Сокровище из снов

      2016-й год. Алтай       Лёшка помнил это выражение на Сонином лице: невероятное упрямство — не всегда уместное — и железная уверенность в собственной правоте и действиях — не всегда полезная.       Одиннадцать лет назад Соня оставалась рядом в основном благодаря этим качествам, но в дальнейшем те то ли подвели её, то ли она и правда переключилась на другой объект. Лёшка до сего дня не был уверен, какой из этих двух вариантов верен, и последнее, чем он хотел бы сейчас заниматься — это выяснять истинные причины произошедшего. Пускай это было малодушием, но для него возврат к прошлому означал шаг назад длиною в половину жизни. То, что случилось тогда, давно быльём поросло. У них обоих, похоже, вполне налаженная и стабильная жизнь, кого волнует та почти детская влюблённость, по несчастливому стечению обстоятельств случившаяся между ними. Но увидев Соню столько лет спустя, он с удивлением и каким-то безнадёжным отчаянием понял — волнует. Она его волнует. До сих пор.       И это было неуместно и очень вредно. У него и так проблем по горло. Ферма требовала огромного количества физических и умственных затрат: казалось бы, сажай да выращивай, корми да продавай мясо, однако то тут, то там что-то ломалось, срывалось, подводило и давало сбой. Погода каждый год устраивала подлянки, рабочие как из числа местных сельских жителей, так и привлечённые из соседних селений и даже из ближайшего города, периодически уходили в запой или внезапно увольнялись. Проблем у него — по макушку и даже выше, и кабы не прибыль, которую его беспокойное хозяйство внезапно начало приносить после двух лет мытарств, он давно бы бросил всё это к чертям…       Впрочем, кого он обманывает? Не бросил бы. И на то были свои очень и очень веские причины.       После года срочной военной службы и почти четырёх — по контракту, он вернулся в родной город, выписавшись из военного госпиталя с самыми радужными упованиями на будущее, несмотря на тяжёлое ранение и довольно сложный период восстановления, через который ему пришлось пройти. Он всерьёз раздумывал над возвращением в институт — двадцать шесть лет, какие его годы, казалось, вся жизнь впереди.       Но сложилось иначе — не судьба ему была стать городским жителем. В городе он просто сошёл бы с ума. В каждом громком звуке ему мерещились выстрелы, в большом скоплении людей он начинал задыхаться, город его душил и над ним насмехался. И это было самым удивительным для него вывертом психики — весь период его службы прошёл в горной местности, а пугали почему-то каменные джунгли. Комиссованный по состоянию здоровья Лёшка первый раз в жизни по-настоящему растерялся. Он крайне редко унывал, даже в те моменты, когда, казалось бы, из темноты нет выхода, он всё равно верил в существование лампочки над головой и выключателя где-то поблизости, только руку протяни. И не беда, что протягивать приходилось много-много раз, набивая шишки о невидимые стены. Рано или поздно пальцы натыкались на гладкий пластик, и вокруг вспыхивал свет.       На этот же раз заветная клавиша оказалась выдрана с мясом, а оголённые провода били током. Он совершенно не понимал, что же ему делать дальше. У него не было диплома — кому нужно его неоконченное высшее по специальности «зоотехник»? — не было денег, приличную часть из того, что он получил по контракту, пришлось потратить на лечение, остальное положенное задерживали, и неизвестно было, выплатят ли вообще, и не было работы — точнее, на тот момент он не в состоянии был работать.       Его семье тоже было не до него. Ксюха выскочила замуж в семнадцать и нянчила ребёнка, Васька помогал, конечно, но всё же больше подкидывал родителям проблем, отец закодировался и на удивление держался, нашёл хорошую работу в автосервисе — он всегда любил возиться с техникой, жаль, что Лёха не перенял его умений, и с матерью у них всё более-менее наладилось. Никто не стал бы возиться с Лёшкой, да и не хотел он, чтобы с ним возились…       Он метался из стороны в сторону, маялся, пытался справиться с кошмарами, приступами паники, которые постепенно начинали трансформироваться в выплески агрессии, пока не сообразил — ему здесь не место. Ему нужны покой и одиночество, тишина и относительное безлюдье.       Мать давно жаловалась на необходимость платить налоги за заброшенную дедову ферму — землю никто не желал выкупать. Место-то было неплохим, но… кризис две тысячи восьмого, видно, не особенно располагал к фермерству, желающих не наблюдалось, а у Лёшки просто не оставалось выбора. Именно тогда прошлое настигло его снова, зацепив ещё раз — последний, как он наивно надеялся, но вместе с тем и подарив шанс, в котором он так нуждался. Лёшка получил причитающиеся ему деньги, и даже немного сверху в качестве благотворительности, и уехал на Алтай с намерением абсолютно точно не возвращаться больше никогда. И едва ли он готов изменить этому намерению сейчас или в будущем. Здесь ему хорошо. Здесь он нашёл свой дом и душевное равновесие, которого ему, по сути, не хватало всегда.       Внезапно объявившаяся Соня волновала его и сбивала с привычного уже пути, и это пугало по-настоящему. У него всё налажено и продумано на всю оставшуюся жизнь, а тут… прошлое вновь наступает на пятки. Ни к чему это, и мало кому уже нужно.       Но Соня знакомо, упрямо и настырно ловила его взгляд и расшатывала давно и прочно забитые под фундамент его упорядоченной жизни сваи.       Зачем ей это? Почему он вновь и вновь, как пёс на поводке, идёт и подаёт лапу по команде? Сидеть, стоять, голос…       Она его волновала, но последнее, чего он хотел в этой жизни, это выяснять причины, почему тогда, одиннадцать лет назад, всё сложилось именно так, а не иначе.       2005-й год. Новосибирск       — Лёш, ты вообще спятил? Ну приедешь ты к её дому, и дальше что? Тебя не пустят дальше ворот, если и разрешат к ним подойти, в чём я сильно сомневаюсь… — Таня смотрела на Лёшку с изрядной долей скепсиса, но тревожно.       Он был слегка хмельной сейчас и очень-очень злой, до белых мушек перед глазами.       — Не нужно было её отпускать, если всё так, как ты говоришь… — выдавил он. — А что, если он…       — Не дури, Лёш, правда. Она сама сказала — Соболев знакомый отца, и если то, что она говорит — правда, то ухаживает он за ней с отцовской подачи…       Лёшка притих и после пары минут размышлений кивнул. Причина его острой реакции, конечно, проста и прозаична. Он загибается от ревности. Он рвёт и мечет, он же так обрадовался, услышав Танин рассказ. Эгоистично так и собственнически обрадовался. Царапал немного факт случившегося — она это позволила, но он здравомыслящий человек, и если Соня не приврала, то деваться ей особо и некуда. За неё некому заступиться. Хотя почему же некому? Теперь есть. И его не волнует больше, что у него калибр не тот: предпочитают его — Лёху, а остальное — мелочи. Наверное…       — Есть мысли? — уже спокойнее спросил Лёшка.       Таня дёрнула плечиком. Она домывала посуду после их коллективных посиделок. За окном давно царила душная ночь, небо всё никак не могло разродиться дождём, и кожу покрывала гадкая липкая испарина. Дышать было совершенно нечем, и это лишь усугубляло Лёшкино слегка шальное состояние.       — Есть. Если она не позвонит, поеду я, — предложила Таня. — Я думаю, девушка вызовет меньше подозрений.       — Логично… — Лёшка согласился и устало ткнулся лицом в «лодочку» из ладоней. — Я-то думал…       — Ой, не надо, — Таня разложила по ветхим шкафчикам оставшуюся посуду и ворчливо добавила: — Уволь меня от своих сопливых переживаний.       — Злая ты, Танька, — Лёшка убрал руки и осклабился. — Едем? Провожу тебя, — предложил.       — Да… Поздно уже.       Девушка вышла из кухни, Лёшка потянулся следом, прикрывая за собой дверь. Они окунулись в неподвижный и густой, знойный воздух, не сговариваясь, поглядели немного на деревья, застывшие, словно пчёлы в сиропе, в этом воздухе, и Лёха выдохнул вдруг, словно стряхивая с себя напряжение не только последних часов, но и последней пары недель. И спросил с какими-то наивными интонациями в голосе:       — Как думаешь, выгорит что?       Одинокая лампочка, болтавшаяся под козырьком гостиничного крыльца, скудно освещала их обоих, и только поэтому он заметил брошенный искоса жалостливый Танин взгляд:       — Нет, — спокойно ответила девушка и пожала плечами, как бы извиняясь за свои слова. — Гусь свинье — не товарищ. Это про вас…       И она бодро спустилась по ступенькам, не дожидаясь Лёшкиной реакции.       — И кто из нас свинья, интересно? — весело уточнил в ответ Лёшка.       — Так то спорный вопрос… Ты идёшь?       — Танюшка, любовь моя! За тобой — хоть на край света…       Вероятно, в тот вечер Лёшке стоило сбежать на край света в гордом одиночестве, желательно ни разу не оглянувшись.

***

      Соболев не стал рассказывать о причинах Сониного загула её отцу. Не потому что пытался заслужить таким образом её доверие — оказалось, что времени на это нужно гораздо больше того, которым он располагал. Он мог бы удариться в долгие и нудные игры и ухаживания, применить весь свой опыт и недюжинные таланты, только не было у него гарантий того, что это поможет. Девочка поддавалась откровенно плохо, смотрела маленьким волчонком и шарахалась при каждом удобном случае, и его заслуги — хоть соловьем пой, хоть павлином прикидывайся, распуская цветистое оперение — Соню интересовали мало. Соболев понимал, что первоочередной причиной Сониного иммунитета стала отцовская инициатива, его — Фомина — настойчивое участие в этом вопросе, сыгравшее против них обоих, и шитое ко всему белыми нитками. Они оба — и сам Соболев, и Фомин — всё понимали. Обоим друг от друга было что-то нужно, и оба хотели из этого «нужно» выжать максимум выгоды. Причём Соболев Фомину был интересен гораздо больше. Последний до сей поры заблуждался относительно финансовой состоятельности гипотетического зятя и партнера — Роман упорно вёл бесконечные переговоры с Ириной и Меркуловым, несмотря на достаточно показательный выпад жены, всеми силами оттягивая развод и запуск процедуры банкротства. Знай Фомин всю его подноготную, даже наличие у Соболева Сигма-банка, и уж тем более обязанность выплаты дивидендов с инвестированных Романом в один из его проектов средств, едва ли заставили бы его продолжить деловое взаимодействие с Соболевым сверх необходимого минимума. Напротив, эта информация подарила бы Фомину возможность и здесь получить свою выгоду: Роман не удивился бы, превратись дуэт Ваньки и Ирины по обдиранию его как липки до последнего листа и лыка в дружное трио. У Фомина достанет связей подставить Роману подножку. И это также одна из причин, по которой Роман затягивал бракоразводный процесс. Ему необходима была эта видимость благополучия: благодаря ей он пока ещё мог тянуть капитал обратно с тех, кто ему должен, и держать голову на поверхности в болоте собственных обязательств до того момента, пока не найдётся наиболее щедрый покупатель, готовый в кратчайшие сроки выложить на соболевский стол кругленькую сумму, желательно со знаком евро на хрустких, вкусно пахнущих бумажках…       Фомин, к сожалению, на это способен не был. Ему нечего было предложить Роману, кроме земель и Софии. А Роману, собственно, уже было не до его предложений, хотя поначалу он с энтузиазмом окунулся в рассмотрение и этих вариантов. Но, как ни крути, ему просто нечего инвестировать в гектары Фомина, за которые к тому же бьётся душеприказчик покойной Юлии, а искать субинвесторов нет времени и желания. Да и зачем ему эта возня? Очевидно, что есть у него более весомые проблемы. София же… Привлекательная, интересная, многообещающая девчушка, вариант с приятными перспективами дальнейшего взаимодействия с «тестем», как говорится — и рыбку съесть, и так далее… Но опять же, не до игр ему, и уж точно не до соперничества с каким-то желторотым мальчишкой. Хотя тот в эти самые соперники едва ли годился по всем существующим параметрам, но здесь здравый смысл и очевидное господство плюсов над минусами пасовали перед банальнейшим подростковым максимализмом и, как бы смешно это ни звучало, самыми что ни на есть обыкновенными человеческими эмоциями.       Девчонка была влюблена. Самозабвенно и, как ей казалось, навсегда. Ей определённо было маловато лет, и у неё совершенно не было опыта, а из-за навалившихся проблем и трагедий очень хотелось верить и надеяться, просто жить, и желательно — в красивой сказке. Её она себе и придумала: лето, солнце и любовь, почти как у Шекспира. София очень упрямая девочка, отчаянно пытающаяся отстоять своё право на жизнь по её личным правилам — не она первая, и уж точно последняя из взрослеющих тоже не она, — но у Соболева нет на это времени. У него нет возможности ждать, пока она перебесится, а в том, что это случится, Роман не сомневался. Добьётся своего места в жизни, выцарапает, срывая ногти о камень, нишу в иерархии семейного олимпа и найдёт себе ровню. Мальчишка-конюх останется в прошлом, она из него вырастет, как из девчачьих гольфиков и косичек с бантиками. Но на данный момент объяснять это ей было абсолютно бесполезно — не услышит, а если и услышит — воспримет в штыки, как попытку посадить на цепь, заставить плясать под чужую дудку.       Он не сдал её отцу и даже намекнул, что ничего страшного не произошло — девочка заигралась со своей игрушкой и забыла о времени.       — Она слишком часто в последнее время о нём забывает, — рыкнул в ответ Фомин.       Бледная и молчаливая Соня, минутой ранее выслушав отповедь отца, шмыгнула тихой тенью в тёмный, наполненный стрекотанием насекомых сад.       — Странно, если бы было иначе, — хмыкнул Роман. — Лето. Ей семнадцать…       — С каких пор ты решил поработать её адвокатом? — Фомин тяжело рухнул в жалобно заскрипевшее кресло и приложился к стакану. — Неужто спелись наконец?       Роман последовал его примеру, перекатил терпкий жгучий напиток по языку и, проглотив, вздохнул.       — У меня самого дочери. Две, — напомнил в ответ, проигнорировав намёк Фомина насчёт его сближения с Соней.       Тот поморщился, словно вспомнил нечто неприятное, и уточнил:       — Ты участвуешь в их воспитании? Разве? Особенно сейчас… Кстати, я тут краем уха слышал — ты контактируешь с австрийцами…       Соболев спокойно встретил его взгляд. Он контактировал с австрийцами. Это не новость. Благотворительный проект по совместному строительству крупного социального центра для трудных подростков недавно успешно завершился и стал для Соболева ещё одним гвоздём в крышке гроба. Он не рассчитал силы. Так что контакты с австрийцами были вполне оправданным шагом, если бы не их патологическая европейская прижимистость. Слишком мало они предлагали за его предприятие. Впрочем, если бы не развод, Соболев дожал бы австрийцев и на сладкие речи Фомина не клюнул бы вовсе, а Софию, вполне возможно, очаровал уже после её совершеннолетия, не спеша и не скупясь… В конце концов, почему бы и нет?       — Контактирую, — спокойно озвучил Соболев собственные размышления. — Уже года три как… Странно, что ты только узнал.       Фомин прищурился, но смолчал. Не стал давить дальше, просто поставил в известность, что в курсе.       — Уже поздно, и мне, думаю, пора, — Роман допил виски одним глотком и излишне жёстко стукнул стаканом о столешницу. — Передавай дочери мои наилучшие пожелания…       — Вполне можешь передать их сам, — отмахнулся Фомин и кивнул на приоткрытую дверь.       За ней, освещённая скупым светом декоративных фонарей, находилась крытая веранда — выход в слегка запущенный сад, чья растительность тонула в полумраке.       Роман выгнул бровь. Его уже слегка начинало напрягать это откровенное сводничество: в самом деле, что за настойчивость и потрясающее нежелание видеть в своём ребёнке живого человека, имеющего право на собственное мнение. Он не был уверен, что смог бы так себя вести по отношению к собственным детям — беззастенчиво смешивать семейные дела и бизнес, не беря в расчёт ничего, кроме прибыли и бизнес-планов. Роману вдруг стало жаль девчонку, и ещё более понятной предстала её отчаянная попытка побега от существующих реалий в мир, отличавшийся от её непосредственного настоящего… всем. И тем более ясно виделся исход — с девочкой у него на данный момент нет ни единого шанса, если только отцу её не придёт в голову мысль скрутить пигалицу по рукам и ногам и тащить под венец, перекинув через плечо…       Соболев усмехнулся, но на веранду и следом в сад всё-таки вышел.       Тоненькая понурая фигурка обнаружилась на скамейке, упрятанной за разросшимися туями, окаймлявшими берег небольшого декоративного водоёма. София сидела, сгорбившись и пристроив острые локти на коленях, тонкие пальцы неаккуратно растрепали тёмные пряди волос — они падали на лицо, и Соболев очень надеялся, что девочка не плачет сейчас. Успокаивать рыдающего подростка он хотел меньше всего на свете, несмотря на всю его любовь к юным и прекрасным созданиям. Слабость к девам в беде не в его характере — своих проблем предостаточно.       Но София вскинула бледное лицо и глянула на него совершенно сухими и болезненно блестящими глазами, и он выдохнул и опустился рядом на деревянное сиденье. Какое-то время они вместе гипнотизировали неподвижную гладь воды с редкими пятнами округлых листов кувшинок и белёсыми, уже закрывшимися на ночь, бутонами.       — Родители иногда перегибают палку, — Соболев нарушил поднадоевшую тишину.       Но София упорно молчала, и он вздохнул, вытягивая ноги и откидывая назад гудящую после долгого дня голову.       — Мы жили… как все, — Соболев скосил глаза, заметив, как девочка вздрогнула и повернулась, уставившись на него с недоумением. — Отец — токарь на заводе, мать — контролер ОТК. Так и познакомились. Звёзд с неба не хватали. На этом заводе, до перестройки… Не было бы её — до сих пор сидели бы там за свои законные сто рублей, от получки до получки…       Он примолк, но Соня уже смотрела на него во все глаза, захваченная столь внезапной откровенностью.       — У отца была машина, ГАЗ-М20, выпуска примерно середины пятидесятых годов. Он купил её не на ходу, совсем развалюху, она долго стояла во дворе под тентом, а потом он её перебрал, восстановил, поставил на колёса…       Соболев коварно выдержал паузу, и Соня, ожидаемо отвлёкшись от невесёлых мыслей, после пары минут тишины робко и немного по-детски спросила:       — И что было дальше?..       Он прищёлкнул языком и ухмыльнулся.       — Я её разбил. Как сам не пострадал — неизвестно, это чудо, на самом деле…       — Зачем?.. — недоверчиво и наивно поинтересовалась она.       — Мне было семнадцать. Не сказать, что я был очень умным или дальновидным, но мне хотелось чего-то большего. Не от получки до получки, а… Это была вторая половина восьмидесятых, страну уже лихорадило, чувствовалось, что будет… что-то… Запад отчаянно напирал, прогибал железный занавес, слишком много маячило возможностей за горизонтом. Я не хотел идти в армию, тратить два года жизни… Зачем? Тем более тогда ещё не начался вывод советских войск из Афганистана, и загреметь на огонёк к душманам можно было с полпинка… А я зарабатывал уже: друг, старше меня на несколько лет, занимался контрабандой видеокассет. Потом подтянулась полуофициальная торговля цифровой техникой — тогда это было золотое дно!       Роман улыбался, вспоминая те годы — тогда он был счастлив просто потому, что по утрам вставало солнце, и жизнь казалась бесконечной и яркой. В семнадцать ощущаешь себя непременно бессмертным и обязательно всезнающим, не обременённым ничем, кроме собственной, одному тебе ведомой морали…       Отец выгнал его из дома. Единственный сын — и не мужик. Откосил от армии, продался западным империалистам за пластиковые коробки с плёнкой, содержание которой было весьма и весьма сомнительным. Сколько всего было… И как это было. И в самом деле — изменилось-то не так уж и много, просто ушло в подполье, сменив цвет пиджаков и сумму евро за галстук на шее.       — Отец указал мне на дверь тогда. А я украл у него ключи от машины, которую в итоге по несчастливой случайности познакомил с фонарным столбом, — закончил Роман экскурс в собственную биографию.       Они вновь помолчали. Соня больше не смотрела на него, вернув внимание водной растительности и жёлтым пятнам света, отражавшимся в воде. Но спустя минут пять всё же не выдержала и спросила:       — Он, наверное, не простил? — тихо и как-то потерянно.       Роман рассмеялся, поймав на себе её удивлённый взгляд.       — Оказалось, что даже его обожаемая колымага не стоила жизни оболтуса, которого он когда-то впервые взял на руки на ступеньках у роддома. Он злился, практически не разговаривал со мной очень долгое время, но потом постепенно оттаял. Мать его уболтала тоже… — он осёкся.       Соня повернулась к нему и смотрела снизу вверх очень серьёзно и по-взрослому. Да уж… Не к месту он это, но, может, оно и к лучшему. Девочке нужно жить дальше.       — Отец умер от инфаркта в девяносто четвёртом. Уехал с друзьями на рыбалку. Там и прихватило. За месяц до этого я купил ему машину — новенький жигулёнок, темно-зелёный, блестящий, как игрушечный…       — А мама? — спокойно перебила София.       — Мама до сих пор живет в нашей старой квартире. Молодцом держится, звонит каждый день и пересказывает мне новости и сплетни. Я стараюсь навещать её почаще, но бизнес, конечно…       Соня кивнула и отвернулась, скрестила руки на груди, прислонилась к спинке скамейки, копируя его позу.       — Отец отойдёт, — Соболев встал и навис над девочкой, окинул взглядом её стройную подтянутую фигурку и красивые ножки в обтягивающих джинсовых бриджах. — А ты повзрослеешь. И всё встанет на свои места, поверь мне. Конфликты с родителями — это нормально. Это часть жизни. Им нужно привыкнуть к тому, что дети выросли, а детям — повзрослеть и найти свой путь…       Соня глянула на него исподлобья, и Роман замолчал — слишком уж много горечи было в её взгляде, и не была она — эта горечь — напускной или неуместной. Ей можно было верить. И можно было сочувствовать. Но что он мог сделать? Против её воли прикарманить себе? Он не насильник, кто бы что о нём ни говорил и ни думал, и в чём бы ни заключалось это насилие — тело ли, свобода ли воли — суть одна.       — Поговори с отцом, — мягко предложил он. — Вы родные друг другу люди, кто ещё сможет тебя понять, как не он… — Роман улыбнулся в ответ на её кривую безрадостную ухмылку и слегка пожал плечами: — Доброй ночи, Сонечка. Я позвоню тебе на днях…       И пошёл прочь от маленького пруда, тёмных неподвижных свечек туй и скамейки с сидевшей на ней девушкой, так и не ответившей ему больше ни слова.

***

      Соня пробралась в свою комнату уже глубоко за полночь, всю дорогу опасливо косясь в сторону коридора, где находился отцовский кабинет — свет в его окнах всё ещё горел. Она упорно сторожила садовую скамейку, надеясь, что тот погаснет, и отец уйдёт спать, но не дождалась, хотя на самом деле за всеми мыслями и переживаниями толком не замечала внезапной ночной прохлады, сменившей вечерний штиль и духоту, и темноты, ещё более непроглядной за границами крохотных фонариков освещения. И только смирившись с возможностью столкнуться с отцом вновь и проникнувшись нежеланием встречать рассвет на улице, она зашла в дом и, закрыв за собой дверь комнаты в жёлто-розовых тонах интерьера, казавшейся светлой и яркой, освещённой даже при выключенной лампочке, поняла, насколько продрогла. Она накинула на плечи Сашкину толстовку, в последнее время неизменно обосновавшуюся в её собственности, закуталась в неё по подбородок и включила настольную лампу — круг света мгновенно словно высосал из помещения весь цвет до капли, он стёкся к этому жёлтому пятну, сосредоточился на деревянной столешнице, накрытой стеклом, под которым хранились записки, напоминалки, перечни неотложных дел и формул, правил, расписание и прочее, что жизненно необходимо было вчерашней школьнице.       Соня поудобнее устроилась в крутящемся офисном кресле, выдернула из первой попавшейся под руку тетради лист в клеточку и, вооружившись карандашом, поделила его вертикальной чертой на две половинки. Первый столбик озаглавился ёмким и глубокомысленным словом «проблемы», второй получил целое словосочетание — «варианты решений». И под цифрой один замаячила самая насущная — юридическая дееспособность. Тянуть дольше уже не было смысла. В графе возможностей Соня, на пару секунд зависнув острым карандашным грифелем над бумагой, вывела… имя. Герман.       Проблемой номер два стало слово «жильё». Она вполне справедливо сомневалась, что предъявив отцу решение суда о своей самостоятельности и предложив ему подписать договор на доверительное управление унаследованным ею имуществом, сможет сносно ужиться с ним на одной территории. Напротив вдавленной в бумагу и осыпавшейся чёрными грифельными крошками буквы «ё», последней в слове второй проблемы, Соня, вновь ненадолго задумавшись, немного неуверенно накарябала: «Трофимов» — и поставила рядышком в скобках жирный вопросительный знак. На самом деле и здесь она отчего-то хотела обозначить Германа, и сутулый знак препинания относился, скорее, к вопросу, кто из Трофимовых. В том, что помощи придётся просить у них, сомнений у неё не возникало.       Проблема номер три — университет. Через неделю первый вступительный экзамен. Завалить их она не имела права, но уверенности в собственных силах не было. И Соня хмыкнула, всерьёз решив в первое мгновение повесить на Германа — почему не на Трофимова-старшего? — и эту беду. Но потом уж совсем застыдилась и черканула горизонтальную линию, обозначив этим свои вероятные труды и потуги.       На этом мысли о проблемах кончились и на обратной стороне листика она споро накидала список вещей первой необходимости для «экстренной» сумки на случай внезапного побега.       Про Лёшку, так героически и рьяно защищавшего её сегодня от Соболева, она, на удивление, не вспомнила ни разу, хотя к подобной забывчивости не стремилась вовсе…