Сокровище из снов

      2016-й год. Алтай       — Рано тебе еще возвращаться! — Эштэ непреклонна.       Рассвет заливает небо нежно-алым, и София, несмотря на прохладу и озябшие ноги, стоит босиком в траве, мокрой и почти серебряной от утренней росы. Запах в воздухе ошеломляюще прекрасен. Травы, цветы и хвоя, особый воздух гор, которым дышать трудно — голова от него легкая и пустая, а в груди тесно, и София жадно вдыхает, словно впрок.       — У меня бизнес… — вяло мямлит она и приставляет руку козырьком ко лбу, всматриваясь в розово-сливочные облака.       Умиротворение. Вот что она чувствует. Её даже не удручает бессонная ночь — она так и не сомкнула глаз, всё глядела на повернувшегося спиной к комнатке Лёшку, прикорнувшего на шкурах в углу, и на Эштэ, почти всю ночь просидевшую у очага, то и дело бросавшую в тлеющие угольки какие-то травы. Дыма от них, на удивление, практически не было, только запах — сладковатый и густой, вкусный, но не дурманивший сознание, а, наоборот, даривший тот самый покой и стройный ход мыслей.       Лёшка ещё до восхода солнца поднялся и ушел на пчельник. София же вышла в рассвет и стояла, не замечая прохлады и сливаясь с окружающим пространством, подстраиваясь под его ритм и течение.       — Не будет с твоим бизнесом ничего. Раньше без тебя стоял и еще простоит… — ворчливо говорит Эштэ и задумчиво смотрит в сторону леса.       София тоже косится. Но кроме ровных — ветер идет с запада, не меняя направления — травяных волн, мерных, как морской прибой, и скрипа тихо раскачивающихся сосновых стволов, там больше ничего нет.       — Идешь со мной за травами. Нече мерзнуть. Одевайся!       — Я… — София опять хочет возразить, но Эштэ так зыркает своими раскосыми глазами и нетерпеливо поджимает губы, что София прикусывает язык — в прямом смысле — и морщится.       — Ты так долго бежала от прошлого, — наставительно говорит ей Эштэ, — при том так за него цеплялась. Самой не надоело?       — Вам Лёшка рассказал? — она хмурится в ответ.       Но Эштэ качает головой и хмыкает:       — Не артачься. Тебя действительно ждут. А все никак не вернешься…       — Так я же и говорю, мне надо… — удивляется София, но Эштэ уже не слушает, поворачивается к ней спиной и идет в сторону леса.       Приостанавливается лишь у самой кромки, и София молниеносно срывается с места и ныряет в аил, разыскивая взглядом ботинки и куртку.       У неё ощущение, что Эштэ вовсе не о физическом возвращении домой.       Она о чём-то ином, Софии пока недоступном.       2005-й год. Новосибирск       Дом Фоминых, обнесённый кирпичным забором с декоративными фонариками по верхнему краю, нависал тёмной громадой над подъездной дорожкой. Ворота с коваными завитушками на створках открывались автоматически — за это отвечала охрана, опознававшая посетителей по видеодомофону. Но у Сони были свои ключи от обеих калиток — основной и запасной, выходившей в тихий переулочек с тупиком у забора соседнего коттеджа. Соня надеялась прошмыгнуть туда и тихонько пробраться через заднюю дверь в дом и в свою комнату. Но Соболева таким образом не протащишь, а он явно намеревался напроситься в гости.       — Спасибо, что подвезли… — помялась она у его машины, косясь вожделенно в тёмный зазор переулка.       — Что Вы, Сонечка, — он выговорил её имя мягко, сгладив даже щелчок «ч», как-то по-особенному улыбнулся при этом, напомнив Соне Чеширского кота, — мне приятно гораздо больше, чем Вам. Рад, что я так удачно выбрал дорогу… Ваш отец дома? — уточнил практически без перехода.       Несомненно, отец был дома. Окна кабинета смотрели как раз на главные въездные ворота и светились жёлтым в темноте. Но вряд ли Фомин ждал гостей.       — Я думаю, дома… — тихо проговорила Соня и, кляня свою въевшуюся в подсознание вежливость, спросила: — Зайдёте?       — Не стоит, — Соболев качнул головой, — я лишь хотел Вас попросить… — он вновь, как и тогда, на нелепом фуршете, перехватил её ладонь и несильно сжал, поглаживая большим пальцем тыльную сторону. — Дайте мне свой телефонный номер. И позвольте в следующий раз съездить на конюшню с Вами.       Подобный поворот ей был совершенно ни к чему. Она понимала, что за ней ухаживают. И даже отдалённо представляла, в чём причина такого неприкрытого интереса к её скромной персоне, хотя не слишком ли быстро и не слишком ли она себя недооценивает? Нет, симпатию она, конечно, не исключала, но Соболев для неё был настолько… взрослый, что в бескорыстии, основанном исключительно на вожделении, она сомневалась так же, как непреложно верила в чистое и незамутнённое меркантильностью расположение Лёшки… Она прикусила кончик языка, чтобы не высказать чего-нибудь неположенного и неуместного. Она не хочет, чтобы Соболев ездил с ней на конюшню. Она не хочет, чтобы Лёшка видел её рядом с Соболевым.       — Вы ездите верхом? — спокойно уточнила она, пытаясь придумать отговорку — ничего, как назло, в голову не приходило.       Соболев покрутил в воздухе ладонью, обозначая неопределённость в уровне навыков.       — Но я всегда мечтал научиться… — вкрадчиво сообщил он. — Не откажите в парочке уроков…       — Там есть хорошие тренеры… — растерялась Соня, но он тут же её перебил:       — Ваш отец говорил, что Вы уже пару лет этим увлекаетесь… Я вполне могу продержаться в седле и мне хотелось бы, чтобы именно Вы, — он с таким смаком выделил интонацией обращение, — побыли моим тренером. Пожалуйста, Сонечка…       Соня окончательно стушевалась и явственно покраснела, и темнота вокруг несомненно радовала, скрывала стыдный румянец.       — Хорошо… Я… — сдалась, наконец, и Соболев тут же подхватил:       — Позвоните мне, когда соберётесь. Обязательно!       — Хорошо… Я позвоню, — она кивнула и попятилась к центральной калитке.       При Соболеве пробираться в собственный дом с чёрного хода было иррационально стыдно. Этим она как бы расписывалась в своем малолетстве, а хотелось казаться взрослой, умной и независимой…       И Соня смутилась ещё больше. Это желание произвести впечатление происходило из вполне конкретного тщеславного ощущения, возникавшего из-за внимания, проявленного к ней человеком в два раза старше неё. Ну льстило ей это, вполне банально и без прикрас, но в то же время и стыдно было неимоверно — мелкая дурочка, повелась на харизму и деньги, как говаривала одна Сонина одноклассница, та еще харизматичная оторва…       Соня уже практически взялась за ручку калитки, когда Соболев окликнул её. Среди вечерних сумерек он казался призраком в своём светлом летнем костюме, высокий и по-хорошему расслабленный, очень довольный. Как подвешенный в воздухе, в содружестве с белым манжетом рубашки, белел в полумраке прямоугольник, должно быть, визитки. Озвучивать никто из них больше ничего не стал: Соня молча и аккуратно, вернувшись на пару шагов назад, потянула на себя гладкую, приятную на ощупь картонку; Соболев, почти плотоядно улыбнувшись, прямоугольник на пару секунд придержал, играючи и едва заметно потянул на себя, но тут же и выпустил.       Соня как-то искоса кивнула и чуть ли не бегом нырнула в калитку.       Не то чтобы она его так уж боялась — скорее всего, опасалась, к тому же Сашке она тоже верила — его категорическое неприятия интереса Соболева к Соне настораживало, ни на секунду не напоминая банальную ревность старшего брата к ухажёрам младшенькой — не тронь, не смей, не достоин.       Это неприятие определённо было на чем-то основано, но причина пока вне зоны доступа…       — И где ты была?       Соня шарахнулась от неожиданности, чуть не упав при этом. Просторный холл дома так же заполнял полумрак, горела только подсветка лестницы на второй этаж, и отливали люминесценцией декоративные фонтанчики в полукруглой гостиной, видимой сквозь арочный проход.       Отец стоял возле «цветочного угла» — любимого маминого места — почти скрытый от глаз острыми листьями вашингтонии. Такие зелёные уголки были в каждой комнате общественного пользования в их доме. Обе гостиных, холлы, кухня и летняя веранда заполнялись кашпо, горшочками и ящичками, плетёными корзинками с декоративной зеленью. За всем этим ухаживала мама — очень любила, но сейчас цветы хирели. Соне банально не хватало сил, как физических, так и моральных, а отец тянул с наймом садовника — их ухоженной и ландшафтно-отдизайненной территорией тоже заведовала Юлия, лишь на трудоёмкие работы изредка привлекая ребят из охраны. Она, без сомнения, любила копаться в земле, украшать и облагораживать, но чем старше становилась Соня, тем больше понимала, что для матери это своего рода лекарство. Повздорила ли она с мужем, начудили что-либо дети — Юлия надевала свой застиранный джинсовый комбинезон и уходила пропалывать альпийские горки и стричь газон. Если за окнами снег или дождь — пересаживала и подкармливала домашние цветы, протирала широкие листья и опрыскивала мелкие… Способ ухода от суровой реальности у каждого свой, и этот был ничем не хуже. Маленькая Соня маме помогала с удовольствием, но постепенно увлеклась фауной в ущерб флоре. Мама не возражала и поощряла, но иногда — Соне казалось — расстраивалась.       И сейчас, глядя на отца, заметно сжавшего челюсть и прищурившегося, явно рассерженного Сониным поздним возвращением, отчётливо поняла, что мать её была совершенно и абсолютно одинока… И совсем не счастлива…       — Прости, пап, — тихо повинилась она. — Я задержалась на конюшне. Ян сегодня был очень беспокойный…       — Тебя вроде Соболев привёз? — отец перебил её. — Это же его машину я видел на подъездной?       Соня еле сдержалась — всё это время хотелось сплюнуть гадкое ощущение от кратковременной поездки в просторном, пахнущем кожей салоне.       Нет, Соболев был предельно вежлив и даже не пытался прикоснуться, и случайно не задел, но Соня всё ж таки не могла отделаться от липкого и неприятного ощущения, такое бывает, если вляпаться в паутину — ничего особенно страшного, но отчиститься хочется как можно быстрее… Да и отец — тот ещё интриган. Увидеть вплотную подъехавшую к воротам машину не позволял забор, и едва ли он скакал по окнам, высматривая, что там творится за стеной из красного кирпича. Ему, скорее, донесли ребята из охраны. И про машину, и про водителя, и про пассажирку… Она об этом не подумала сразу. Нужно было попросить Соболева остановить чуть загодя, не подъезжать к дому, но опять же… Это роспись в собственной несамостоятельности…       — Мы столкнулись случайно, — правда в этом случае звучала наименее реалистично, но придумать сносное враньё она не смогла, да и зачем? — Я уже ехала домой, он мимо. Он узнал меня и предложил подвезти…       Отец медленно прошёлся по холлу. Большой ковёр из рогожки у подножия лестницы одновременно и скрадывал звук шагов, и дополнял его странным гулким отзвуком.       — Это хорошо… — протянул он медленно и даже, кажется, улыбнулся. — Он предлагал встретиться?.. — уточнил как бы мимоходом.       Соня замялась. Сказать правду — отец поддержит Соболева, солгать — всё равно узнает, с большой долей вероятности Роман не станет скрывать от отца свои планы, раз они настолько тесно общаются, либо тот уточнит у Соболева сам…       — Просил взять его на конюшню в следующий раз, — решилась она. — Хочет покататься.       Отец даже цокнул языком — новость ему понравилась.       — Прекрасно… — он привычным и знакомым Соне с детства жестом отёр уголки рта и нижнюю губу большим и средним пальцами. — Когда ты собираешься туда в следующий раз?       — Не знаю… — Соня судорожно подбирала день.       Острое неприятие ситуации, в которой Роман и Лёшка картинно столкнулись бы лбами где-нибудь в деннике или на территории конюшни, жгло калёным железом. И она отчаянно прикусила язык, осознавая, что хочет быть для этого смешливого и добродушного парня… особенной?       Наверное, так. И выезд рука об руку с Соболевым — личностью в их области довольно-таки известной — бонусов ей в глазах Лёшки не прибавит. Она в этом не сомневалась.       — В понедельник? — уточнила она с вопросительной интонацией.       Кажется, Лёшка упоминал, что это его законный выходной.       — Позвони ему! — отец отрывисто кивнул, подчёркивая приказ этим так же знакомым с детства жестом.       Он приказал. И Соня заскрипела зубами и с внезапно накатившей злостью выпалила:       — Замуж мне за него тоже нужно будет выйти?..       Отец ухмыльнулся нехорошо:       — Надо будет, выйдешь. Взрослый и надёжный мужик. Каменная стена, хороший управленец для бизнеса. Капитал нехилый за спиной…       Соня не стала слушать дальше. Ноги сами собой понесли её к лестнице, она шлёпала подошвами кроссовок по ступенькам, отсчитывая — двадцать ступеней до холла второго этажа, плавно, как и на первом, перетекавшего в обширную, полностью остеклённую гостиную с выходом на балкон.       Её комната — вторая направо по неприметному коридору, запрятанному за декоративной перегородкой с нишами, тоже уставленными цветами, но первая дверь — в Сашкину святая святых, мальчишеское убежище, в котором оставалось ещё так много от Сашки-подростка…       Она повернула дверную ручку и шагнула внутрь. Щёлкнула клавишей выключателя.       Брат недавно увлекся кэндо и плавно клонился в сторону востока. Специальный бамбуковый меч с красивой кисточкой на рукояти покоился в вилках держателя на полке в рабочей зоне комнаты. Большой стол, заваленный какой-то дребеденью и рулонами эскизов, «начерталкой» и огрызками карандашей. Компьютерный монитор на отдельном узком столике с полочками для дисков, выше — полки с книгами.       Соня подошла ближе и провела кончиками пальцев по затёртым корешкам.       «Приключения Тома Сойера», сборник произведений Фенимора Купера и, конечно, Жюль Верн.       Сашка-ребёнок был восторженным мальчишкой и отчаянно мечтал о приключениях в диких прериях, о затерянных мирах и полётах на Луну. Отец не одобрял излишнюю мечтательность, мама поощряла… Они были настолько разные — Соня так остро это ощущала сейчас. Они оба вечно тянули собственных детей в противоположные стороны. Маленький Сашка хотел стать вождём индейцев и путешествовать, маленькая Соня увлеклась лошадьми в большей степени потому, что брат читал ей вслух про Дикий Запад… Почему мама оставалась с отцом?.. Чем дальше, тем больше они ненавидели друг друга — сейчас Соне это было очевидно…       Дверь за Сониной спиной со щелчком распахнулась, и она, вздрогнув, с грохотом выронила книгу — не ожидала вторжения.       — Хотел сказать, что звонили из больницы, — отец оглядел комнату и нахмурился при взгляде на распахнувшую белёсое нутро книгу на полу. — Сашку переводят в палату. Стабилен, но в медикаментозной коме… Сказали, можно попробовать его перевезти, если недалеко…       Соня сглотнула судорожно.       — Почему… Кома?.. Зачем?..— начала было, но отец поморщился.       — Травма головы оказалась серьёзнее, чем предполагали изначально. Плюс общие повреждения. Я в этом ни черта не смыслю, но вроде бы это необходимо…       Соня резко выдохнула и часто заморгала. Не плакать! Нельзя! Отца это злит, не нужно им сейчас ссор.       — Пап, врачи точно всё нам говорят? — спросила она.       — Да кто их знает… — отец покачал головой и вдруг ссутулился как-то, сделался меньше ростом, хотя и так не особенно им блистал, и стал выглядеть на свой возраст, даже старше. Слишком отчётливо проступили усталость и злость. Он не мог ничего сделать, и Соня его понимала.       Он не взялся продолжать, а Соня не желала больше ничего спрашивать. Сашку отец любил — по-своему, конечно, у него всегда были какие-то странные способы это проявлять, и любовь эта тоже была особой — скорее, гордость за собственное творение, которое он лепил по своему образу и подобию, и готов был сломать при первом же обнаруженном изъяне. Сашка — сын и наследник, тот, кто пойдёт по стопам, тот, кто встанет наравне, и это накладывало на брата слишком много обязательств. Отец злился. Он не мог прекратить это, по его мнению, непослушание, он не мог повлиять на это саморазрушение, он терял власть и он не мог с этим смириться. Если бы он мог потягаться с Богом, в которого не верил, в вершении человеческих судеб, он бы это сделал. Хотя бы ради этого он, без сомнения, хотел бы верить…       — Мы будем его перевозить? — осторожно уточнила Соня у внезапно расчувствовавшегося отца.       Тот коротко кивнул.       — В клинике хорошие нейрохирурги и травматологи. И уход, конечно…       Соня помолчала. В клинике… В той же, где не спасли маму.       «Господи, не дай этому повториться…» — подумалось ей, но вслух она ничего не сказала.       Отец свой экскурс в семейные беседы по душам тоже закончил и молча вышел, прикрыв за собой дверь, а Соня, подняв книгу, приткнула её на захламлённый рабочий стол, сдвинув в сторону пару бумажек…       И взяла ранее скрытую ими, помятую с одного уголка фотографию: Сашка-первокурсник, коротко стриженый, совсем мальчишка, и криво ухмыляющийся Ярослав, немного застенчиво и искоса смотрящий в фокус…

***

      — Пап, я понимаю, что тут не совсем всё просто в этом твоём рвении… — Герка устало тёр лицо ладонями.       И Дмитрий отвернулся к окну, стараясь скрыть досадливую гримасу. Много он понимает, паршивец…       Он очень дорожил женой — Геркиной матерью. С ней было хорошо и… правильно. Как у всех. Квартира, дача, машина, поездка к морю раз в год, а если год удачный, то и два раза. Сын — красавец и умница, вон какой вымахал, под метр девяносто, баскетболист, юрист, красавчик — девки так и млеют…       Он тоже такой был в молодости — душа компании, русоволосый, сероглазый, смешливый… И безнадежно сохнущий по Юльке Завьяловой… Сохнущий в прямом смысле — он иногда не мог спать ночами, не ел — кусок в горло не лез. И ведь не красавица была — худая, как тростинка, чернявенькая, глаза если только — большие и очень тёмные, южные глаза. Трофимов всегда предпочитал исконно русскую женскую красоту — крутые бёдра, пышную грудь и косу в руку толщиной… Но Юлька — мелкая и улыбчивая девчонка, умевшая смотреть на человека словно сквозь, но в то же время в самую суть, сразила его наповал ещё в начальной школе. Ему с ней было интересно — она абсолютно ничего не понимала поначалу в играх в войнушки, а после и в так нежно любимой Трофимовым физике, но она была… взрослой? Серьёзной? Странной?       По-хорошему, конечно, странной, притягивала этим и затягивала, но Трофимова она держала на расстоянии… Пока однажды, когда они оба были уже студентами, он не нашёл её — зарёванную и несчастную — на лавочке в парке возле университета. Юлька не сдержалась тогда и, при всей своей не по возрасту мудрости, разоткровенничалась. Он не понимал её семью, но понимал Фомина, и от того, чтобы пойти и набить тому морду, его удерживала только рыдающая на плече Юлька и думы — куда бы приткнуться, чтобы не ночевать на улице.       Это случилось в конце первого курса, в конце четвёртого Юля Завьялова всё-таки стала Юлией Фоминой, а Трофимов всерьёз раздумывал, как же жить дальше — на удивление было больно и не интересно, что же там впереди.       Впереди же маячила очередная студенческая посиделка в честь по странному стечению обстоятельств не заваленной сессии, однокурсница Лена — та самая русская красавица с крутыми бёдрами и русой косой — и скоропостижная трофимовская свадьба.       Он не жалел. Ленка год спустя родила ему Германа — его точную копию со светлыми волосиками, носиком-пуговкой и серо-голубыми глазёнками. Еще она пекла невероятно вкусные расстегаи и стала хорошей женой и матерью… И всё бы ничего, но три года назад, когда Трофимов, переваливший отметку в сорок пять, но пребывавший всё ещё мужчиной хоть куда и хоть кого, встретил в летнем кафе… Юльку Фомину… зарёванную и несчастную…       Он не жил всё это время. Он понял это, когда подошёл и молча сел напротив на заскрипевший пластиковый стул за шаткий пластиковый столик, и посмотрел в её глаза.       Он обожал Герку и невероятно им гордился. Он тепло относился к жене и был ей благодарен. И, может, это кризис среднего возраста в нём поднял голову, взыграл бес, который в ребро, но Юлька… как вечно инфицированная заноза в сердце, постоянный очаг воспаления — небольшой и малозаметный, даже температура в норме, но только тронь — и потечёт гной, густой и зловонный… Он целовал её, как в первый раз, потому что всё и было, как тогда, впервые — солёные от слёз губы, стандартный номер недорогой гостиницы, первой подвернувшейся, он не удивился бы, если бы и той же самой… И тогда, и сейчас, в этом болезненном мареве ощущения чужого тела и тепла, он откровенно плохо соображал, и это её:       — Димка, ты такой хороший…       Он хороший. Конечно, он тот самый, правильно воспитанный и напичканный советской моралью среднестатистический пионер и комсомолец, который не обидит женщину и переведёт старушку через дорогу.       Он правильный. И сына своего так воспитал, и к жене своей так относился, но ни разу не вспомнил о них обоих, пока держал в руках всё такую же тонкую теперь уже женщину с матово-смуглой кожей и чёрными глазами.       Смешно. Но что бы Герка понимал… Паршивец. Когда вот так. И шагу назад не сделать, потому что под ногами край обрыва и пропасть, в которой не видно дна. И лучше пускай и не узнает.       Ему сообщили о её смерти по телефону во время рабочего совещания. Он сорвался практически без объяснений, уехал в пригород, в их семейный летний домик, сырой и промозглый после снежной и морозной зимы, и вновь долго и муторно размышлял о том, что же там впереди…       А впереди была София Фомина — и эту фамилию хотелось выгрызть вместе с языком и выплюнуть.       Просто София. Похожая на юную Юльку, как две капли воды.       София, которой он теперь должен помочь, раз матери её помочь не сумел…       Расскажи Богу о своих планах, смертный…       — Что бы ты понимал, сын…