По эту сторону облаков. Как я стал предателем

4 августа 1999 года Японская Социалистическая Республика (Хоккайдо) Западная часть острова, город Саппоро. Столица.

Я слишком увлёкся воспоминаниями о том ужасном летнем дне. И, наверно, минут через пять заметил, что поезд стоит как раз внутри новомодной громадины станции Саппоро. Взял чемодан и вышел на тёмный от влаги перрон. Ощутимо накрапывал дождик. Я миновал не меньше двух десятков разноцветных пиццерий, суши-точек и пончиковых и вышел на парковку. Посмотрел на часы. Они показывали только семь двадцать. У меня оставалось сорок минут, чтобы оказаться идти в загадочный ресторан Банкири. Я сел в трамвай и поехал девятым маршрутом. На метро поучилось бы быстрее, но я не хотел спускаться под землю. Вот и математический лицей Северное Сияние. Он стал лицеем только в семидесятых, по образцу советского колмогоровского проекта, поэтому внешне выглядел точно так же, как типовая послевоенная старшая школа по проекту Ивакуры — словно десяток белых бетонных блинов, которые сложили в стопку. Всё такое же облупленное крыльцо и уже пустой школьный двор. Никого, ничего. Я понял, что ловить тут нечего. Учителя либо умерли, либо перевелись, либо вышли на пенсию. А какие остались, ничем мне не смогут помочь. Когда учился, думал, что буду приходить вести занятия и готовить новую смену. Но и это прошло. Сдавать экзамены их научат и без меня. А насчёт личного опыта, — что полезного я могу посоветовать? «Дети, записывайтесь в камикадзе»? Смотреть тут было не на что. Я вернулся к остановке. На другой стороне улицы дождались трамвая примечательная парочка в знакомой форме лицеистов. Она была креолка, с высокими скулами и рыжим отливом волос. А он — чистокровным местным японцем. Досанко, как они гордо себя называют, в честь местной породы удивительно выносливых лошадок. Он что-то ей увлечённо рассказывал, и так и норовил обнять за талию. А девочка внимательно слушала и каждый раз ловко отступала в сторону, так что он хватал только воздух. Игра была бы забавной, но парнишка не понимал, что с ним играют. Да, здесь давно уже новые ученики. И у них свои влюблённости и трагедии. Подкатил девятый трамвай. Я сел и вспомнил: семь лет назад метро сюда ещё не ходило. Ровно в восемь я отодвинул бамбуковую дверь ресторана Банкири и вошёл в просторный зал, освещённый тёплыми жёлтыми лампами. Оформлено весьма презентабельное: лакированные стены, круглые карамельного оттенка столы и сплетенные из тростника плафоны на лампах. Японцы знают толк в таком скромном на вид, но очень действенном шике. Я вышел на середину зала и задумался что делать дальше. В рестораны до этого вечера меня заносило редко, а если точнее, то никогда. Подошёл приглаженный официант-японец. Он был удивительно похож на лицеиста с трамвайной остановки. — Вам что-нибудь подсказать? — Одна… знакомая рассказала, что у вас отличные крабы. — Именно так. Мы предлагаем великолепных крабов, жареных и в супе. — К сожалению, я не очень люблю морепродукты. — Это не проблема. Мы сейчас попробуем вам что-нибудь подобрать. Где вы желаете… — Петя-кун! Моё сердце упало в желудок. Я сделал вид, что сохраняю спокойствие и медленно повернул голову. Длинное облегающее платье чёрного шёлка с обнажёнными плечами и глубоким декольте явно шили на заказ. А брови подведены так тщательно, что словно нарисованы тушью. Но рыжие кудри и серые глаза остались теми же самыми. Никаких сомнений. За столиком сидела повзрослевшая Алина Воробьёва. А с ней был мужчина. И, если бы я не помнил Алину, то он бы бросился мне в глаза первым. Брюнет средних лет, с красивым мужественным лицом, в безукоризненном чёрном костюме и галстуке-бабочке из того же комплекта. Настоящий аристократ, которых в наше время не увидишь даже в кино. — Этот человек будет ужинать с нами. Принесите ему меню, — Алина повернулась ко мне, — Давай, садись, заказывай и рассказывай. Я опустился на мягкий стул с красной обивкой. И заметил, что справа от черноволосого стоял коктейльный бокал на тонкой ножке. Над прозрачной жидкостью лежала зубочистка с тремя зелёными маслинами. — Я рад вас видеть, — сказал брюнет по-английски, — Эшенби, Джеймс Эшенби. Коммандер Военно-морского флота Соединённого Королевства Британии и Ирландии. Я пожал ему руку. — Пётр Шубин. Национальный институт теоретической геофизики. Научный работник, — я улыбнулся. — Это значит, вы есть учёный? — спросил он по-русски с прежней улыбкой. — Как говорил Ландау, учёными бывают собаки в цирке. А мы — научные работники. — Мы вместе учились в Лицее, — сообщила по-английски Алина, — И уже тогда он был один из лучших. Вы же знаете, очень часто в такие школы идут дети богатых родителей, чтобы поступить на экономику или банковское дело. Но он был не такой. Он пришёл за знаниями. Я всегда знала, что он не изменит науке. Эшенби слушал очень внимательно. Я никак не мог понять, что у него на уме. Конечно, он птица высокого полёты, это и по манерам видно. Но ещё в лицее, с самого дня знакомства, я не сомневался, что Алина достойна любви британского аристократа или французского киноактёра, а не только лицеиста из Камифурано. Смутило меня другое. Что, черт возьми, этот Джеймс Эшенби забыл на холодном и социалистическом острове? Чарующий Хоккайдо — не то место, куда англичанин поедет на медовый месяц. Для любителей экзотики есть и более странные страны. Например, большая Япония. Для модных коммунистов — сталинские гостиницы Москвы и свежепостроенная роскошь Шанхая. Людям свободных взглядов — бордели Юго-Восточной Азии, где заказавшему пять девушек положен бонусный мальчик в подарок. Но зачем ехать сюда? И как их вообще пропустили на остров? Документы можно подделать, фамилию сменить. Но лицо у неё то же самое, что в личном деле. И отпечатки пальцев, я уверен, тоже. Она даже причёску не поменяла. Что здесь вообще происходит? — А вы уже женаты? — спросил я. Чувствовал себя, конечно, глупо. Но ничего страшного. Молодому учёному такое простительно. — Мы пока присматриваемся друг к другу, — Эшенден пригубил коктейль, — В таких делах не следует быть опрометчивым. Принесли меню. Краболовка видела меня насквозь — я и правда проголодался. И заказал двойную порцию куриного терияки с рисом и неизвестным мне соусом антикутё. Потом взял коктейльную карту и покрутил в руках. — А где же ром и пепси-кола, воспетые Майком Науменко? — Есть ром с кока-колой, — ответил официант, — Он называется «Куба Либре». — Кока-кола — буржуазный и империалистический напиток, — нравоучительно сказал я. — Коку подают в МакДональдсах и американском управлении оккупационных войск. А пепси-кола — напиток рабочего класса. Он пришёл к нам в 1960-е годы, вместе с гордостью за советский космос. И до сих пор во всех рабочих столовках есть холодильник, и там — пепси-кола! Официант пообещал смешать именно в той самой пропорции. Арина тоже попросила коктейль — из безалкогольных, фиалковый. — Как вы думаете, — спросил Эшенден, — это новомодный кооперативный ресторан или старое заведение, которое национализировали? Для государственного ресторана тут слишком хорошо кормят. — Я думаю, он из новых, — ответил я, — и открыли его русские. Японец никогда не назовёт ресторан таким странным словом. — А что оно означает? Его, насколько мне известно, нет ни в словаре Конрада, ни в английских. И даже вывеска на катакане. Я сначала решил, что это нечто английское. — Это диалектное слово, оно означает «всегда». Так говорят только на Хоккайдо. — Просто невероятно, — улыбнулась Арина, — Я прожила здесь пятнадцать лет и совершенно его не помню. — Это слово вышло из моды, когда мы ещё в школу ходили, — я перевёл взгляд на англичанина, — Сейчас так только старики-досанко говорят. Из тех, которые и русский совсем не понимают. Даже если Эшенди и знал, как называют себя местные японцы, он не подал вида. — Я слышал, что настоящий заповедник довоенной японской кухни — это ресторан К в Токио, — как ни в чём ни бывало продолжал он, — Бабушка Кадзу подаёт там изумительную белую рыбу. Когда будете в Токио — обязательно посетите. Если, разумеется, вам выдадут достаточно командировочных. И если вам это, разумеется, разрешено. Принесли коктейли. Британец проводил официантку внимательным взглядом. — Новые заведения обычно безопасны, — сообщил он, — Их служащие пока не завербованы. А вот кафе с мировым именем — просто набиты двойными и тройными агентами. Стоит вам сбольнуть что-то секретное в бильярдном зале сингапурского Бингли — и уже завтра это будет в отчётах всех уважающих себя разведслужб. — Получается, если буду в Токио, то в К мне нельзя? — А что — вы знаете нечто секретное? — Думаю, что не знаю. Но могу вдруг припомнить, — я улыбнулся, — Со мной это часто бывало на семестровых экзаменах. — Кстати, об экзаменах. Вы ведь работаете над диссертацией? Я как можно непринуждённей устроился с Ром-колой в руке. — Давно уже нет. — Тогда зачем вы работаете в Институте? — Там готовы платить за знание физики. — Почему же вы не пойдёте, допустим, в школьные учителя? — Им меньше платят. — А если вам предложат больше? — Я откажусь. Эта профессия слишком безопасна. Арина подняла брови и чуть не поперхнулась ароматным фиолетовым коктейлем. — Вы предпочитаете опасные профессии? — Именно так. Те, где неумелые гибнут первыми. — А что, в науке они гибнут первыми? Насколько мне известно, физические лаборатории достаточно безопасны. — Я работаю в поле. — Получается, вы один из… камикадзе? — Нас называют и так. Опасность — моя профессия. — А Раймонд Чандлер — один из любимых авторов? — Да. Хотя в летние месяцы я предпочитаю Бианки. Я стукнул опустевшим стаканом по столу и дал понять официанту, что неплохо бы повторить. — Похоже, что вы любите физику и опасность в равной мере. Как и ваш прославленный родственник. Случайно не он повлиял на ваш выбор жизненного пути? — Товарищ Шубин, конечно, величина, — я поднял стакан и мысленно пожелал ему счастливой посмертной судьбы, — И его вклад совершенно невероятен. Но увы, он мне не родственник. Фамилия, соглашусь, редкая, но не настолько, чтобы это что-нибудь значило. Мы просто однофамильцы. Так вас устраивает? — Но вы ведь читали его работы. — Их может прочитать каждый. — И что вы об этом думаете? — О работах такого уровня не «что-то думают», а пытаются вникнуть в каждую запятую. Физик вроде Шубина, Шрёдингера, Фридмана, Фейнмана, Ландау, — он не жук, которого забавно рассматривать в лупу. Это гора, на которую не каждый взберётся. — У вас ещё есть время для этого. Вы молоды. — Дело во времени. Шубин вёл научную работу всего несколько лет. Год чудес Эйнштейна случился, когда ему было двадцать пять. — Но тебе же только двадцать два, — заметила Воробьёва. — Как Бобби Фишеру. Или Полу Морфи. — Вы и в шахматы играете? — Да. Но трезво оцениваю свои шансы. И в физике, и в шахматах. Кто видел этот огонь вблизи, тот уже не польстится на блёстки. Вот были в тридцатые годы два молодых профессора — Шубин и Ландау. Оба гении, оба троцкисты. Оба этого не стеснялись. За первое их ненавидели коллеги, а за второе — советская власть. И вот обоих сажают. Но Капица сумел выцарапать Ландау. А вот для Шубина Капицы не нашлось. Сначала сослали в Свердловск, разрешили возглавить кафедру. Потом взяли снова и поставили к стенке. Покойному было тридцать лет. — Как по вашему, профессор Тамидзава, когда проектировал Башню, опирался на работы Шубина? — Командор, все немногие научные работы кандидата Шубина общедоступны! — Мне важно ваше экспертное мнение. И, я полагаю, там могли быть и неопубликованные рукописи. — Все рукописи Шубина издал в 1988 его ученик профессор Величковский. И именно от Величковского услышал эту фамилию профессор Томидзава. В 1987 году, на тихоокеанском конгрессе теоретических физиков. Во Владивостоке дело было. Башня к тому времени строилась десятый год. — Но два года назад в физике случилась крошечная революция и про подход Шубина написали даже в Nature. — В физике постоянно что-то происходит. А Nature выходит раз в месяц. — Через месяц в Токио пройдёт специальная конференция, посвящённая эффекту Флигенберда-Ватанабэ. Он нанёс мне удар в самое сердце. Именно сейчас, за столом, до меня дошло, что я изрядно напутал в воспоминаниях. День, когда я стал предателем, был, конечно, летний, и с годом я угадал. А вот Объект 104 из Саппоро мы не могли. Потому что до волны его не было видно ни из Токио, ни из Владивостока, ни даже из Саппоро. Разглядеть её можно было только начиная с Фурано. И эффект Флигенберда-Ватанабэ — он именно про это. Перевёл дыхание и ответил как можно проще: — Я не планирую участвовать в этой конференции. — Жаль, очень жаль. Ведь Ватанабэ — ваш бывший одноклассник по лицею. А Флигенберд — ваш бывший научный руководитель. Я смотрел очень внимательно. Но не на него. На неё. И отлично заметил, как она дёрнулась. Нет, это не она рассказала ему об успехах теоретической физики. Он исследовал сам. И знал намного больше, чем положено. Как известно, обыватель добывает знания из двух главных источников. Он либо что-то слышал, либо где-то читал. А там, где он читал, про это писал другой обыватель, который где-то что-то слышал. Эшенди был кем угодно, но не обывателем. — Да, мне повезло. Я лично знаю несколько значительных физиков. — Когда есть такие друзья, стать крупным учёным легче. — Это так. Но я им не стал. Я нахально улыбнулся. После двух бокалов ром-колы это получалось очень естественно. — Вы поразительный человек, — сказал Эшенди, — Я видел много людей, которые работают под прицелом, Но таких скромных, как вы — никогда. Поэтому я склонен думать, что и насчёт успехов в физике вы скромничаете. Уверен, вы знаете немало, а умеете ещё больше. И отказались от участия в конференции по той же причине, по которой не выпускали из Советского Союза великого Сахарова. Вы знаете слишком много. Вдруг вы решите остаться в большой Японии навсегда? — А что, в Метрополии нехватка физиков? — Физики всегда в цене. Как вы могли слышать, научный центр в Фурано работает всего несколько лет и уже в чём-то опережает то учреждение, в котором вы имеете честь состоять. И — конечно это только достоверные слухи — этот успех во многом заслуга бывших сотрудников вашего института. — Имена? — О чём вы? — Я могу узнать имена этих счастливых беглецов? — Я думал, вы знаете их не хуже меня. Большинство — камикадзе, которые не вернулись из сектора А. Например, Долматов. Или Семецкий. — Младший научный сотрудник Долматов мёртв. — Вот как? — Да, именно так. Как видите, слухи вас обманули. — То есть вы думаете, что все рассказы об успехе института Фурано — это неправда? Я многозначительно огляделся. — Я думаю, что это не лучшее место, чтобы обсуждать такие вопросы, — сказал я вполголоса, — Столичный кооперативный ресторан, открыт русскими. Вполне может быть, что здесь всё в жучках, и решительно весь персонал завербован. Впрочем, мистер Эшенди, вам это лучше известно. Я отставил пустую тарелку, подозвал официанта и попросил ещё одну ром-колу. Эшенди заявил, что желает нечто особое — рецепт из казино руаяль. — Хорошо, как скажете, — сказал Эшенди, когда закончил с официантом, — Давайте поговорим на нейтральную тему. Например, о политике. — Если для вас этот нейтральная тема — будем говорить о политике. — Я не знаю, сообщили ли это по вашим новостям. У вас, насколько я знаю, ещё действует цензура. — Может и действует, но это не важно. Я новости всё равно не смотрю. — Джейн Шарп утверждена полномочным консулом по вопросам стратегического взаимодействия. По BBC сказали, что это большой шаг к демократии. — Разве они ещё не дошли? — Джейн Шарп росла на Окинаве и японский язык для неё — второй родной. Для американцев назначить полномочным консулом человека, который знает язык страны — это просто невероятное достижение. — Она на военной базе росла? — Да. Вы угадали. — Похоже на нашего Ватанабэ, — заметила Алина. — Но она не просто чиновник или сорокалетняя девушка из пресс-службы. Джейн Шарп — специалист с мировым именем по вопросам демократии. Её книга «Переделать диктатуру в демократию: ментальные основы освобождения» уже переведена на тридцать языков и вдохновила десятки борцов по всему миру. — В таком случае, странно, что её назначили в Токио, а не в Саппоро. — Почему? — Здесь она была бы поближе к борцам и могла бы давать мастер-классы. — Почему вы думаете, что почётный консул Джейн Шарп будет давать мастер-классы? — Все американские авторы книг так делают. Вот я подумал… — Вы подумали совершенно правильно. Если хотите, я дам вам эту книгу. YMCA уже выпустила русский перевод Новодворского. — Спасибо, не стоит. У меня три полки на прочтение. — Вот именно! Образованные молодые люди, которые читают научную фантастику —и есть зерно демократии в обществах советского блока. Я представил себе Москаля-Ямамото и попытался найти в нём хоть одно зернышко демократии. И решил, что даже природу Будды там отыскать будет легче. — Подумайте сами, — продолжал Эшенди, — почему выжил Ландау, но не выжил ваш тёзка? Ландау спас Капица, то есть — научное сообщество! Если таких объединений нет, то человек остаётся один на один с государством, партией, диктатором. И будет раздавлен. Вы понимаете? — Кажется, понимаю. — Поэтому какие-то организации, кружки, союзы просто обязаны быть. Пусть неформальные. Обычно у них нет даже названий. Взять, к примеру, унионистов. — Давайте лучше не будем их брать. — Почему? — А они у нас до сих пор под запретом. — Жалко, здесь Гриши Пачина нет, — вдруг сказала Арина, — Он бы нам всё объяснил. Ты не знаешь, чем он сейчас занимается? По-прежнему протестует, или женился? — Больше не протестует, — я старался говорить как можно непринуждённей, — и не будет. — Остепенился? — Нет. Умер. Простите, мне надо отойти. Я пошёл в сторону туалета. Убедился, что за мной не наблюдают и быстро выпрыгнул на улицу. За угол и в лакировано-чёрную телефонную будку. Возможно, её тоже прослушивали, но вероятность меньше. В уличных прослушках дежурные краболовы вечно не на своих местах. Я снял трубку и только потом задумался, кого набирать. Конечно, стоило бы связаться с краболовкой. Разумеется, она не оставила своего номера/ Но это и не требовалось. У меня в кармане была стандартная книжечка работника особой зоны, где служебные телефоны пропечатаны прямо со внутренней стороны чёрной обложки. Достаточно набрать короткий номер и попросить дежурную соединить меня с лейтенантом Накано для конфиденциального разговора. Я набрался мужества и и решил, что раз лейтенант Накано послала меня в «Банкири» — значит, ей и виднее. Если спросит — расскажу всё. Поэтому я не стал даже доставать книжечку. И накрутил совсем другой номер, который помнил наизусть. Трубка прогудела, а потом сказала голосом Антон. — Моси-моси! База торпедных катеров слушает! — Антон, у меня новости. — Плыви дальше. — Объявляется приём в мозговые рыбаки. — Ого! Каков рыболов? — Синий с красным. Островитянин. — И что ты решил? Попрощаешься с аппаратом? — Нет, в далёкий сад мне пока рано. Он удочку забросил, но не знаю, на меня или нет. Я думаю, тебе надо с ним порыбачить. — Человек ищет где глубже, а рыба ест Гору. Решай сам. Но не откажусь. — Заметано. Поплыли! Этот код родился стихийно, в выпускном классе средней школы. Сейчас уже трудно представить, насколько не только легендарен, но и популярен был тогда «Аквариум». Про него писали на стенах даже в Камифурано. И писали достаточно часто, чтобы настенный рейтинг вмело конкурировал с «ГрОб» и «Punks not dead». Нам в тринадцать лет было ужасно интересно, что скрывается за этой надписью. Как раз переиздали раннего Гребенщикова, времён «Искушения святого Аквариума». Мы слушали его целыми днями, угадывая в шипении и акустических переборах те семена, которые потом расцветут безумно прекрасным садом. Это прошло. Сейчас я могу слушать только «Треугольник», а за последними альбомами не следил. Недавно переслушал «День Серебра» и удивился — это же прошлый век. Наш шифр пророс оттуда, из неведомой древности семидесятых годов. Он соединял идеи «Жёлтой подводной лодки» и «Графа Диффузора» и казался очень сильным оружием против Синих Жадин. Слова не имели определённого значения, а общий смысл угадывался намёками. И вот прошло почти десять лет, «Жёлтую подводную лодку» увидели все, кому это было надо, и наш шифр по-прежнему жив. Ура? Я так увлёкся воспоминаниями, что спохватился только в последний момент. Я же самое главное спросить забыл. Снова накрутил Москаля-Ямамото. — Напомни, пожалуйста, номер корейца. — Которого корейца? — Ненастоящего, разумеется. Он пошуршал бумажками и продиктовал. Цифры были мне совершенно незнакомы. Может, номер поменял. А может, я ему ни разу в жизни до этого не звонил. Но, что удивительно, голос он узнал сразу. — О, товарищ Шубин! Приветствую! Вы очень вовремя — у нас сегодня собрание! Будем обсуждать… — Расскажешь, как приду. Вы всё там же? — Да, разумеется. Но ячейка растёт… Я повесил трубку и вернулся вернулся к столу. Они что-то обсуждали по-английски, но при моём появлении тут же умолкли. — Так что там с Гришей, — спросила Арина. — Умер он. Это я уже сказал, — я снял куртку с вешалки и подумал, что сейчас всё равно слишком жарко, чтобы её надевать. — Он тоже на Башне работал? — Я не знаю, где он работал. Знаю, что умер. И мне этого достаточно. Пойдёмте, господа. — Куда? — осведомился Эшенди. — Смотреть на гражданское общество. — Нам надеть маски? — Не нужно. За пять минут дойдём. Тут недалеко. Мы пошли тёмными улицами. Нужный дом нашёлся удивительно быстро. Дверь подъезда обзавелась кодовым звонком. Я набрал пятнадцатую квартиру и меня впустило без малейших вопросов. Краем глаза заметил, как Эшенди что-то проверил в кармане. Это он правильно. Наконец, вот знакомая дверь. Она совершенно не изменилась, только покрашена. Я позвонил. Дверь распахнулась. На пороге стоял подсохший, но совсем не изменившийся Павлик — коротко стриженный, взбудораженный, в заново пошитом по росту френче как у Ким Ир Сена. За его спиной, в четырёхкомнатной квартире — дым коромыслом. Какие-то тощие личности сидели на диванах над полной пепельницей и пустой коробкой из-под торта и спорили с обилием корейских терминов. Среди них было даже два местных японских студента. — Товарищ Шубин! — крикнул Павлик. — Вы как раз вовремя! Заходите, заходите. Вы должны помочь нам в разгроме этой оппозиции. Смотрите сами, они ставят сонбун вперёд чучхе! Ну разве так можно, а? Товарищ Шубин, не прячьте глаза! Вы ведь один здесь меня понимаете и полностью со мной согласны! К похвалам от людей вроде Павлика я отношусь с подозрением. Правильно, если они тебя ругают. Когда Павлик начинает хвалить, проверь — ты делаешь что-то не то… — Простите, что это? — спросил Эшенди, оглядываясь вокруг, — Кто все эти люди? — Ростки гражданского общества, которые вы ищите. Вот на этом диване — Общество Солидарности с Северной Кореей. А на соседнем — Чучхейское Общество Солидарности с Северной Кореей. У них полным ходом партийная дискуссия. Разоблачают ревизионизмы друг друга. — А… — Эшенди обернулся ещё раз, — А где же корейцы? — В Северной Корее, разумеется. Разве можно оставить страну процветающего чучхе ради холодного острова бывших оккупантов, где нет кимчхи и правит ревизионист? Ни один разумный кореец не пойдёт на такое. Одним словом, оставляю вас на активистов. У них, кстати, есть отличные фотографии из Пхеньяна. И в тот же момент выскочил за дверь и скатился по лестнице. Во дворе бросился бегом в боковую арку, по маршруту, который Эшенди знать не мог. Сделал два поворота, заскочил в трамвай и внимательно присмотрелся. Хвоста вроде не было. Так я во второй раз стал предателем.