Яблоко раздора

      Лави шелестел страницами свежей газеты, монотонно зачитывая заголовки из колонок, затем заглядывал в лицо скучавшего восточного приятеля, что полусидел, облокотившись о спинку больничной койки, и, не находя отблеска живости в голубых глазах, вновь шуршал прессой, и декларировал заметки журналистов. На соседней кровати, укрывшись одеялом по самый нос, возлежал виновник давешних событий, являя собой образ скоропостижно почившего в ранних летах больного. За окном смеркалось, сумрак притаился в углах комнаты. Послышался торопливый стук каблучков, а затем дверь распахнулась. Запыхавшись от стремительного подъема по лестнице и тяжело переводя дыхание, девушка тряхнула головой и уперла руки в бока:       — И как это называется?!       Ее обеспокоенный и сердитый голосок магическим образом сменил меланхоличную обстановку покоя, воцарившуюся в палате. Рыжий чтец поперхнулся словами, безжалостно смяв газетные листы, его молчаливый собеседник вздрогнул, а взгляд принял осознанный и недовольный вид. Даже сумрак, казалось, вжался плотнее в крашеные стены, отступая прочь. «Бездыханное» тело подорвалось на койке, откидывая одеяло.       — О чудо! Праведный Лазарь воскрес, — Канда не упустил возможности поддеть соперника.       — Это уже переходит все разумные границы! Вам сколько лет, в конце концов?! — возмущенно наставляла мисс Ли. — Как долго еще будут продолжаться ваши детские разборки? На этот раз вы покалечили друг друга! Лави, а ты куда смотрел?       Окликнутый виновато пожал плечами, прикрываясь потрепанным The Times как щитом. По наливавшемуся синяку на скуле летописца Линали сразу поняла, как и куда глядел балагур в гуще очередной потасовки. Всматриваться в самодовольную физиономию названного брата, взывая к раскаянию, — бесполезное занятие, можно хоть все глаза высмотреть, а тому все нипочем, как с гуся вода. Махнув рукой на эту парочку не поддававшихся воспитанию дикарей, китаянка обернулась к самому младшему из смутьянов.       — Аллен, как твое самочувствие? — сменив гнев на милость, леди быстро подошла к возлюбленному.       — Все хорошо, не стоит волноваться, — затараторил мальчишка, пытаясь принять достойный вид, выпутываясь из одеяла.       Мисс Ли присела на край кровати, ласково опустила ладонь на лоб юнца. Уолкер вмиг прекратил свои копошения, залился краской, прикрыл веки и тихонько прошептал:       — Прости, этого больше не повториться.       — То-то же, — девушка одарила его самой нежной улыбкой, заставив щеки англичанина еще больше пылать. — Не вставай, тебе нужен покой.       — Тч. Ничего с ним не станется, симулянт чертов. О моем здоровье поинтересоваться не желаешь? — бухтел ворчун.       — Язвишь, значит, жив, — отрезала китаянка. — Я уверенна, что ты зачинщик, как и всегда, и получил по заслугам.       — Ну конечно, я во всем виноват, а не этот выскочка! — сложив руки на груди, буркнул азиат.       — Одной драки на сегодня хватит, — вмешался рыжий повеса, — все мы здесь — молодцы. Ого, как уже поздно! Засиделся я что-то. Старик с меня три шкуры спустит.       Лави поднялся с насиженного места, скатав газету в трубочку, засунул ее подмышку и направился к выходу. В дверях он остановился, отсалютовал раненым приятелям и шутливо распрощался:       — Спокойной ночи, дуэлянты! Смотрите не устройте бой подушками.       Линали, похлопотав над кавалером, взбив подушку, поправив одеяло, переставив графин с водой на прикроватную тумбу и, наконец, убедившись, что юноша выглядел вполне здоровым и в меру пристыженным, решила последовать примеру ученика историка.       — Я навещу вас завтра утром. Отдыхайте. И без глупостей, — дала строгое наставление китаянка прежде, чем погасила лампу и растворилась во мраке коридора.       Волнения пережитого дня не давали мальчишке сомкнуть глаз. Его вспыльчивость, послужившая началом драки, была столь необузданной, а причина обиды после обдумывания казалась такой ничтожной, что уж говорить об этом смехотворном вызове на дуэль — верх напыщенной вздорности и бравады! Да уж, герой потешного полка. Еще и выставил себя и товарищей полными идиотами перед начальством, заставил волноваться мисс Ли, намеренно навредил старшему экзорцисту. Поводов для гордости не находилось. Бремя вины намертво придавило юнца к перине. Замок окутала безмятежная тишина. Ночь была безлунной и мрачной, как душа юного англичанина. Не в силах больше снедать себя угрызениями совести в одиночестве, Аллен не выдержал и позвал:       — Канда, ты спишь?       Прошла ни одна минута, пока с соседней койки послышалось недовольное фырканье. Ободрившись, мальчишка повернулся на бок, подперев голову ладонью, и попросил:       — Расскажи сказку.       Азиат ошарашенно распахнул очи, бестолково уставившись в потолок, словно тот в мгновение исчез без следа, а его взору открылось свинцовое хмурое небо. Молодой человек нелепо похлопал веками, повернул голову на придурковатого соседа, решив, что ему спросонок послышалось, хрипло переспросил:       — Чего?       — Я же знаю твои маленькие пристрастия. Сколько ты их уже прочел? Десятки? — невинно улыбаясь, продолжал канючить малец. - Сон никак не идет. Расскажи хоть одну. Ну что тебе так трудно?!       — Совсем рехнулся или на новые тумаки нарываешься?       — Бакааанда, — затянул паршивец, — не будь врединой.       — Иди к черту! — рыкнул парень, отворачиваясь к стенке.       — Никакого у тебя сострадания к ближнему, — посетовал Уолкер.       Негодник протяжно вздохнул, зашуршал одеялом, поерзал в кровати, потрепал подушку, затем вновь мучительно выдохнул, словно старец на смертном одре. Под этот концерт из горьких охов, кряхтений и скрипа пружин Юу медленно закипал. Он боролся со сладким желанием подскочить к страдальцу и упокоит того навеки вечные. Тем временем увертюра мытарства больного перешла в театральную постановку, в которой вшивый лицедей вспомнил о своей злосчастной ноге и заныл с двойным усердием. Нервы Канды сдали:       — Ладно, заткнись уже!       Эта фраза подействовала как чудодейственное лекарство, сразу же прерывая агонию «умирающего лебедя» и пытку невольного зрителя этого спектакля. Победитель, сдержано хихикнув, устроился удобнее в постели, приготовившись внимать речам соперника. Тот возмущенно попыхтев, все же начал свой рассказ.       — Давным-давно у леса жила семья: отец, двое его детей, мальчишка и девчонка, и мачеха. Как и положено мачехе, та решила прикончить мелких поганцев и зажить припеваючи с их папашей-размазней. Конечно, сжить со свету пузатую мелочь она хотела не своими руками, а стала вить веревки из бесхребетного отца семейства. Жили они бедно, паршивцы жрали не как мышки, вот мачеха и начала пилить муженька, мол, давай детей в лес заведем, там и оставим, а то сами с голоду сдохнем. Этот неудачник недолго сопротивлялся, сказано-сделано. А мальчишка больно ушлый был, подслушал разговор мачехи с отцом, как их из дома повели, типа хворост собирать, он камнями карманы набил да дорогу ими помечал. Сестра у него соплячка, сразу в слезы, мол, как же быть, родители их в лесу оставили. Брат: «Не наматывай сопли на кулак, дорогу назад знаю». Я б ее там и бросил, разводить сырость, такую даже волки не сожрут, побрезгуют. В общем, по оставленным камням они обратно к дому и пришли. Мачеха, конечно, изрядно охренела, но от плана своего не отступила. Во второй раз собрались убивцы малышню в лес загнать, очередную ересь придумали под это дело, завели их глубже в чащу. Мелкий поганец вновь чего-то из дома стащил, снова шел себе смиренно и тихо гадил на дорогу. Горе-родители кинули паршивцев, сами деру. Те помаялись до вечера и обратно воротились. Тут уж старичье на пару охренело, решило в самую глушь завести, чтоб они там шею свернули в потемках. В третий раз пошла семейка в лес. Пацан крошек хлебных набрал и на дорогу сыпал. Тут им не свезло, птицы крошки слопали. Тыкались, тыкались неудачники, а дороги назад нет, заблудились. Вышли они на поляну, а там избушка стоит из пряников, ставни из лакрицы, окна из леденцов. Мелочь оголодала да набросилась, как зверье, на дом, стали они грызть эту гадость, как зубы только не повыпали. А в этом доме старушенция жила, ведьма*, — тут сказитель замолк, дух перевести, произносить столь долгий монолог для него было непривычно.       — И дальше что? — нетерпеливо поторопил слушатель.       — Чего-чего?! — прочистил горло азиат. — Схарчила бабка поганцев, нечего свой нос куда не надо совать и чужие дома жрать.       — А ты уверен, что сказка именно так закончилась? — изрядно удивился Аллен.       — У меня — так!       — А где же мораль? — не унимался в поисках правды англичанин.       — Мораль — спи, а то придушу подушкой! — устало огрызнулся ворчун.       Он настолько утомился от разговора, словно сам бегал по этому треклятому лесу на пару с несчастными героями, на пререкания с надоедливым мальчишкой у него не осталось сил. Юу тешил себя надеждой, что несносный шантажист, получив кое-как слепленную захудалую сказочку, угомониться и оставит его в покое. Язык одеревенел, будто на него плеснули невиданным ядом, и отказывался шевелиться во рту.       — Шахерезада, честно признаюсь, из тебя посредственная, — подытожил юнец, укладываясь, наконец, спать.       Мирная идиллия установилась ненадолго. Стоило Канде смежить веки и начать погружаться в убаюкивающие волны грез, как слуха достигло какое-то урчание. В голове сразу родились картинки, в которых под больничной койкой притаился хвостатый кот, монотонно ворча. Его мохнатое тощее брюхо подрагивало при каждом звуке. Зверек, как заводной, продолжал раздражающе урчать, повышая тональность, переходя на глухой рев. Невзрачная и грязная тварь стремительно прибавляла в размерах вместе с нараставшим звуком, достигая исполинского размаха. И вот уже из-под пружинного каркаса скалилась мерзкая пасть, усеянная частоколом острых клыков, с которых капала тягучая слюна.       — Мояшииии, — сердито зашипел дремавший, окончательно пробуждаясь. — Ты издеваешься?!       — Не виноват я, — сразу нашелся с ответом сосед.       Вновь поворот черноволосой головы в сторону противоположной стены, исполинская зверюга волшебным мановением усохла до поджарой фигурки, укутанной в кокон из одеяла, принадлежавшей мальчишке, что вел нешуточную битву со своим желудком.       — Вот кто тебя просил упоминать пряничные домики, лакричные оконца?! У меня с утра маковой росинки во рту не было, — оправдывался источник всех бед. — Давай на кухню сходим.       — Тебе надо, ты и иди.       — Я бы пошел! Напомню кое-кому крайне забывчивому, что по чьей-то милости я испытываю некие неудобства в хождении, — в подтверждение своих слов немощный выпростал из укрытия перевязанную стопу на обозрение мучителя.       Возможно, сей поступок и мог бы разжалобить созерцателя, если бы тому удалось в потемках разглядеть распухшую лодыжку страдальца, и если бы тем созерцателем был бы порядочный джентльмен, а не глыба бесчувственного льда, которой выставлял себя вздорный гордец, к кому были обращены бессмысленные молитвы юнца.       — На карачках ползи, — отрезал самодур.       Обиженно фыркнув и поджав губы, Аллен рухнул на постель и принялся в свою очередь усердно изучать рельефную стену. Кое-как заглушив позывы голодного нутра, уязвленный англичанин мысленно костерил длинноволосого тирана, а вина за причиненную тому боль постепенно меркла. Глубоко погрузившись в сквернословие, малец не обратил должного внимания на урчание, что издал уже не его шкодивший живот.       — Мояши!       — Не я это! — не задумываясь, выпалил Уолкер.       — Я знаю, — вымученно выдавил из себя азиат. — Вставай, калека.       Радостным сиянием серых глаз можно было освещать города. Хоть стан седоволосого дармоеда имел неказистое и хрупкое сложение, но на поверку оказался увесистым, в чем смог убедиться Канда, соблаговолив подставить свое плечо для опоры новоиспеченному увечному. Пока они медленно спускались по лестнице, ворчун хранил скорбное молчание, а вот хромой напротив источал редкостную живость. Пыхтя, кривясь и соскакивая со ступеней, мальчишка мертвой хваткой цеплялся за спутника, не забывая сдавленным шепотом развлекать того праздной болтовней. Где-то между двадцатой и двадцать пятой ступенькой отрешившись от бытия, Юу фантазировал, как легким пинком под зад одному невыносимому негоднику он ускорит их процессию вдвое.       — Ты не находишь, что такие нелепые порывы могут роднить людей? Сам посуди, мы с тобой без разрешения покидаем лазарет и под покровом ночи крадемся в столовую, чтобы совершить тайный набег на провиант. Так сказать, мы — напарники по совершению глупостей. Какой пассаж! — тихо засмеялся Аллен, но, не обнаружив и крупицы веселости на невозмутимом лике невольного компаньона, сдался и пробормотал. — Уговорил, молча, так молча.       Весь путь по сумрачным коридорам сонного замка азиату приходилось исполнять роль баркаса, тащившего за собой девяносто фунтовый балласт. Но стоило спутникам переступить порог кухни, как пиявка резво отлипла от измотанной жертвы и с недюжинной прыткостью бросилась обжаривать шкафчики и полки буфета. Словно охотничий пес, Уолкер распахивал дверцу за дверцей и совал нос на каждую попадавшуюся под руку полку серванта. Канда же приметил для себя корзину с твердыми яблоками и собрался уже бесстыже стащить пару плодов, как услышал торжествующий вскрик мальчишки.       — Индейка!       Рот Аллена моментально наполнился вязкой слюной, а глаза шарили по сочному тельцу зажаренной птицы. Старший юноша быстро смекнул, что это блюдо явно выбивалось из рациона питания обычных служащих штаба и предназначалось для трапезы высокопоставленных гостей. В два прыжка подскочив к ошалевшему прожоре, Юу ухватился за миску с дичью и дернул ее на себя.       — Мояши, фу! Не смей жрать завтрак Рувелье!       Лицо юнца исказила гримаса ярости, рот искривился в оскале, а из груди вырвался утробный рык. И вот дикая зверюга из недавней дремы перестала казаться ворчуну такой уж эфемерной.       — Мое, — не разжимая зубов, прорычал оголодавший мальчишка.       — Не сходи с ума. Тебя за это никто по головке не погладит, — азиат пытался вразумить одичалого.       — Пусть казнят, не отдам, — с напором выкрикнул Уолкер, переходя в наступление и потянув побелевшими пальцами за свой край миски.       За этим неприглядным занятием злоумышленников застал рыжий повеса, откуда ни возьмись выросший на пороге кухни.       — Однако, — выдохнул Лави, привлекая к себе внимание ночных похитителей дичи.       Две пары глаз вперились в позднего визитера. Не найдя достойных оправданий этому поступку, Аллен лишь хлопнул ртом. Воспользовавшись замешательством соперника, Юу шлепнул мальчишку по рукам и отвоевал, наконец, блюдо с зажаренной индейкой.       — Кажется, я вас прервал, — улыбнулся историк. — Проголодались? Позволите составить вам компанию?       — Не смогли уснуть, — ответил англичанин, проводив жадным взглядом вожделенную миску, перекочевавшую из захвата азиата на буфетный столик в противоположном углу кухни. — Конечно, присоединяйся!       Балагур прошел в затемненное помещение, облокотился о дверцу шкафа. Аллен раздосадованного выдохнул, захрустев найденным кусочком сахара. Канда же подобно церберу остался охранять стол с добычей, достал из корзины яблоко, небрежно обтер об свою рубашку и вцепился зубами в зеленый бок. Хитрец оглядел приятелей, в голове гения зародился коварный план, как выведать их секрет, что не дал и ему спокойно почивать этой ночью. Лави хлопнул в ладоши:       — Раз провидение свело нас сегодня ночью, то у меня есть одно предложение, от которого вы не сможете отказаться! Как говорят итальянцы: «Uno momento»!       На этих словах рыжий плут стремительно покинул кухню, оставив расхитителей провианта в полном неведении. Ожидание не было долгим, и спустя некоторое время лис вновь из мрака вырос на пороге, зажимая в подмышке какой-то сосуд. В пару шагов он подобрался к восточному юноше, осторожно его подвинул и по-хозяйски перетащил на середину комнаты столик с блюдом, что стало камнем преткновения соперников. Одарив сбежавших из лазарета пациентов лукавой улыбкой, интриган торжественно водрузил на него свою ношу. В отблесках керосиновой лампы в стеклянных недрах сосуда призывно искрилась изумрудная жидкость. Юу недоверчиво приподнял бровь, а Уолкер облизал обветренные губы.       — У индейцев есть такой обычай — раскуривать трубку мира, а мы же разопьем чашу мира. Зароем топор войны!       С этими речами искуситель, словно волшебник, выудил из кармана своих брюк три необычные чайные ложечки с треугольными черпачками, в центре которых были ажурные отверстия. Пошарив по буфету, летописец поставил на стол три стакана, найденный мальчишкой сахар в кубиках и кружку с ключевой водой, что он зачерпнул из бочки, стоявшей у кладовой. Тенью метнувшись в столовую, пройдоха приволок и три табурета, а затем поманил к столу замерших приятелей. Потрепав седые волосы, Аллен сдался первым, прихватил столовые приборы с тарелками и опустился на услужливо предложенное место рядом с историком. Канда цыкнул, достал из корзины пяток яблок и соизволил присесть за стол. Несведущие юноши безотрывно следили за манипуляциями рыжего повесы. Тот, словно алхимик, принялся творить: откупорил бутылку, щедро плеснул в стаканы зеленое зелье, затем положил на их стеклянные края те самые замысловатые ложечки и увенчал их кубиками сахара. Напустив на себя загадочный вид, плут занес кружку над первым стаканом. Тоненькая струйка потекла вниз, ледяная вода обильно смочила сладкий кубик, через ажурные отверстия в черпачке ложки она низверглась в изумрудный омут. Ночные расхитители провианта будто завороженные смотрели, как некогда яркая жидкость мутнела, приобретая опаловый цвет. Закончив со всеми тремя тарами, абсентье пододвинул две из них приятелям. Уолкер, немного промешкав, все-таки принял стакан. Азиат опасливо принюхался к неизвестному ему пойлу, почувствовав явственный запах травы.       — За нас, господа! — отсалютовал бокалом искуситель.       Мальчишка быстро выдохнул и залпом опрокинул весь стакан, зелье обожгло голодный желудок. Пока, последовавший его примеру и опустошивший свою чару не менее резво, ворчливый сосед кривился лицом и пытался подобное излечить подобным, а именно перебить горечь напитка не менее кислым яблоком, негодник безжалостно напал на оставленную без внимания дичь, словно палач отрубая той зажаренные ножки. Когда же первая порция едкого пойла улеглась в нутре, и Юу вернул себе гордый и непоколебимый вид, прожора, словно дикий зверь, рвал зубами плоть несчастной птицы. К негодованию цербера защищать тушку было уже бессмысленно, что подтвердил хохотавший плут. Видя, как мелкий пакостник, презрев все правила этикета, ест голыми руками, извозившись подобно поросенку, Юу не выдержал и желчно спросил:       — Вот скажи мне, Мояши, почему при всей твоей чопорности и чванливости, — белые манжеты, белые перчатки, накрахмаленные воротнички, отутюженные брюки, манерная речь, жрешь ты как свинья?       — Издержки голодного детства, — оправдался малец, облизав пальцы, чем заставил ворчуна передернуться всем телом. — Ничего не могу с этим поделать.       Лави также не остался в стороне от расправы над индейкой, отрезав себе увесистый кусок грудки, а затем принялся вновь шаманить над стаканами.       — Если уж мы стали откровенничать, — чмокнул мальчишка, указав обглоданной косточкой в оппонента, — то скажи мне, Баканда, почему при всей твоей непритязательности в быту, — ты можешь сутками идти в зной и холод по лесам и болотам, спать на голой земле, но при этом таскаешься с длинными волосами и ешь только собу, ничего кроме собы, все остальное от Лукавого?       — Насчет волос я могу изложить свою теорию, — влез в разговор рыжий балагур. — В разных культурах встречаются легенды и поверья, в которых жизненная сила героев кроется в их длинных волосах, лишившись их, они теряют и свои непобедимые способности, а порой и испускают дух. Так, например, самураи — воины с родных земель нашего непревзойдённого экзорциста тоже носили длинные волосы как символ чести и приверженности сословию. Возможно, и наш самурай, поддавшись зову предков, по их примеру отрастил себе холеную шевелюру на зависть дамам.       — Допустим, — удовлетворился ответом юный англичанин. — Как быть с со́бой?       — Здесь я теряюсь в догадках, так как у меня не находится достаточной доказательной базы, — пожал плечами новоявленный профессор.       — Тч. Напридумывали всякой чуши! Только ты, Мояши, можешь жрать все подряд и не обосраться! — в сердцах рыкнул ворчун.       Прожорливый юнец даже прервал свою трапезу от такого откровения, а повеса едва сдерживался от смеха.       — Так такая привередливость из-за слабости твоего желудка, Юу? — просипел корчившийся плут.       — Так и представил, как гроза всех акум, доблестный и непобедимый Канда в разгар битвы мечется по кустам, приводя врагов в ужас отборной бранью в честь отведанной похлебки в одной из придорожных таверн, — помпезно высказался негодник.       Заливистый хохот раскатился по кухне, разгоняя сонливость ночи.       — Идиоты, — прошептал азиат, пряча под завесой отросшей челки искорку стыдливого смеха, блеснувшую в омуте голубых глаз.       После второго стакана абсента горечь полыни отступила прочь, даруя полуночникам уютное тепло, разливавшееся по их телам. Тени от лампы игриво плясали на стенах небольшой кухни, преображая каменные своды. Атмосфера наполнялась беззаботностью, склоки прожитого дня смывались изумрудным зельем. Лави взял главенство в развлечении, байки полились из его уст, как из рога изобилия, притупляя бдительность компаньонов. Аллен закатал рукава рубашки, вольготно навалился на стол, подперев щеку ладонью, внимал речам балагура. Юу не отставал от мальчишки во внимании, хоть старался делать вид, что ни на йоту не верит во всю ту ересь, что втирал им рыжий повеса.       — В пору моего путешествия по Венеции, стоит отметить, приятный во всех смыслах городок. Ах, какие там карнавалы! Вам надо хоть раз это увидеть! Но полно, это уже совсем другая история. Итак, имел я честь быть приглашенным на обед к одной благородной особе. Эта синьора, ее имя я оставлю в тайне, я же не какой-нибудь мерзавец, в конце концов, являлась женою местного поставщика оливкового масла. В народе ее даже именовали масляной королевой, надо сказать, по праву. Они занимали высокое положение в обществе. Один их только палаццо в центре города чего только стоил. От роскоши убранства комнат у меня, нищего писаки, начиналась чесотка, право слово, — ухмыльнулся рассказчик. — В тот безоблачный день синьор, к сожалению, отбыл по своим жирным и скользким делам, поэтому отобедал я только с хозяйкой. За увлекательной беседой мы переместились из столовой в будуар. Мы так были поглощены разговором, что не сразу услышали гомон слуг за дверьми. Оказалось, оливковый король освободился из порта раньше, чем мы предполагали, и поднимался к своей супруге, дабы нанести той визит. Наша беседа, конечно же, была беспардонно прервана на самом кульминационном моменте. Стоит заметить, что тот май выдался на редкость жарким и душным. И пребывая в будуаре в разгар наших с синьорой переговоров, я был легко одет, на мне был галстук, у нее же из одежды была лишь родинка на щеке. И вот благородная особа не нашла ничего лучшего, чем затолкать меня на подоконник, укрыв от глаз плотной гардиной с вышивкой. Ну, вот объясните мне натуру богачей?! Все у них в роскоши, но на уборку они ни фартинга лишнего не готовы заплатить. Хоть эти гардины и были, на мой скромный глаз, образчиком дороговизны, должным пускать пыль в глаза гостей, но пыль в них была совсем не иносказательная, а самая что ни на есть обычная. Напоминаю, было жарко, оконные ставни были слегка приоткрыты, чтобы хоть как-то вносить свежесть в комнаты. Солнышко припекало мою оголенную пятую точку, что приносило некие неудобства мне. Беседа у нас с синьорой была пылкой, я немного вспотел. И вот стою я в оконном проеме, задыхающийся от пыли роскоши, а неугомонный благоверный все никак не желал покидать покои супруги. Тут мой чуткий нос не выдержал, и я чихнул. Но не в этом была суть трагикомедии, а в том, что совершив сие действие, я неуклюже поскользнулся на подоконнике и спиной облокотился на злополучные приоткрытые ставни. Те, само собой, не выдержали натиска моего распалённого тела, и дабы мне не полететь камнем вниз, я невольно блохой вцепился во все те же гардины. И вот, ваш покорный слуга во всей красе в костюме Адама, цепляясь, как в знамя, в расшитые гардины, завис над водами Гранд-канала в сердце Венеции, блистая перед публикой яйцами отнюдь не Фаберже! И по сей день, могу вам честно сказать, эту историю о вашем друге вы сможете услышать от любого гондольера, если соизволите совершить увлекательную водную прогулку по знаменитому Гранд-каналу, за отдельную плату вам покажут и то самой знаменательное окно в палаццо оливкового богача.       Вновь трио хохота огласило затемненное помещение, звонко отскакивая от натертых медных боков кастрюль и чанов. С каждой каплей «зеленой ведьмы» болтовня приятелей текла, как весенний ручеек, резво, бурно, не встречая препон. Захмелевший поборник ворчания терял стойкость. Сначала азиат распустил свою копну волос, позволив им вольно осыпаться по плечам, потом перешел с фруктовой закуски на мясную, вкусив прелесть запретной птицы, плюнув на свои принципы, затем поддавшись уговорам компаньонов, поделился еще один постыдным откровением.       — Третий день мы мотались с шифу по морскому побережью. Ни черта не нашли, ни акум, ни чистой силы, ни приличной деревни, сплошные скалы, мокрый песок и море. Мое терпение кончалось, как наш провиант. А шифу еще масло в огонь подливал. С блаженной улыбочкой втирал мне: «Посмотри какой пейзаж, какие краски моря и неба, как живописно!» Ага, охренеть как живописно в апреле на море: ветер до костей пробирает, шкуру содрать пытается, морось в рожу хлещет, вода в сапоги затекает, сырость жуткая, еще чуть-чуть и на мне плесень выросла бы. Холодно, голодно, жрать охота, а он мне тут про красоты природы. Благой руганью я его вразумил, он как-то умудрился рыбы наловить. Устроились мы в гроте, костер худо-бедно развели, шифу достал котелок, стал кашеварить. И тут пчела его в жопу ужалила. Ах, какой там вал на море, усраться как надо нарисовать. Спихнул все на меня, сам подхватил свой сундук и был таков, ускакал калякать. Нуууу, я и сварил, — замолк восточный юноша.       — Иииии? — выжидающе затянул неугомонный мальчишка, расплываясь в зловредной улыбочке. — Вернулся генерал Тидолл…       — Вернулся, — неохотно продолжил рассказчик, — глянул в котел, а потом на меня там умильно-ласково, гад, как на идиота! Откуда я знал, что эту треклятую рыбу еще и чистить надо! Как была, так и кинул в кипящую воду!       — Ой, не могу, — заскулил историк, потешаясь, — святая простота! И кому ж ты такой достанешься, необремененный житейской мудростью?!       — Усаги, долыбишься, — угрожающе хлопнул ладонью по столу Канда. — Разливай, давай.       Долго повесу уговаривать не пришлось, сказано-сделано. Осушив стакан, шмыгнув носом и раскрасневшись, речь завел седоволосый юнец, сетуя на свои злоключения в путешествии с наставником.       — В очередной раз задолжав кругленькую сумму, мой горячо любимый учитель, паразит рыжий! — гневно выкрикнул малец, но потом бросил осоловевший взгляд на Лави и поправился. — То есть не все рыжие — паразиты, но он прямо самый знатный паразит из паразитов!       — Каламбур, однако ж, получился, — отметил летописец, припомнив о княжеском происхождении упомянутого вредителя, затем кивнул, попросив продолжать рассказ.       — Повесил этот «прекрасный человек» на меня свой долг, да не просто долг, а картежный. Вы, может, не знаете, но в игровых кругах картежный долг — долг чести. Схватил он меня за шкирку и пинком отправил отыгрываться. Играл он, надо сказать, не в Уайтс-клубе, а в подпольном кабачке, где собирались не благородные джентльмены, а всякие неприятные личности, которые могли руки и ноги если что переломать. Был я тогда хоть и мал, но уже обладал достаточной сноровкой в игре. Сел я под их мерзкие остроты в мой адрес за стол. Пошла игра. Одна партия, другая, тут-то желчи в них и убавилось, языки они прикусили. Я ставлю на руте** и срываю куш! Фортуна на моей стороне. И все бы хорошо, но… Ох, как же я проклинал этого мота! Был я тогда худ.       — Ты и сейчас не статен, — вставил свою шпильку грызущий яблоко соперник.       — Расту я еще, — привычно отмахнулся от неугодного Уолкер. — Суть в чем была, в том, что из-за транжиры учителя я ходил в платье не со своего плеча, мне все было велико — и рубаха, и брюки. Сжалилась кухарка из гостевого дома и отдала одежду своего сына, а он на голову был меня выше. Но я не прихотлив и за это был благодарен. Так вот, когда я уже собрал весь куш и готов был отчалить из этого злачного места, из моих не в меру широких рукавов выскользнула карта, упав на засаленный пол аккурат под ноги самому дородному бандиту.       — Ага, — язвительно подловил Канда ушлого мальчишку, — я всегда говорил, что ты жулик!       — Это все грязные инсу…инса… инси-ну-ации, — не сразу Аллен выговорил заплетавшимся языком едва поддавшееся слово, — в мой адрес! Ловкость рук, и никакого мошенничества!       — И как ты выкрутился? — поинтересовался увлеченный плут.       — Как, как?! — тряхнул хмельной головой юный игрок. — Как всегда — бегом! Так бежал, едва из брюк не вылетел.       На этой горестной ноте англичанин опрокинул в себя неизвестный по счету бокал горького пойла, скривился, кашлянул, схватил вольно подметавшую стол прядь смольных волос не менее пьяного ворчуна и уткнулся в нее носом. Юу же на эту невиданную дерзость со стороны зазнавшегося наглеца, на удивление замершего рыжего приятеля, ничего не сделал. Откуда же повесе было знать, что того всецело поразило другое событие, нежели осквернение его драгоценной шевелюры. Вульгарная девица со стрекозиными крылышками за спиной, намалеванная каким-то бесстыжим художником на этикетке бутылки абсента, кокетливо подмигнула ошалелому юноше, встрепенулась и выпорхнула из картинки. Махнула крылышками, совершила вираж над столом и обратилась в зеленую бабочку, рассыпая себе вслед малахитовую пыльцу. Канда стеклянными глазами следил за странным насекомым, наворачивавшим круги над его головой. Азиат распахнул ладонь, в которую, словно снежинка, опустилась чудная пыльца. Затем он завороженно потыкал пальцами в искрившиеся крохотные песчинки. Лави обратил внимание, как молчаливый соратник что-то усердно искал на своей же ладони, сводил недовольно черные брови и продолжал водить пальцем по коже. «Занозу что ли засадил? — подумал историк, опершись на деревянную столешницу. — Ну и ладно, мне же на руку, что он занят».       План, вынашиваемый хитрецом с начала вечера, подошел к финалу. Напиток Диониса испокон веков развязывал языки даже самым упертым молчунам. Ожидая, когда компаньоны окончательно падут под натиском алкоголя, искуситель сохранял твердость мысли. Его ремесло порой требовало добыть тайные сведения, а их крупицы можно было собрать в харчевнях и тавернах у местных завсегдатаев. За чаркой другой вина жители и изливали в уши заезжему летописцу все пересуды. Народная молва была куда полезнее и содержательнее, чем донесения местных чиновников. В такой добыче новостей за время службы балагур порядком поднаторел, поэтому его не так легко можно было споить. Чего нельзя было сказать о перебравшем юном англичанине, что не имел до поры до времени столь близкого знакомства с дурманившим змеем. Доверительно приобняв за плечи мальчишку, интриган спросил:       — Мелкий, что вы с Кандой утаиваете? В последнее время вы явно сблизились, неужели соперничеству подошел конец?       — Еще чего, — фыркнул Уолкер. — Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте. Вознамерилась Джульетта одарить Ромео своей любовью, вот только Ромео не питал схожих чувств, но и обидеть не смел прекрасную деву. Все наслышаны о крутом нраве главы рода Капулетти, слава о его бдении о незапятнанности чести Джульетты перелетела океан. Только главе Капулетти невдомек, что юный Ромео из Монтекки чист, как первый снег. Помнишь, чем закончилась пьеса Шекспира?! Вот и юный Ромео помнит о хладном трупе в склепе. Презрев гордость, Ромео отправился к суровому Тибальту заключить тайный союз, что должен спасти его от трагедии.       — Так вот как все было. А Ромео и Тибальт как-нибудь скрепили свой союз? — хитро улыбаясь, подначивал юнца лис.       — Как? — не понял одурманенный малец.       — Кровью, хотя нет, не будем столь кровожадными. Абсент тоже подойдет в качестве примирения и скрепления общей цели!       Балагур быстро наполнил два стакана, склонился к уху седоволосого приятеля и что-то тому нашептал. Мальчишка нахмурился, пристально и недоверчиво посмотрел на хитреца, но тот хлопнул его по плечу, подбадривая.       — Двум смертям не бывать, одной — не миновать, — проговорил Аллен и тяжело выдохнул. — Баканда!       Окончательно погрузившийся в мир иллюзий, навеянный опьяненным разумом, азиат встрепенулся на оклик и глупо уставился на соперника. Тот подвинулся ближе к ворчуну, схватил того за руку, всучив в нее стакан, затем переплел их руки с сосудами и залпом осушил свой. Юу в это время отупело буравил опаловый омут взглядом. Уолкер покачал головой и подпихнул стакан к устам парня, заставляя того выпить содержимое. Пока растерявший рассудок и размякший, юноша, словно марионетка, глотал напиток, негодник мазнул своими губами его по щеке. Лави едва не стукнулся лбом об стол, скрючившись от подкатившего смеха, наблюдая, как хмельные соперники неуклюже скрепляли дружбу, выпивая на брудершафт.       — Свободен, — обронил Аллен, завершив неказистый поцелуй, и легонько отпихнул новоиспеченного друга до гробовой доски.       Канда-то и в трезвом здравии не отличался прозорливостью ума, а уж в пьяном дурмане и вовсе не сообразил, чего от него хотел неугомонный выскочка. Куда больше его интересовала верткая бабочка, порхавшая перед его носом. Юноша облизнулся и совершил, по его мнению, стремительный захват крылатой жертвы ладонью. Каково же было удивление отважного воина, когда разжав кулак, тот узрел в нем пустоту. Шустрое же насекомое вновь дразняще вихляло перед лицом распалявшегося бойца, бросая вызов его ловкости. Что ж вызов был принят с честью! Азиат выполз из-за стола, гордо выпрямился и зашагал по комнате. Новоявленный ловец не отрывал взора от зеленой букашки, пробуждавшей в его душе детский азарт охотника. Но путь молодого энтомолога был тернист, додумался же какой-то никудышный плотник так криво уложить пол. Историк, продолжавший разговор с мальчишкой, с веселостью следил, как вечно сдержанный и самодовольный ворчун выписывал вензеля ногами, подбираясь к окну. Видимо, на этот раз тому стало душно в их ночном пристанище. Не о духоте думал Юу, звонко хлопая ладонями по воздуху, а о своей малахитовой добыче, что на всех парах неслась в темное небо. Наткнувшись на невидимую преграду, что разделяла ловца с вожделенной жертвой, Канда нахмурился. Прошла ни одна минута, прежде чем он понял, что сия преграда была стеклом в том самом окне. Распахнув рамы, энтомолог с радостью запустил руку в свежее полотно мрака.       Сердце Лави пропустило удар, когда он увидел, как азиат опасно перевесился за подоконник. Не на шутку перепугавшись, летописец вскочил с места, опрокидывая табурет, и что было сил рванул к окну. В рыжей голове набатом била мысль — он не успевал схватить приятеля, который уже выпархивал, подобно райской птице, из кухни на волю. Во рту у повесы пересохло, вдруг его слуха достиг какой-то шелест. А через мгновение белоснежные ленты неловко пеленали беглеца, возвращая в душную обитель. Канда недовольно сопел и царапал ногтями беспардонные путы, опоясавшие его стан. Балагур, вмиг состарившийся на десяток лет, облегченно выдохнул и обернулся. За его спиной, шатаясь словно маятник, стоял самый юный в ордене экзорцист. Плечи Аллена укрывала мантия, сотканная из его чистой силы, шлейф которой заканчивался полосами ткани в ладонь шириной, теми самыми, что опутали их Икара. Мальчик имел вид взрослый и серьезный, по крайней мере, надеялся, что выглядит вполне героически, но вот шаловливая опушка его мантии щекотала нос, заставляя того неподобающе кривиться. Юнец не выдержал и звонко чихнул, потеряв с трудом удерживаемое равновесие и шлепаясь на пол. Падая, Уолкер несуразно взмахнул обезображенной рукой, на которой с активацией чистой силы красовались острые клинки. Несчастный табурет принял весь удар крайней грани на себя, разваливаясь на кусочки. Лави почесал затылок: «Цирк, да и только. Кому скажу — не поверят!». В одном углу кухни освобожденный ворчун пытался совладать с непослушным телом и доползти до своего места за столом. В другом углу стоял на коленях недавний спаситель, неказисто соединяя обломки табурета воедино и совестливо приговаривая: «Как неловко вышло. Тысяча извинений!».       Позабыв об исчезнувшей бабочке, Канда задался новой целью — покорить высоту и добраться-таки до стола. Но голова налилась свинцом, а веки стали настолько тяжелыми, что их невозможно было разлепить. Последнее, что узрел осоловевшими лазурными очами несостоявшийся ловец, было белое марево, в котором утопал его закадычный соперник. Затем наступила блаженная тишина.