрый портняжка». — Зависть — плохое чувство, недостойное экзорциста. О миссиях нужно думать, а не о содержимом чужих штанов! Каплун несчастный!       Встряхнув белоснежной шевелюрой и смерив оппонента презрительным взглядом, Аллен гордо удалился победителем с поля словесной битвы. Поверженный не шелохнулся, ни когда соперник покидал зал, ни когда за ним громко хлопнула дверь. Юу не сразу понял всю степень своего поражения. Сначала он растерялся внезапной напористости мальчишки, с которой тот парировал его удар, затем резко изменившейся тактики нападения недруга, сдвинувшей фронт боевых действий со скабрезных острот относительно пубертата младшего сослуживца на его личный, не менее интимный авангард. И только по прошествии нескольких минут, в течение которых опешивший азиат переваривал полученные оскорбления, он постиг всю их едкую и разгромную суть. Зубы скрипнули, руки сжались в кулаки, в глазах вспыхнул огонь, а предательский румянец залил точеные скулы парня. В душе юноши вскипало и бурлило варево из стыда, негодования и злости. Злости на пронырливого недомерка, «что бил не в бровь, а в глаз», на себя, скатившегося на самое дно, пытаясь задеть выскочку; на чертов орден, что свел их вместе, на шэньши, который сталкивал их нос к носу, отправляя напарниками на задания; на недобитого Усаги — миссионера дружбы, что вечно скакал вокруг, раззадоривая мелкого идиота; на весь людской род, который не мог истребить себя до его рождения, чтобы ему не пришлось на этом свете разгребать дерьмо, называемое жизнью! Канда горел, Канда пыхтел и дымился, подобно Везувию, готовому извергнуться и накрыть пепельным саваном Помпею. Никогда ранее не болевший, даже не простужавшийся молодой человек чувствовал себя в плену смертельной лихорадки, от которой особенно сильно пылали щеки и уши. Собрав остатки растоптанного достоинства и крупицы растревоженных нервов, экзорцист стремительно вылетел из библиотеки и унесся в противоположном направлении от столовой. Туда, где он весь такой распрекрасный не предстанет перед алчущими стервятниками и не наткнется на все понимающие серые ехидные глазенки. Он мчался в свою аскетичную и продуваемую всеми ветрами комнату, ледяной воздух которой как никогда ранее будет кстати, чтобы остудить алеющее лицо и вернуть ему невозмутимую привычную бледность. А нервы же он успокоит медитацией, отрешившись от мыслей о своем фиаско, иначе прольется чья-то кровь, чья-то гороховая кровь.       Изменения в поведении Уолкера удалось ощутить на себе не только небезызвестному восточному воину, но и остальным жильцам замка. Обыденная любезная улыбка вернулась на юношеский лик. Аллен приветливо общался с соратниками, ловко вовлекал в отвлеченные беседы экзорцистов и сотрудников научного отдела, с удовольствием присоединялся к карточным партиям, что устраивали в тайне от руководства искатели на складе, где англичанин непременно шутил, не забывая однако обчищать карманы нерадивых игроков, подтверждая свой статус «любимчика фортуны». На конфузные провокации он больше не отвечал, предпочитая загадочно хмыкать. К мальчику вернулась уверенность в себе и здоровый аппетит, чему был несказанно рад повар, с отеческой любовью стряпая различные вкусности для худосочного ребенка и смахивая слезы радости, когда это дитя с легкостью опустошало очередную кастрюлю рагу в одиночку.       Любезность младшего экзорциста распространялась и на женскую половину ордена. Галантный кавалер расточал комплименты и радушие каждой леди в замке. Словно рыцарь он готов был броситься на любой зов помощи, то передвинуть койки в лазарете, то отнести корзины в прачку, то помочь убрать столовую, то рассортировать бумаги в архиве, то перенести колбы с разномастными жидкостями. Не прошло и недели, как порыв сплетен изменил свое направление. Теперь мальчишку провожали одобрительные подмигивания и похлопывания по плечу старших собратьев, а искатели кликали его не иначе, как «чертенок». На небосклоне дамских воздыханий зажглась новая звезда, потеснив ослепительного благородного Сириуса, балагурного Альдебарана и недостижимого Ригеля. Если же зрелый Сириус, пленявший сердца кокеток только одним пылким взглядом, редко удостаивал своим появлением стены обители, бесшабашный Альдебаран отличался ветреностью и непостоянством, а об холодность и отчужденность Ригеля разбивались вдребезги самые затаенные девичьи грезы, то вспыхнувшее светило обладало покладистым нравом, хорошими манерами и полной отзывчивостью, что зарождало в женских головках радужные амурные мысли. Весу этим думам прибавляли и не обошедшие нежные ушки пикантные подробности блуждавших ранее слухов, что разжигали стыдливый интерес и жгучий азарт амазонок. Незаметно для себя юный англичанин сменил образ «сына полка», которого дамы по-матерински всячески пытались накормить и обогреть, на облик «подраставшего самца», которого леди теперь тешили надеждой согреть отнюдь не в ободряющих объятьях.       Чуткий к любым изменениям в погодных условиях ордена рыжий пройдоха, подобно флигелю на крыше башни, навострил свой вездесущий нос, дабы разведать, где центр этого вихря страсти. Но как бы он ни крутился и ни вертелся, его седоволосый приятель проявлял крайние грани скромности, не сообщая о причине смены своих взглядов и поведения. Никакие уловки не помогли Лави пробить брешь в скрытности друга, который словно монах, принявший обед молчания, смиренно хранил в секрете проведенный с наставником вечер. Англичанин в свою очередь не стремился изначально придавать походу в оперу флер некого таинства, но видя муки не в меру болтливого товарища, не смог устоять перед соблазном осуществить маленькую месть. Терзаемый агонией неудовлетворенного любопытства, ученик историка строил различные догадки, питаемые разыгравшимся воображением. Эти догадки, надо сказать, носили оттенки распущенности их хозяина. Не в силах больше совладать с фантазией, мыслитель отправился за советом к хмурому, но зоркому союзнику. Тот встретил сего прорицателя протяжным вздохом обреченности, ибо знал, если у недодруга очи сияли бесовским огнем, то никакие угрозы и брань на него не действовали. С легкой руки Уолкера-рифмоплета это состояние летописца имело шутливое название — «Темза по колено, Тауэр по плечу, Канду расцелую, Графа удушу». Но стоило визитеру вывалить на азиата свои предположения с посылом «Не кажется ли тебе, что мелкий как-то возмужал что ли?», как плотина стоического терпения Юу дала течь, точнее пробоину размером с Трафальгарскую площадь.       — В гробу я видел этого Мояши вместе с его мужанием! — взбеленился восточный юноша, стремглав уносясь в прекрасные дали коридоров и залов замка.       Оставленному в одиночестве, не солоно хлебавши, балагуру оставалось только озадаченно почесать макушку, ибо наметанный глаз отметил робкий румянец на щеках молниеносно дезертировавшего собрата. Круг замкнулся.       В очередной раз штурмуя бастион непоколебимости в лице младшего приятеля, Лави заговаривал тому зубы в родных стенах библиотеки. Как их идиллию прервал бестактно ворвавшийся Канда.       — Усаги, харе трещать, ноги в руки и к смотрителю! Нас вызывают, — скомандовал вторженец, затем окинув взглядом умиленного и разморенного беседой англичанина, спросил. — Мояши, ты чего такой блаженный? Окончательно умом тронулся?       Спрятав лицо в ладонях, Уолкер издал всхлип и замотал головой, содрогаясь всем телом. Ученик историка вздрогнул от неожиданности и неосознанно подался вперед к плакавшему мальчишке. Даже Юу замер в нерешительности от созерцания этой картины. Впервые на его глазах соперник ни с того ни с сего показывал откровенную слабость, впадая в рыдания, будто оскорбленная девица. Неприятный холодок, зародившийся где-то в душе, заставил азиата поежиться.       — Аллен, ты чего? — успокаивающе проговорил рыжий повеса, осторожно поглаживая по плечу мальчика. — Что с тобой?       — Скорблю, — не отнимая рук, скулил юнец. — Ты же не знаешь…       Сдерживаемый ладонями, голос младшего экзорциста был настолько тихим, что летописец пригнулся вплотную к седой макушке, а Канда сделал несколько несмелых шагов к дивану, на котором расположились беседовавшие, чтобы расслышать слова.       — Что не знаю? — настороженно продолжил Лави выпытывать причину нервного срыва друга.       — О болезни, тяжелой болезни, которая мучает нашего лучшего воина. О, как же ты жесток, Господь! — проникновенно вскрикнул англичанин, обращаясь к небесам и складывая руки в молитвенном жесте. — За что ты посылаешь испытания самым достойным своим детям?! За что ты их караешь?!       Подкравшийся до этого к юношам, Юу резво отпрыгнул на добрый десяток футов от дивана и его горластого седока, подобно зайцу, перетрухнувшему хруста веток в лесу.       — О, друг мой! — исступленно бросаясь к историку и цепляясь пальцами за его рубашку, причитал страдалец. — Мы должны смиренно принять недуг боевого товарища и поддержать его. Будь проклято это старческое слабоумие*! И даже если он не помнит наших имен, а вскоре забудет и свое, мы все равно будем гордиться знакомством с ним и горячо любить Баканду!       Минуту разглядывая блестящие от напускных слез дымчатые глаза, подрагивавшие от едва сдерживаемого смеха губы и взъерошенные в припадке горячности белоснежные волосы, Лави прыснул и разразился звонким хохотом.       — Ай да, мелкий, ай да, стервец! — похлопывая себя по коленке, похрюкивал балагур. — Да по тебе театральные подмостки плачут!       — Бедлам по вам плачет, по обоим! Клоуны! — гаркнул «больной», цыкая языком, закатывая глаза и усмиряя невольную дрожь в кончиках пальцев, вызванную бенефисом в его честь, сыгранным одним актером.       Расправу над отчаянными, но смертными глупцами отсрочило появление в зале младшей Ли, которую заинтересовал исходивший из недр библиотеки заливистый смех. Быстро оценив ситуацию, — задыхавшихся от хохота «братцев-кроликов», сгрудившихся на диване, и нависшего над ними «удава», кровожадно оглядывавшего свою добычу, — китаянка молниеносно совершила рокировку, хватая азиата за руку и заслоняя собой несчастных убиенцев.       — Канда, вот ты где! А тебя брат ищет, у него задание. А ты тут в кошки-мышки играешь, — укоризненно покачала головой девушка. — Лави, тебя это тоже касается.       «Удав» недовольно фыркнул, вырывая ладонь из цепкой хватки Линали, а затем смерил притихшего седого «крольчонка» морозящим душу взглядом, говорившем, что с памятью у этого хладнокровного змея явно все в порядке, и месть не заставит себя долго ждать.       — Эх, хорошо с вами, но долг зовет! — подскочил с насиженного места ученик историка. — Вперед, мой преданный Санчо, нас ждут подвиги!       Получив затрещину и увесистый пинок от хмурого оруженосца, самопровозглашенный Дон Кихот вылетел в коридор.       — Ничему его жизнь не учит, — вздохнула хранительница мира и очага ордена. — Аллен, мне неудобно тебя обременять своими просьбами…       Мило улыбнувшись, юная леди опустила свои пушистые ресницы и стала разглаживать несуществующие складки на скромном кофейного цвета платье. Уолкер неуклюже подорвался с дивана, поправляя растрепанные волосы и одергивая жилет, и на одном выдохе выпалил:       — Что Вы, мисс Ли?! Я буду только рад! Можете мной смело распоряжаться!       Китаянка сразу просияла и, подхватив англичанина под руку, повела того к выходу из чертогов знаний. В коридоре они обогнали все еще препиравшихся горе-напарников.       — Аллен, сколько можно уже повторять! Обращайся ко мне без этих фамильярностей, просто Линали, — ласково щебетала чаровница, теснее прижимаясь к кавалеру.       Неожиданно иссякший фонтан причитаний заставил Юу обернуться к следовавшему за ним спутнику и источнику того самого фонтана. Лави, застывший на месте, словно в мгновение примерзший к мраморному полу, не сводил глаз с удалявшейся парочки. От его внимания не ускользнули ни звонкий, немного подрагивавший от волнения голос девушки, ни легкая, окрыленная ее поступь, ни непозволительно вольные объятья, ни кокетливые жесты, которыми та поправляла выпавшие из прически локоны.       «Минуточку! — кричал в голове повесы возмущенный глас разума. — Это что еще такое?! Драгоценный священный Грааль, непорочная дева Черного ордена, тщательно охраняемая зорким оком смотрителя, благородная и милосердная сестра всех недостойных солдат флиртует с мелким?! Тот запретный плод, о котором я мог только грезить, сам катится в ручонки незрелого мальчишки! Я сошел с ума, или ад замерз?!»       Канда был насторожен, Канда был собран, как хищник перед охотой, Канда нутром чуял, как сгущались тучи над его головой, ибо ни минуту не закрывавший свой рот рыжий балагур был тих, слишком тих, настолько, что если бы тот не двигался рядом, то азиат подумал бы, что историк помер, и пора заказывать панихиду. Но Лави шагал подле него с отсутствующим взглядом, весь погруженный в свои мысли, и несколько раз Юу приходилось дергать его за рукав, как марионетку, чтобы тот не сшиб прохожих и не налетел на фонарный столб. И не будь восточный юноша прагматиком до корней волос, то поверил бы в существование черных колдунов с дальних тропических остров, которые превращали людей в зомби. Напарник не проронил ни слова с самого отбытия из стен обители. Он молчал всю дорогу от замка до вокзала, и даже когда экзорцисты заняли купе, а поезд начал свой усыпляющий ход, молодой человек не издал ни звука.       «Да скажи ты уже что-нибудь!» — мысленно гипнотизировал своего спутника парень, раздраженно покачивая правой ногой, закинутой на левую.       В купе стояла пронзительная тишина, нарушаемая глухим постукиванием колес о рельсы. Четверть часа азиат развлекал себя попытками чтения сведений о миссии, покоившихся в темной папке, выданной шэньши перед отъездом, но не найдя это занятие увлекательным, предпочел расслабиться и позволить мягко покачавшемуся паровозу себя убаюкать.       Бойтесь своих желаний, они могут исполниться! В старых остановившихся часах порой что-то щелкает в механизме, и маятник снова начинает мерно двигаться, а стрелки пугающе бегут по циферблату. Так и онемевший, сломленный юноша моргнул, подался вперед и хрипло промолвил:       — Убеди меня, что это мираж.       Одурманенный сонным мороком, Юу приоткрыл глаза, ожидая продолжения реплики. И живой позавидовал мёртвым! Мудрецы говорили, что все в мире находится в равновесии. Сколько Лави пребывал в молчании, столько он безостановочно вещал, при этом не нуждаясь в диалоге. Канда проклял себя за то, что не успел погрузиться в беспробудный сон, а теперь мучился от нараставших приступов мигрени, причина которой сидела напротив, размахивала руками и строила безумные догадки. Сквозь волны зубодробительной боли экзорцист мог расслышать обрывки фраз: «О, он Брут!», «Пригрел змею на груди», «Яблочко от яблони недалеко падает!», «Волк в овечьей шкуре!».       Азиат тешил себя мечтами, как легким поворотом рыжеволосой головы до хруста он избавится от этой пытки, а потом скажет, что летописец свалился с верхней полки и ненароком свернул себе шею, или как это тело кубарем летит по железнодорожной насыпи, замолкая навечно. О, мечты, сладкие мечты! А всему виной чертов мелкий засранец, что не оставлял его в покое, даже находясь за десятки миль отсюда. Будь он неладен! Да с каким удовольствием длинноволосый воин огрел бы паршивца раскаленной кочергой добрую дюжину раз! И плевал на то, что его посадили бы за это в казематы. Юу на своей шкуре убедился в верности народной мудрости, гласившей: «Язык твой — враг твой!» И если впредь у него возникнет непреодолимое желание почесать свой язык, он предпочтет самолично откусить себе его от греха подальше, главное, не отравиться своим же ядом.