Сокровище из снов

      2016-й год. Алтай       За окнами не так уж и холодно, мороз всего градусов пять ниже ноля, но в казарме почти не топят, изо рта идёт пар, а волосы иногда примерзают к подушке. Что-то с местной котельной — то ли неисправна, то ли просто экономия превыше всего. Впрочем, несмотря на влажный, пронимающий до костей воздух гор, волосы и майка сейчас насквозь мокрые от пота. Он скапливается, стекает по вискам, щекам и шее, заливает глаза, капает на чужие грудь и живот, обтянутые майкой защитного цвета. Лёшка старается смотреть на эту майку, отгораживаясь от её содержимого, но взгляд прикипает к лезвию штык-ножа, который держат сцепленные ладони. Посмотреть на ухмыляющееся лицо лежащего на койке сослуживца нет ни сил, ни желания, и точка стального острия кажется игрушечным волчком, беспрерывно крутящимся в сумраке пространства — гипнотизирующим, напрочь убивающим волю.       То, что они делают, называется «крокодильчик», но с детской игрушкой, чей образ первым всплывает в памяти, не имеет ничего общего. Ладони на одной из двух спинок железной койки, ступни — на другой, и не дай боже хоть на миллиметр провиснет чуть ниже положенного линия тела: на жёстком армейском матрасе, идеально ровно, без единой морщинки застеленном, лежит кто-нибудь из «дедов» и держит этот чёртов штык-нож — вертикально — и его остриё с почти физически ощутимой жадностью метит в пупок.       Лёшка считает шаги за спиной. По взлётке медленно, чеканя поступь, ходит ещё один старослужащий. Иногда он подходит чуть ближе — перекинуться парой слов с товарищем или с недовольным хмыканьем хлопнуть ладонью по животу не в меру расслабившемуся «духу», чтобы держался ровнее, старался больше. Иногда он говорит:       — Ну, салаги, хуле пыхтим… Бодрее, бодрее, мальчики, а то скучновато у вас…       Бодрее — это без стонов, но не стонать невозможно, мышцы сводит так, что хочется выть в голос, и первым сдаётся Генка с соседней койки — с полурыком-полустоном неуклюже изворачивается и валится набок, едва не нанизав при этом кишки на тускло поблескивающее в сумерках лезвие. Валится на того, кто это лезвие держит, выбивая из истязателя пару ругательств и проявления крайнего недовольства. Генка здоровый и тяжёлый, но телесная мощь ему вряд ли поможет, если только большая выносливость даст невеликую фору перед другими в том, что последует дальше.       Поэтому Лёшка держится до последнего… Скрипит зубами так, что, скорее всего, стирает всю эмаль к чертям, но держится. Завтра у них вылазка в горы к перевалу, где на днях был замечен отряд противника. И пусть лучше он пойдёт туда с ноющими от боли и перенапряжения мышцами, чем с сотрясением мозга или парочкой переломов…       Тех, кто сдаётся быстро, бьют дольше. И очень жестоко…       …Лёшка подскочил, как ошпаренный, молниеносно перехватывая чужую ладонь, осторожно дотронувшуюся до его плеча. Сон, настолько яркий и живой, но всё ж таки не реальный — боже, спасибо, что не снова! — никак не хотел отпускать, и он практически уже выкрутил в захвате странно тонкую и хрупкую кисть, но внезапно пришёл в себя от тоненького девчачьего писка.       Сумерки вокруг точно такие же — сонные, но перед глазами не застиранное армейское постельное бельё и металлические прутья спинки кровати, а перепуганное и бледное женское лицо.       И его, наконец, отпустило. Он в аиле у Эштэ, рядом Соня, и сегодня они даже сносно пообщались, договариваясь об утренней «экспедиции» — он проводит её обратно в посёлок, и Соня уедет.       И больше они не встретятся. Никогда…       И что на него нашло?.. Армия не снилась уже пару лет точно, то ли переболел он этим, то ли просто не помнил снов, но просыпался всегда со спокойным сердцем без воспоминаний о кошмарах. А тут вдруг всё сызнова, да ещё так ярко, словно и правда полночи провисел в растяжке над койкой: мышцы немилосердно ломило, а челюсти он всё ещё стискивал с такой силой, что боль отдавалась в лоб и глазницы…       — Вот ведь… — он с трудом заставил себя расслабиться и разжать зубы, тряхнул головой, растерянно взъерошил пятернёй влажные от испарины волосы.       — Ты чего? — выдавил наконец, встречаясь с широко распахнутыми тёмными глазами, насторожённо отслеживавшими каждое его движение.       Соня неопределённо дёрнула плечом, едва заметно. Если бы Лёшка не вглядывался в неё так внимательно — не заметил бы движения, словно и вовсе не шевелилась она, всё так же опасливо вглядываясь в его лицо. Может, она и всколыхнула забытое? Разворошила память, которой место где-то глубоко-глубоко, в самых дальних закромах, потому что не стоит помнить плохое. Знать нужно, что бывает по-всякому, чтобы ценить хорошее, окружающее здесь и сейчас. Но вспоминать… Нет уж. Не надо.       — Ты так стонал, — тихонько отозвалась всё же Соня, видно, признав его по итогам молчаливого изучения достаточно вменяемым для беседы. — И зубами скрипел… Думала, раскрошишь…       — Я тоже так думал, — он немного ошалело осклабился, но тут же спохватился. Ей это всё ни к чему. Совершенно. — Ты ложись. Завтра тяжёлый день.       И правда. Он до темноты ещё поплутал по тропкам, разведал дорогу. После ливня, во время которого он набрёл на Соню, сошёл небольшой сель. Ничего серьёзного, но привычный спуск к посёлку подмыло, значит, придётся идти немного в обход, а этот путь сложнее. Он бы не выбрал его, но в данной ситуации альтернативы нет — размытый грунт и нагромождения сора и камней ещё более ненадежны, чем малохоженная тропа…       Соня неохотно поднялась и бросила на него последний внимательный взгляд — блеснули белки глаз в совсем уже ставшей густой и тяжёлой темноте — и отошла к кровати, что уступила ей Эштэ…       Где она, кстати? Лёшка огляделся. В аиле, кроме него и Сони — никого. Только утварь затаилась по полкам и углам, притягивая к себе тени, причудливо сплетая их, будоража воображение. Он поднялся и вышел прочь. Небо — тёмное и беспокойное — едва пропускало к земле лунный свет, ветер гнул траву к земле, а лес мерно шумел и поскрипывал под резким напором вечно беспокойного здесь воздуха…       Недалеко от аила врос в землю плоский, покрытый мхом валун, трава скрывала его почти полностью и любого, кто решит на нём передохнуть, прятала не хуже маскировочной сетки…       Он криво улыбнулся. Присел на уже остывший камень, ёжась от горной ночной прохлады, и с наслаждением закурил, и даже впустую из-за ветра потраченные спички — целых четыре — не смогли его расстроить. В мятом коробке осталось ещё две штуки, зажигалка потеряна где-то, выпала, должно быть, но если завтра всё пойдет как задумано — к вечеру он уже будет в посёлке… Он глубоко затянулся и медленно выпустил струйку дыма. Её тут же унесло в темноту, словно и не было, только кончик сигареты ярко тлел алым и излучал тепло, напоминая о том, что всё, происходящее сейчас — реальность…       Он отклонился назад, опираясь на руку, и запрокинул лицо к пугающей вышине, к мерно текущему в едином направлении тёмному месиву. Ну, кто там решил развлечься на этот раз, кому стало настолько скучно, что линии вероятностей сошлись в этой точке времени и пространства? Его и быть здесь не должно, а он почему-то остался на лишние сутки, и вот она — насмешка провидения…       — Остались бы вы оба еще на денек…       Лёшка с перепугу подавился дымом и надсадно закашлялся. Эштэ, как всегда, подкрадывалась бесшумно, казалось, окружающая темень следовала за ней по пятам, укрывая хозяйку, и отступала по единому её слову.       — Мне работать надо, — прохрипел он в ответ, едва прокашлявшись. — А ей тут и вовсе делать нечего.       Даже под налитым свинцом ночным небом можно было разобрать взгляд Эштэ. Она посмотрела на него, как на несмышлёного младенца, только что пальцем не погрозила:       — Вот вроде говорят, — отчаянно, в несвойственной ей манере, растягивая гласные и ударяя на «о» проговорила она, — не бывает на войне тех, кто не верит…       И Лёшка подавился снова. Чертыхнулся зло и затушил сигарету о камень, придавил подошвой, растирая в пыль, вминая в мягкий грунт. Он не особенно распространялся о прошлом, если уж на то пошло. В посёлке и не говорил никому, что служил и срочником, и по контракту… Разве что Нине обмолвился, да и то почти случайно в полубреду после очередного ночного кошмара — одного из последних. Не хотелось ему об этом говорить. Казалось бы, наоборот — душу облегчишь, выговоришься, и жизнь веселее пойдёт, только дудки всё это… Нельзя раз за разом возвращаться назад, переживать снова и снова эти воспоминания и не проникаться ими. Не удаётся ему равнодушие. Время не лечит.       С Соней так же. Стоило увидеть её — а ведь одиннадцать лет прошло! — и всё снова, будто вчера случилось…       — Танюша, любовь моя! — это обращение ему осточертело, но Танька каждый раз реагировала благосклонно, не выказывая и капли недовольства. Но вот сегодня посмотрела как-то скованно и… сочувственно, что ли?       Да уж, выглядел он непрезентабельней некуда, но это же не повод реагировать на него, как на плешивого и неоднократно битого щенка, что с неделю назад прибился к ним, вероятно, сбежав из соседнего посёлка. На животину девушка именно так и глядела — со скорбной жалостью.       Дождь за окном поливал ровной стеной, с монотонным шипением и грохотом по старому шиферу крыш, и Лёха попал в самый эпицентр стихии, вымокнув до нитки и изгваздавшись вусмерть — и какого лешего его начальнику Петровичу он понадобился в свой законный выходной?.. Но опять же, причина столь прочувствованных Танюшкиных взглядов неизвестна — мокрый и грязный Лёха вполне себе нормальное и не такое уж редкое событие, спасибо, хоть не воняет от него конским потом и навозом…       — Ты чего так смотришь? — он широко улыбнулся и стёр пятернёй воду с лица. — Где Петрович? Он мне звонил, просил приехать…       — Да там ерунда на самом деле, зря он тебя сорвал, — Танюшка прикусила аккуратную нижнюю губку и воровато скосила взгляд в сторону окна. Что там такого интересного? За стёклами — сплошная серая хмарь.       Разве только огромный тёмный «Рейндж-Ровер», как эсминец в порте приписки стоявший на приколе у здания гостиницы, можно было разглядеть, да и то с трудом. Лёшка прошмыгнул мимо этого грандиозного «танка» — хотя батькин трактор «Беларус», конечно, грандиознее — даже не пытаясь разглядеть пассажиров.       — Чья тачка на стоянке стоит? — ему стало интересно. Таня так и стреляла глазами в сторону силуэта массивного авто, надёжно укрытого кроме дождевой пелены ещё и дымом выхлопных газов.       — Та девчонка — София, кажется… — перебила Лёху Татьяна с интонациями абсолютно и бесповоротно решившегося на что-то человека.       И Лёшка напрягся, подошёл к залитому потоками воды окну и ожидаемо ничего не разглядел, как ни щурился и ни присматривался.       — Ну София, — подтвердил неохотно. — И что?       — Знаешь Соболева? Про него часто в новостях сюжеты проходят, он благотворительностью ещё занимается? Хозяин Сигма-банка?..       — Ну, — промычал Лёха, почти повторяясь.       — Он классный вживую. Такой высокий… София эта молодец, на ерунду не разменивается…       И Лёшка тут же молча отвернулся от окна и стремительно вышел обратно в дождь. Боковые и задние стекла «Рейнджа» не пропускали любопытные взгляды из-за тонировки, но лобовое всего лишь оттенялось бледно-голубой защитной плёнкой, и Лёшка, под уже начинавшим редеть и не таким прибивающим напрочь к земле ливнем, осторожно обогнул стоянку со стороны агрессивной морды авто и вгляделся в происходившее в салоне под прикрытием массивного гостиничного крыльца.       Он мог и не прятаться — двое, сидевшие в салоне, настолько были заняты друг другом, что едва ли обратили бы внимание на посторонних соглядатаев, разве только кто подошёл бы да саданул кулаком в стекло, но зачем?.. Все и так предельно ясно…       Надо же, выбрала день, когда Лёхи, по её мнению, точно здесь не будет, но при этом не постеснялась попасться на глаза возможным свидетелям. Той же Танюшке… Хотя о чём это он. Едва ли эта девчонка думала о незадачливом сельском ухажёре, скорее, её кавалер — человек взрослый, состоятельный и крайне занятой — смог выбраться на природу именно сегодня, пусть и в понедельник… Значит, особой разницы нет, а он-то уж накрутил себе, напридумывал. Розовые очки бьются внутрь, ага…       Лёшка неосознанно потянулся пятернёй к груди и сгрёб в кулак мокрую ткань футболки. Хотелось и кожу так же отвести в сторону, а еще лучше — расковырять дыру в том месте, где нехорошо припекало, и выгрести эти тлеющие угольки вместе с обугленной плотью. Это ж надо. Придурок доверчивый… Сопли распустил по поводу очередной девчонки сомнительных ценностей и поведения. Их таких…       Лёшка одёрнул себя — опускаться до охаивания даже при подобном раскладе было ниже его достоинства, ко всем своим девушкам — бывшим ли, настоящим — он предпочитал относиться с уважением. Он стремительно повернулся спиной к неприятному зрелищу, мельком уловив в окошке Танькин силуэт, и сразу же буквально шарахнулся в сторону, за угол здания к денникам. Он, в общем-то, пришёл на работу, значит, этим ему и следовало заняться, как бы ни хотелось вместо привычных обязанностей выместить на ком-то эмоции, выплеснуть этот жар. Но Таня здесь абсолютно точно была ни при чём. Они вроде как друзья, без взаимных претензий — у Танюшки наблюдалась карамельная тишь и гладь на любовном фронте в лице жениха, которого она честно ждала из армии, а Лёшка с коллегами шашни не водил принципиально. Поэтому жили они тихо и мирно, не мешая друг другу, и Лёшка абсолютно точно ей благодарен, но выражать эту благодарность именно сейчас, а тем паче смахивать с себя её сочувственные взгляды, он определённо не в состоянии. А пока ему нужно как-нибудь перетерпеть это, да и всё…       Только что ж так ноет-то, господи…       Лёшка вздрогнул, выдираясь из этих малоприятных воспоминаний.       Иногда ему казалось — лучше бы всё так и осталось. Пусть бы он и дальше тогда продолжал верить в то, что увидел, и они спокойно разошлись бы с Соней, каждый своей дорогой, ему уготованной и приличествующей по статусу и ранжиру… Жалел ли он о том, что случилось в итоге лично с ним? В той мясорубке, что затянула его железным винтом, побывали многие, и ему на самом деле пришлось не хуже, чем тем, кто тогда воевал и умирал рядом с ним, — что вышло то вышло, как говорится. Потому что, по сути, даже ненависти в нём не было, видно, заглушала все возможные эмоции боль от предательства, начавшегося с малого и закончившегося более грандиозно. Боль эта уравновешивала всё остальное, и в наиболее отчаянные моменты Лёшка встречал самые страшные события почти с усмешкой и радостью: чем хуже, тем лучше, зато думать и вспоминать некогда…       Эштэ всё ещё сидела рядом тёмным изваянием, не торопила и ни о чём не спрашивала. Но и спроси она — Лёшка едва ли смог рассказать. Ему всегда не хватало слов. Он и вовсе с трудом понимал, отчего она с ним так упорно возится. Может, видит в нём сына?       Сила редко не ступала рука об руку с одиночеством, пусть Лёшка и относился скептически ко всей этой мистике, но не мог не признать: было здесь что-то, в этих горах, в воздухе, да и в Эштэ. Что-то, чего он не понимал, и даже не пытался вникнуть, только ощущал как нечто огромное и древнее — силу природы, возможно…       — Давай без твоих загадок, а? — Лёшка наконец отреагировал на её последнюю фразу. — Мы обо всём уж с ней договорились… Кстати, она так и не сказала, зачем здесь?       Эштэ покачала головой.       — Тебе она и не скажет, — веско выдала. — И мне. Для нее, что я, что ты — все одно — недруги.       Лёшка резко поднялся. Горизонт за горными выступами уже начинал светлеть, значит, до рассвета около часа. Хорошо бы подремать ещё немного, иначе идти будет тяжеловато. Затуманенный бессонной ночью разум может сыграть злую шутку в самый неожиданный момент — горы не прощают ошибок, даже мимолётная невнимательность иногда стоит жизни.       — Это конечно, — он всё же остановился, сделав лишь пару шагов. — Для неё я даже не недруг. А так… Неприятное воспоминание…       И досадливо скривился напоследок, потому что прозвучало это как-то невпопад и с детской обидой в голосе.