***
— Ты будешь сидеть и помалкивать, — отец повторял это уже в который раз, но для него каждый раз был, казалось, как первый. — Хорошо, пап… — Соня старалась не перечить, говорила тихо, практически цедила сквозь зубы. Её потряхивало от нервного напряжения и страха, реакция была слишком острой, в конце концов, это же её отец, а не глава сицилийской мафии, в Сонином детстве он даже читал ей книжки на ночь — такое пару раз всего, но случалось в те вечера, когда он не был занят работой и вообще не был занят. И всё равно ей было страшно, а предстоящие жизненные перемены угнетали настолько, что она едва не вывихнула себе суставы пальцев — так их сжимала, сцепив в замок. Отец тоже нервничал, но по-другому. Как и в случае с Сашкой, он больше злился. Ситуация, в которой он не хозяин положения, не главный, зависимый от кого-то, кто ему ненавистен — Трофимовы, без сомнения, не вызывали в Фомине ни единой положительной эмоции — выводила его из равновесия. Поэтому он делал единственное, в чём всегда был хорош — приказывал и давил. — Рот откроешь, только когда я позволю, — снова отрывисто высказался и примолк. — Хорошо, пап, — Соня послушно отозвалась, как диктофон с зацикленной записью. Фомин покосился на неё и слишком резко нажал на педаль тормоза, для разнообразия предупредившись жёлтым злым глазом, мгновенно сменившимся красным. И Соня поёжилась: красный — агрессивный цвет, нехороший, слишком яркий. — Ты помнишь, что должна отвечать? — тоже в который раз, сжимая после слов челюсть, прислушиваясь, даже слегка подаваясь в сторону дочери, напомнив этим большого сторожевого пса — злющего и зубастого. — Я помню, пап, мне не пять лет, я справлюсь… — это она зря, конечно, вырвалось просто, это всё нервы и страх. А ещё красный, уступающий место спокойной зелени, но не уступающий Соне, растекающийся у неё под кожей, обжигающий до слез и жарких щёк. Она справится. Только не так, как нужно ему. Поэтому так страшно: отцовские ожидания ими и останутся — вопиющими, невозданными, и чем это обернется для неё, один бог ведает… «Почитай отца твоего…» Соня покосилась сначала на ходящие по отцовским скулам желваки, потом себе в ноги — носки джинсовых теннисок касались набитого до отказа рюкзака с вещами. Отцу Соня сказала, что после встречи собирается на конюшню, но он, похоже, её не услышал, погружённый в собственные мысли, как Гудини в прозрачный ящик с водой и в цепи — выберется ли? Встреча с Трофимовыми была назначена в головном офисе «СтройГрупп», длинном пятиэтажном здании из красного кирпича, увенчанном срезанной поверху зелёной крышей, всегда напоминавшей Соне крышку гроба. Такая вот убийственная ассоциация. Офис занимал полностью верхний мансардный этаж, окна в зелёном рифлёном металле кровли перемежались коробками кондиционеров, внутри было просторно и практически отсутствовали перегородки. Кабинет отца, единственный, вместе с приёмной, отделённый глухой стеной от общего открытого пространства помещения, находился в самом его конце, противоположном коридору с лифтами и лестнице. В приёмной уже ждал Трофимов-старший — хмурый и напряжённый, он проводил их обоих взглядом, потом молча поднялся и зашёл в двери, как в ворота сдавшегося на милость осаждающих города, следом за Соней и Фоминым. Отец устроился во главе стола, в своём кресле, демонстративно схватившись за бумаги, как за спасительные невесомые пенопластовые доски — маленькая Соня держалась за такие, когда ходила в бассейн и училась плавать, а сейчас почему-то вспомнила. Трофимов же оглядел Соню внимательно, тщательно подмечая детали, свёл брови, углядев раздутый рюкзак — Соня, держась позади отца, вытащила сумку из машины практически незаметно для него и принесла с собой, сразу же пнув имущество под стол, подальше от лишнего внимания. Неуместные вопросы — даже если Трофимов едва ли позволил бы себе фамильярничать с Соней в присутствии родителя — ей были ни к чему. Герман задерживался уже основательно, Фомин всё держался за белые прямоугольники, Трофимов сидел практически безучастный, скрестив руки на груди и уставившись в стол, Соня нервничала всё больше. Герман должен был принести первоначальный вариант договора на доверительное управление, а Соня, предположительно — представить решение суда о собственной полной юридической дееспособности. Все эти «должен» и «предположительно» взвинчивали Соню до крайности, у неё темнело в глазах, нервная испарина собиралась над верхней губой и противно щипала спину. Нет ничего хуже ожидания… Если бы можно было каким-то образом перемотать, как видеоролик, события сегодняшнего дня, или вовсе не участвовать во всём этом почти театре абсурда — она бы многое отдала, чтобы заполучить любой из этих вариантов, но они не в кино и не в сказке. Придётся всё это пережить и перетерпеть, а прежде всего дождаться этой публичной почти что казни, как бы ни хотелось сбежать. — Ваш сын собирается появиться? — подчёркнуто вежливо, не выдержав затянувшейся паузы, осведомился отец. Соня его слишком хорошо знала, чтобы не понять — он сейчас в бешенстве: поджатые в тонкую бледную линию губы, стиснутая намертво челюсть и очень уж спокойный взгляд; он изо всех сил пытался держать себя в руках и пока что, к счастью, у него это получалось. Трофимов и вовсе был похож на статую острова Пасхи — невозмутимый и отстранённый, что там у него на душе, бог его знает, Соне о том тем более неведомо: отец Германа ей чужой человек, как ни жаль ей иногда становилось из-за неизменности этого факта. Тот старался без необходимости не лезть ей в душу, Соня на это и не напрашивалась. Его сын — другое дело. Они с Германом как-то странно сдружились — должно быть, на почве общей «беды». — Появится с минуты на минуту, — ровно ответил Трофимов, обнадёживая Соню и ещё больше раздражая Фомина. И Герман действительно появился — дверь распахнулась без стука, заставив всех присутствующих вздрогнуть, и в проёме замаячила его русая шевелюра. Он тут же отступил в сторону, прижимаясь к дверному полотну и пропустил вперёд себя достаточно рослую — почти вровень с ним — женщину «казённого» вида. Именно казённого, иначе не скажешь: зализанная к голове причёска, строгий и тёмный, почти мужского покроя, брючный костюм, невзрачные туфли на устойчивом широком каблуке, объёмный портфель — не дамская сумка — и большие очки в нелепой оправе. Карикатурная училка-синий чулок или чинуша, зацикленная на работе и мало обращающая внимания на внешний вид — классический образ, гротескный, какой-то вычурно-показательный, неправдоподобный даже. Неужели в жизни можно найти такое… «слишком»? Соня краем глаза приметила, как подобрался отец, прищурился, почти вытянулся в струнку. Он эту женщину определённо знал, и ничем хорошим ни для кого из присутствующих её визит, по всей видимости, не закончится. Соня же, как беженец при бомбёжке, судорожно подтянула к себе рюкзак и ухватилась за его лямки — если уж бежать, так с вещами. — Разрешите представить, — Герман практически с порога деловито включился в работу, — Оксана Николаевна Долгих, начальник отдела, занимающегося вопросами опеки и попечительства в отношении несовершеннолетних. Оксана Николаевна любезно согласилась присутствовать на сегодняшней встрече, она здесь в интересах Софии Витальевны, — Герман отодвинул стул с противоположной Трофимову-старшему стороны стола для посетителей и жестом предложил женщине сесть. Сам притулился рядом с отцом. Соня покосилась на своего родителя и практически тут же втянула голову в плечи — вот теперь его гнев считывался прекрасно, он не пытался его скрыть, выдержка ему окончательно изменила. — Итак, начнём, — Герман же, совершенно точно довольный произведённым эффектом, хлопнул в ладоши и раскрыл выложенную на стол папку в пластиковой обложке кислотно-жёлтого цвета…***
— Я тебя уничтожу, щенок! — орал отец, стуча кулаком по столу в такт каждому слову. — Тебя выкинут из твоей паршивой конторки, и ты по миру пойдёшь! Тебя к нормальной работе никто даже не подпустит! Соня в этот момент всерьез беспокоилась, как бы отца не хватил инсульт — кожа у него на лице побагровела и стремилась по цветности к фиолетовому оттенку, встрёпанные волосы торчали во все стороны, открывая залысины, ранее тщательно зачёсанные, спрятанные. Он орал и брызгал слюной, угрожал, но физически сделать ничего не пытался. Трофимов-старший, не менее злой, ощерившийся в оскале, также нависал над столом и подавался вперёд, перепалка набирала обороты, начавшись сразу же, как только за сотрудницей отдела опеки закрылась дверь. Отец держался до этого самого момента, до тихого щелчка дверной ручки, едва слышного перестука каблуков по ламинатному покрытию пола приёмной и ещё одного дверного стука — Оксана Долгих вышла в пространство оупен-офиса и, скорее всего, сейчас уже покидала здание. Герман всё тщательно подготовил, и Соне до зуда в ладонях хотелось ему поаплодировать. Отец, судя по всему, с этой суховатой бюрократкой имел дела, и поначалу, увидев её в кабинете, лишь удивился, но напрягся не сильно. У него всегда и всё было схвачено — так когда-то говорила мама, а сейчас получалось, что мальчишка, едва получивший на руки диплом о высшем образовании и работавший на поприще своей специальности без году неделя, его обошёл. Чем Герман припугнул тётку из опеки, Соня не хотела даже представлять, но то, что он именно припугнул — было очевидно, едва ли он мог предложить ей в денежном эквиваленте больше, чем отец. Значит, он брал чем-то другим. В любом случае, это сработало, а если учесть, что все их действия были вполне правомерны и законодательно обоснованы… У Фомина не оставалось шансов. Но «подлянка» от собственной дочери его настолько изумила и потрясла, что, возможно, именно поэтому скандал разгорелся лишь после ухода Долгих с места военных действий. — Ты моему сыну не угрожай! — практически выплюнул в ответ Трофимов-старший. — И на старуху бывает проруха, ты думаешь, на тебя управа не найдётся?! Фомин вдруг будто сдулся, как напоровшийся на иглу воздушный шарик. Осел в кресло и повернулся в сторону Сони, сидевшей на своем стуле притихшим, сжавшимся в комок привидением: — Ну что, дочь… — обратился он к ней медленно, буравя тяжёлым взглядом. — Они тебя подговорили? Или хочешь, чтобы я поверил в твою самостоятельность? Эмансипация и доверительное управление? Ты осознаёшь, что ты творишь? Пока будут оформляться документы, пока мы будем всё это разгребать, я потеряю миллионы… Я потеряю возможность сотрудничества с Соболевым! Какого хрена ты развела самодеятельность, чем он-то тебе не приглянулся, а?! — он в очередной раз треснул кулаком по столешнице и на этом выдохся окончательно, заговорил спокойнее: — Вся в мать… Вырастил змею… Пригрел на груди… — Не стоит оскорблять девочку, — тоже сбавив обороты, осадил его Трофимов. — Её мать заботилась о благополучии дочери, и это вполне понятно. Ты её продать хочешь, как кусок мяса, это нормально, считаешь? Фомин скрипнул зубами. — Тебе, конечно, лучше всех известно, о чём она заботилась… Но меньше всего тебя должны касаться мои планы относительно моего ребёнка! Она вон сама за себя отвечает теперь. Так пускай и отвечает. Ну, дочь, я слушаю. Счастлива? Ты что, думаешь, я бы тебя без денег оставил? На хера ты идёшь на поводу у них?! Я! Я твой отец, со мной нужно было советоваться, мать твою!!! С-сука… Слушать дальше у Сони не было ни сил, ни желания. Отец что-то орал вслед — ожидаемое, состоявшее из «ноги твоей не будет» и «ты теперь взрослая и самостоятельная, живи, как хочешь». На что только жить, вот в чём вопрос. Она подготовилась не менее основательно, чем Герман, предполагая подобное развитие событий. Показываться отцу на глаза пока бессмысленно, он, скорее всего, запрёт её дома и начнёт применять свои излюбленные методы — угрожать и давить, манипулировать в попытке добиться желаемого результата. И Соня сдастся. Она просто не выдержит, она устала и запуталась, ей страшно, хоть и не верится, что родной отец может причинить ей какой-либо физический вред. С другой стороны, разве не насилие это — моральное и даже в перспективе физическое — буквально подкладывать семнадцатилетнюю девочку, почти ребёнка — а таковым она себя и ощущала на данный момент, загнанным в угол беспомощным ребёнком, — под взрослого мужика, у которого старшая дочь не намного младше самой Сони. Соболев рассказывал: той почти четырнадцать, и семнадцатилетняя мачеха, конечно же, пришлась бы ко двору — новый партнёр для девчачьих игр. Чем чёрт не шутит, таскала бы у неё одежду, косметику и конспекты. Или, скорее, устроила бы крайне весёлую жизнь, как в американских комедиях про избалованных деток обеспеченных родителей… Прекрасная, невозможно желанная перспектива. За Соней никто не побежал. Или она просто успела скрыться до того, как её перехватили — помог выход на пожарную лестницу, располагавшийся в тупиковом коридоре рядом с кабинетом отца. Она держалась до тех пор, пока не села в автобус. Забилась в самый дальний угол, спиной к салону, избегая ненужных свидетелей, и тут уже расплакалась. Тихонечко, давясь слезами и закусывая костяшки пальцев. В рюкзаке у неё пара смен одежды, зарядка для телефона и паспорт. Во внутреннем кармане джинсовой жилетки скромная стопочка наличности — распотрошённая собственная копилка, обнулённая Сашкина банковская карта, благо брат часто разрешал поживиться и не скрывал от Сони пин-код. На сколько ей этого хватит? Есть ещё работа на конюшне, но там отец будет искать в первую очередь. Значит, вся надежда у Сони исключительно на Лёшку. Или в самом крайнем случае на Трофимовых — с ними так или иначе взаимодействовать придётся. Как-то надо довести до конца то, что они все вместе затеяли… С другой стороны, Трофимов практически свободен, на дворе конец июля, каких-то три месяца спустя истекают положенные шесть месяцев со дня открытия наследства, и его полномочия на этом — закончены. Дееспособная по документам Соня вступает в свои права уже сейчас, становится полноправным собственником через три месяца и понятия не имеет, что ей делать с этой махиной под названием «наследство»… Тут ей не поможет Лёшка, на которого она так надеялась. Вчера он без раздумий обозначил готовность помочь с жильём и всем, что понадобится. Но коснись дело активов и бизнеса, что он сможет? Мальчишка-конюх… Оставалось уповать лишь на то, что её не бросит на произвол судьбы Герман. Доведёт начатое до логического завершения, оградит её от внешних агрессивных факторов. Отец правильно сказал — она теперь взрослая и решает за себя сама… Соня вдруг выпрямилась. Вытерла слёзы и уставилась в окно. Выходить нужно было уже на следующей остановке — за всеми переживаниями она задумалась и забылась, едва не уехав к чёрту на кулички. Автобус, безбожно дребезжа и шумя двигателем, подполз к нужной остановке и с лязгом распахнул двери, и Соня практически вывалилась из него, едва не запнувшись о надорванное покрытие одной из ступеней, оправила жилетку, взвалила на плечо увесистый рюкзак и отступила в сторону от облака пыли, оставленного общественным транспортом. Она расправила плечи и нарочито вздёрнула подбородок, вытягиваясь в струнку. Её всё больше затапливало ошеломительное осознание свободы, смешное по своей сути — должно быть, так себя чувствует подросток, впервые вырвавшийся из-под родительской опеки и ударившийся во все тяжкие. Собственно, таким подростком она и была, с поправкой на невозможность пойти вразнос и вероятность того, что опека более не возобновится. И ей нравилось это чувство — самостоятельность и возможность решать за себя самой. Это вдохновляло, несмотря на понимание: то, ради чего все это и затевалось, наконец пришло в руки и легло на плечи неподъёмной ношей. Но неподъёмность эта только одна из сторон медали — тёмная. Ни одни крылья не даются просто так — без труда, ноющих мышц и кровавых мозолей. И как бы ни было страшно и муторно, что бы ни ждало впереди, любые крылья, даже самые маленькие того стоят.