По эту сторону облаков. Как я стал предателем

2 августа 1992 года Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо) Центр острова, закрытый город Асахикава-12 (он же Камифурано)

Поезд гремел вдоль побережья. Справа — стена лопухов, серая полоска шоссе, а дальше — голубой простор залива Утиура. Слева поросшая лесом гряда холмов. Иногда проскакивают городки с рифлёными плоскими крышами. Я пытался вспомнить покойного. Как он погиб, мне было всё равно. Рано или поздно Москаль-Ямамото это узнает и сообщит. Или скажут по новостям. Разве что любопытно, где его и как его похоронят? Будет ли это православный обряд или буддистский? Я не знал, на какой из религий он остановился. Похоже, Воробьёва значила для меня больше чем Пачин. Потому что мне вспомнился не новосибирский период нашего знакомства, а лицейские времена, когда мы жили на Саппоро, а будущее казалось пусть не безоблачным, но интересным. Первый день наших первых летних каникул. Пачин стоял на пороге со стопкой листовок и громко возмущался. Москаль-Ямамото рядом, руки в карманах, с сумкой на ручной тележке. Он, как обычно, высмеивал. — Ты что, японцем заделался? — Антон Кэндзабурович почесал живот под рубашкой. — А ну-ка, предоставь родовую книгу. — Я демократ. А ты только и умеешь, что умничать! — одна рука Пачина жестикулировала в сторону Москаля-Ямамото, а вторая размахивала листовками.— Ты бы лучше не языком, а мозгами пошевелил? Вот сколько русских специалистов на Хоккайдо? Несколько десятков тысяч, верно? — Двенадцать тысяч, согласно штатному расписанию. Но ты креолов не посчитал. — Не важно. На почти пятимиллионном острове Хоккайдо — двенадцать тысяч русских. И в каждой школе второй язык — непременно русский. Не немецкий, не английский. Не говоря о языке коренных жителей, народа айну. — А что, айну кто-то обижает? — А вот если бы твой язык запретили — ты бы обиделся? — Но тащемта ты это и хочешь сделать. — Никто не собирается ничего запрещать! Просто русский язык занял слишком много места. Он везде! Нужны и другие. Например, где хоть одна школа, где вторым языком был бы язык айну? Ни в Саппоро, ни в Немуро, ни в Вакканай, ни в самой глухой деревне вы не найдёте такой школы. Понимаешь? Нигде! Айну по прежнему угнетены. — Причём угнетены настолько, что один из них вторым секретарём в ЦК заседает. — Это не равноправие. Это советская национальная политика. — Вот! А было бы равноправие, он бы так и собирал мусор в родной Ивамидзаве. — Мы должны бороться за права меньшинств, — Пачин, не переставая говорить, попытался сунуть листовки двум девушкам из выпускного класса, — Которые угнетены. — Лучше бы ты за православие боролся, — Москаль-Ямамото зевнул и сощурился на солнце, — Сейчас это модно. Батюшки каждый день по телевизору выступают. — С православием всё в порядке, — заявил Пачин, — Есть соборы в Саппоро и Хакодатэ, местные церкви, всё всегда открыто и службы идут. Там бывают партийные люди и посещение не заносят в личное дело. — Но ты сам туда не ходишь. — Я демократ и сам решаю, куда не ходить! Церковь прошла через годы террора и добилась права учить тому, что считает нужным. Она больше не под угрозой. А вот культура Хоккайдо — под угрозой! Даже сейчас, в девяносто втором году, она почти что ещё одна республика Союза, вроде Монголии. — Веришь — меня устраивает! — Москаль-Ямамото усмехнулся. — Пусть хоть совсем подсоединится. Я целиком за это. Будем на большую землю без разрешительных ездить. — Ты великорусский шовинист… — По фамилии Москаль-Ямамото. Типичная фамилия русского шовиниста. Хотя, после Шатуревича и Вандервелзина я уже ничему не удивляюсь. — Это будет конец! — Это будет как минимум удобно. Стал вот Карафуто обратно Южным Сахалином — и ничего не закончилось. Москаль-Ямамото был очень типичным порождением той эпохи излёта Перестройки, когда стало ясно, что Советский Союз устоит — как минимум, в этой вселенной эвереттового макроконтинуума, но никто толком не знал, ни что делать, ни за что держаться. Даже в лицее мы учились скорее по инерции. Взбесившиеся по случаю отмены цензуры журналы заразили читающих жаждой спорить. А люди хоть и начитанные, но циничные (Москаль-Ямамото в свои четырнадцать был именно из таких) быстро научились над читателями журналов издеваться. Тогда я слишком много учил математику и потому не мог понять — почему одним и тем же способом можно на одних и тех же фактах можно доказать совершенно противоположенные вещи? И я даже помню, что слушая это нагромождение аргументов, я пытался установить, можно ли выстроить такую систему посылок и выводов, чтобы получилось что-то, где оба этих взгляда на мир сошлись? Наверное, это доказывается через одну из многозначных логик, что живут в зелёном пособии Карпенко… А потом я понял, что тут не надо никакой логики. Даже журналы читать не надо. Надо достаточно внимательно слушать, что говорит взбудораженный, а потом говорить, что ты думаешь прямо наоборот. И он будет кипеть, как забытый чайник, пока крышечку не сорвёт. — …Лучше стану буддистом, — заявил Москаль-Ямамото. — Надо спросить у Ватанабэ, как это делается. Успеть, пока ещё разрешают. — Мы не будем ничего запрещать! — тут Пачин не выдержал и повернулся ко мне, — Нет, ну лучше ты ему объясни. Я уже замучался. Начитался глупостей непонятно где и теперь… — У вас и начитался, — подал голос Москаль-Ямамото. Пачин обернулся, чтобы ответить. Помолчал и опять повернулся ко мне. — Ты пойдёшь на митинг? — Какой митинг? — я и правда не знал — За возрождения языка айну. Всё уже согласовано! Послезавтра, на площади перед мэрией. Вот, читай. — А ты что, сделался айну? — Я буду там от русских. Которые настроены про-айнуски. — Ты месяц назад за объединение Японии был, — напомнил Москаль-Ямамото. — Одно другому не противоречит! Права айну необходимо отстаивать и в объединённой Японии! За оградой пустого школьного двора — район частной застройки. Двухэтажные коттеджи на две семьи с крошечными окошками. Между мусорных баков чёрная «Субару», накрытая синим полиэтиленом, — из такого делают мешку для мусора. Всё это как-то слишком уныло, чтобы найти путь к новой жизни через права для айну и прочую конституцию. — Извини, мы на всё лето уезжаем к Башне. По лицу Пачина пробежала растерянность. Кажется, на целую секунду он смог понять, что если не образумится, то кончит как его дядя — безвестным кухонным диссидентом, с подшивкой пыльных журналов, папками самиздата на шкафу и старым холодильником Рига, в котором хранится типовой натюрморт: уже совсем затвердевший сыр, дешёвый жгучий красный перец и бутылка шмурдяка производства Абхазии… Тяжёлая, разделанная под орех парадная дверь выпустила Алину Воробьёву. Сначала ты замечаешь её лицо — внимательные серые глаза и умную, ироничную улыбку и каштановые волосы, остриженные до плеч и аккуратно подвитые на краях. Причёска достаточно официальная для школы и достаточно стильная, чтобы явиться на любое светское сборище. Тонкие плечи и плотное тело, худое, но выносливое. Да, она была замечательная. И фон из кряжистых черноволосых японок с раскосыми громадными глазами только усиливал её очарование. Чистая и деликатная, она словно не замечала, что грудь под свежей хрустящий блузкой уже сформировалась, а юбка отутюженная, как для модельных съёмок, великолепно выделяет длинные мускулистые ноги. Форменный галстук по случаю каникул завязан в бант. — Алина, — Пачин шагнул к ней. — А что ты думаешь о ситуации с айну в нашей стране? — Я ничего в этом не понимаю! — очаровательная улыбка. Но шаг она сбавлять не стала. Спустилась с лестницы и пошла к воротам. Мы с Антоном последовали за ней. Москаль-Ямамото катил тележку. Возле школьных ворот Алина обернулась. Пачин по прежнему стоял на крыльце и раздавал листовки. Но если их и брали, то только на самолётики и прочее стихийное народное оригами. — Когда я его в первый раз увидел, — сказал я, — он читал «Общую теорию множеств» Френкеля и Бар-Хиллела. Ту самую, фиолетовую, которую Есенин-Вольпин переводил, когда из дурки выпустился. Там ещё комментариев переводчика больше, чем текста самой книги. — А ты сам читал? Интересно? — Нет. Я увидел и подумал, что он гений. — А что ты думаешь теперь? — Теперь не знаю. — Наш Гриша любого занудит до смерти, — заметил Москаль-Ямамото, — Лучше бы гомосексуализмом увлекался! Воробьёва посмотрела на него, как на таракана. Антон сделал вид, что не заметил. Лето вступало в свои права, вдоль канала цвели репейники, и по дороге к вокзалу мы благополучно забыли и о Грише, и о всех на свете айну. Вокзал в Саппоро ещё не успели перестроить в теперешний торговый центр. На восточной стороне уже торчал новый универсам, похожий на ксилофон, который положили на бок, а со стороны метро было всё перекопано. Обречённое трёхэтажное здание вокзала взглянуло на нас закопченным фасадом с четырёхметровым барельефом: Рабочий, Рыбхозница, Учитель и Школьница. Алина отошла к кафетерию. И я решился: — Сдай тележку в багаж. — И не подумаю! — Не прикидывайся! У тебя там реактивы. — И что? Они совсем безопасные. Если их не пить, разумеется. — Но ты их украл. — Они списанные. — Они стояли в ящиках во дворе института. И ты их просто взял. А спишут как найдут недостачу, при инвентаризации. — Ярэ-ярэ, какая научная щепетильность. Ну спишут, и дело с концом. — Просто когда-нибудь это плохо кончится. — Вот кончится, там и посмотрим. — Я просто не хочу, чтобы с ней что-то случилось. Тут вернулась Алина с мороженым на троих. И мы пошли занимать места. Росомаха тогда ещё не ходила, и мы тряслись на старенькой синей Гусенице в пять вагонов шестьдесят третьего года выпуска. Сейчас, уже в другом поезде и даже на другой ветке, до меня дошло, как сильно я ошибался. Прошло каких-то семь лет, — и вот Воробьёвой нет с нами, а Пачин лежит в ячейке бюро судебной медицины города Хакодатэ. Интересно, как его туда занесло? Он же в Саппоро жил. Поезд уносил нас вглубь острова. Вокруг был один из тех чудесных летних дней, когда сидеть дома — настоящее преступление. За липкими деревянными рамами пробегали поля, лесополосы и редкие посёлки с удивительно русскими теплицами и кирпичными домиками. Небо сияло. А пахло почему-то цветущими мандаринами. Городок встречал нас крошечной станцией с пузатыми зелёными иероглифами на фасаде. Переход над путями накрыт облупленными белыми досками. За ним начинался Камифурано, он же Асахикава-12 — двухэтажные домики и гаражи из рифлёного железа. Офицерский городок — на южном краю, за Симати. От мэрии его уже видно — квадратный квартал совершенно советских пятиэтажных хрущёвок похож на серую бетонную крепость. Родители были на работе. Я открыл дверь квартиры своим ключом. Когда сняли ботинки, я немедленно заявил, что не отпущу их, пока не отведают пирог по моему фирменному рецепту. Поставил чайник, смешал тесто для манника и задвинул его в духовку. Потом трогал старые обои и удивлялся — почему после Саппоро родное жилище кажется таким тесным. Не выдержал и распахнул балконную дверь. Так вышло, что балкон был в стороне Башни. Она была всё такой же тонкой, серебристой и близкой, какой казалась из Саппоро. Наш дом стоял посередине квартала, многоэтажки загораживали горизонт и казалось, что Объект-104 торчит прямо за седьмым домом. — Надо же, — Алина протянула руку, словно хотела её коснуться. — Она здесь у вас точь-в-точь такая же, как в столице. Даже толще не становится. — Всего лишь оптические эффекты, — отозвался Москаль-Ямамото. — Её даже с той стороны пролива, из Аомори видно. Туда теперь туристы приезжают. Можно яблок поесть и заодно на башню полюбоваться. — Это так странно… — Странность — это хорошо, — сказал я. — Раз мы чего-то не понимаем — значит, наука знает, в какую сторону надо работать, что исследовать, какие гипотезы выдвигать. На что деньги просить, кстати, тоже теперь знает. Можно сказать, мы наступили природе на хвост. А значит, мы скоро поймём, почему башня так работает — и заодно сотню других вещей. Тогда я не знал, что пройдёт несколько лет и Объект-104 можно будет увидеть из Токио и Владивостока. Но понимания от этого не прибавилось. Но мне только исполнилось пятнадцать, я был не просто глуп, но ещё и наивен. И поэтому пообещал: — Завтра я покажу тебе нашу учебную лабораторию. Алина захлопала в ладоши. — Менкой! И даже Москаль-Ямамото посмотрел с одобрением. Когда я доставал из духовки манник, вернулись родители. Не помню, что их больше обрадовало — пирог или Воробьёва. Но они точно мной гордились. Единственный сын вернулся из Саппоро не с пустыми руками. Пирог получился как надо — с нежной мякотью из манки и сладкой хрустящей корочкой. За чаем Алина осмелела и спросила отца, правда ли, что его зовут Уран. — Совершенно верно, — отец заученным движением показал пропуск, — имя редкое, признаю. Но не удивительное. Я, можно сказать, в одном ряду с Радием Фишем и Гелием Дугиным. Воробьёва легла спать в моей комнате, а мы с Москалём-Ямомото расположились на кухне. Хоть и не японская, квартира с появлением девушки стала очень тесной. Сначала хотели поставить раскладушку. Но потом вспомнили, что они в северной, но Японии и поступили просто — выдворили в коридор все стулья и легли на полу. Как привыкли в общежитии. Москаль-Ямамото начал рассказывать про очередную хитрую махинацию, а я, как сейчас помню, задумался — а куда он дел тележку-кравчучку с сумкой, где спрятан два бидона дефицитных реактивов? По идее, должен был оставить в прихожей. Но я не помнил, чтобы он там что-то оставлял. И родители ничего не заметили, — или не обратили внимания? Вот будет умора, если он их забыл в поезде… Хотя нет, какая тут умора — мы же в режимной зоне. Когда проводник будет идти по общему вагону, он заметит забытую сумку. Сначала захочет заглянуть. Но тут же вспомнит, что мы в зоне особого контроля и будет действовать по инструкции — известит начальника поезда и останется дежурить у вагона, пока не прибудет вокзальная охрана. Поезд отгонят в депо и объявят по громкой, что рейс отменён, а билеты действительны для следующего. В депо тем временем доберутся кинолог с собакой, сапёр, ещё какое-то люди и кто-то из краболовов. Когда сумку, наконец, вскроют, тут же возникнет куча вопросов, кто вёз тележку, его особые приметы, на какой станции он сошёл… На этом месте я не выдержал. Монолог Антона уже сменился звонким храпом, но я всё равно опасался его разбудить. Очень медленно, словно кот, который решил сбежать из питомника, я поднялся с пола, перешагнул товарища и пробрался в коридор. Тьма возле выхода была кромешная. Я минут пять щупал воздух, пока пальцы, наконец, не нашли пластмассовую ручку той самой тележки. Я решил, что первым делом с утра скажу Москалю-Ямомота забрать тележку себе домой. Сам украл — пусть сам и выкручивается. Уже повернулся, чтобы вернуться назад — но тут в санузле спустили воду, дверь отворилась и мимо меня прошла Воробьёва, одетая лишь в майку и трусики. На меня дохнуло слабым ароматом цветущих мандаринов. Видимо, ей приспичило, когда она уже засыпала. Я успел разглядеть её длинные, сильные, великолепно белые ноги и предположить, что спит она без лифчика и майка одета на голое тело. Даже открытый купальник — это всё-таки публичная одежда. Самая интимная — это то, как мы одеты, когда отходим ко сну. Поэтому полуодетые сонные девушки так соблазнительны. Вернулся на кухню, лёг на пол и перед сном успел решить, что после Башни мы непременно поедем назад, на побережье. Посетим пляж Исикари, позагораем. Я увижу её в купальнике и смогу сравнить. Надо успеть поймать ещё один из семнадцати дней в году, когда на Хоккайдо царит ровная солнечная погода. А наука подождёт. Наутро мы доели пирог и решили проведать Объект 104. Тут возникла заминка — униформу лицея могли опознать. Пришлось переодеваться как на дачу, в старые майки и штаны со следами от краски. Воробьёвой достались отцовские штаны, которыми она осталась очень довольна. Мы прошли мимо сосновой рощицы, свернули возле старшей школы, похожей на три белые коробки из-под обуви — и впервые за всё путешествие увидели подножие башни, чёрные страховочные тросы и десяток башенных кранов, похожих на серебряных журавлей. Вы вышли на шоссе и зашагали вдоль кукурузного поля. У полукруглого синего ангара свернули направо и вышли к мосту с воротами и турникетом для пешеходов. Дальше только по пропускам. Москаль-Ямамото остановился и посмотрел с любопытством. Я как ни в чём не бывало прошёл вперёд и пикнул своим. Потом спохватился и достал из другого кармана пропуск на Воробьёву в потёртом кожаном футляре. Дежурный сличил фотографии и кивнул. Я пикнул по блямбе и турникет пропустил Алину. Она явно не понимала, что происходит. За ней, гордый, как гусь, прошествовал Москаль-Ямамото. За мостом — опять поля, уже картофельные, и домики хозпостроек с коническими бочками. На поле тарахтит и машет красными лопастями картофелеуборочный комбайн. К потному лицу липнет сухая трава. — Откуда у тебя мой пропуск? — спросила Воробьёва. — Или нет, спрошу точнее. Откуда вообще взялся пропуск на моё имя? — Это пропуск отца. А сверху лежит твоя ученическая карточка. Дежурный видит карточку, а автомат — пропуск. А так, по идее, тебе в зону А вообще нельзя, — я обернулся к Москалю-Ямамото. — Мне тоже можно иногда смошенничать, верно? — Да, конечно, — отозвался Антон. Он шагал, как всегда, с руками в карманах. Тележки при нём не было. — Я всё дома оставил, — пояснил он, — Пока порожняком прогуляюсь. Потом перетащу, когда всё уляжется. — А комбайнёры здесь тоже по пропускам? — спросила Алина. В подвёрнутых штанах и соломенной шляпе она была похожа на романтически настроенную разбойницу из вестерна. — Да, конечно. Это всё экспериментальные поля. Пытаются понять, как Башня действует на урожаи. Научный центр имени Сумио Гото напоминал особняк старого миллионера из криминального фильма. Несколько домиков коричневого кирпича и с красными черепичными крышами обступили круглую башню центрифуги. Во дворике растёт декоративная сосна, словно со старинной гравюры. Сегодня выходной. В сухой деревянной прихожей никого. Мы по привычке переоделись в бахилы и халаты. Лаборатория расположилась в большой комнате под двускатной крышей. Безукоризненно белые шкафчики, с рукомойниками, словно на кухне из кулинарной утренней передачи. Мигает огоньками новенький синий автоклав, урчит в углу толстый холодильник, похожий на сейф, сверкают начищенные столы. За стеклянной стеной — роскошный вид на Объект-104. — Сугой! Менкой! — Да, таких лабораторий даже в Саппоро мало, — значительно произносит Москаль-Ямамото, — Тут мы и начинали. Так сказать, на передовом фронте науки. Алина подбежала к стенке, и прильнула к стеклу. Она жадно разглядывала окрестности. Поле с деревянными домиками, а за ними поднимаются поросшие лесом холмы Снегозащитной Рощи с серебряной нитью Заграждения Б — их уже тогда называли Барсеткой. За холмами начинаются сизые пики горной гряды. На выходных там делают только необходимые работы, так что краны двигаются лениво, словно в дремоте. Можно было разглядеть и край серебряной эстакады, которая изгибается над вершиной и уходит в долину, а на ней — грушевидные каркасы пока недостроенных пунктов наблюдения. — А куда уходит эта железная полоска? — На военную базу. Туда даже по моему пропуску не пускают. Но со временем пустят, — я встал рядом, — Смотри, видишь эти каркасы? Там будут лаборатории. Если надо что-то проанализировать, образец поедет по ленте до Башни на специальной тележке. И назад тем же ходом. Сразу в десять раз быстрее экспериментировать. Она обернулась и посмотрела на меня смеющимися глазами. И слова застряли у меня в горле. Я сразу словно забыл всё, что учил, планировал и думал. Просто шагнул поближе и полуобнял её плечи, такие нежные и тонкие под майкой и халатом. — Знаешь, Петя-кун, я хочу тебе что-то сказать… — и прыснула от собственного макаронизма. Я кивнул и обнял её покрепче. Москаль-Ямамото фыркнул и демонстративно залез в шкафчик. — Когда я сюда ехала, я думала, у вас тут совсем провинция. Живут в вечном ремонте, вода холодная, рис руками сажают… Знаешь… Моё сердце подпрыгивало, как волан на бадминтонной ракетке. — Я бы хотела здесь жить! Я кивнул и поцеловал её в щёку. Он покраснела, отстранилась, но осталась в объятиях. Полуприкрытые губы хотели что-то сказать, но не могли подобрать слов. …И тут завыла сирена.