***
Горы закутались в туман. Оделись в него и за ним спрятались. Схоронились. Дальше своей вытянутой руки Соня не видела ничего, только под ногами смутно угадывались неровные ухабы каменистой тропинки. Спасибо и на том, что с неё она пока не сошла — заблудиться в горах, когда повсюду туман и ни зги не видно, означает неминуемую смерть. Один неверный шаг здесь может стоить жизни. Соня не знала, зачем ей понадобилось в горы в такую погоду, не могла вспомнить, чего ищет здесь в одиночестве, в белом, почти осязаемом мареве, пропитавшем влагой одежду и волосы. И почему так больно ногам? Соня приостановилась и недоумённо уставилась на едва виднеющуюся тропку — свет стремительно убывал, белёсость тумана, словно слегка подсвеченная, не особенно помогала — должно быть, вокруг темнело. Туман, ночь, горы… Прекрасное сочетание для весьма сомнительного удовольствия! И почему она вдруг оказалась босиком? Ещё мгновение назад Соня была совершенно уверена, что она обута в свои надёжные и удобные, неизменные в любом походе туристские ботинки, но сейчас, сквозь муть, несмело касавшуюся тонкими струйками светлой незагорелой кожи, недоумённо разглядывала собственные голые ступни. Испачканные и даже поцарапанные кое-где. Она пошевелила пальцами с ярко-красным лаком на ногтях, нанесённым неуклюже и смазанно, и вдруг заметила тонкий тёмный потёк на внутренней стороне голени. Наклонилась и стёрла его пальцами, поднося к лицу и ощущая резкий солоноватый запах с металлическим привкусом. И вздрогнула. Это не лак на ногтях… Абсолютно точно — не он… Кровь была повсюду: пятна и потёки на ногах, расплывающиеся кляксы на белом то ли платье, то ли и вовсе длинной рубахе, смахивавшей на одноразовую больничную ночнушку — как и с ботинками, внезапно исчезнувшими, эта непонятная тряпка заменила прочные штаны камуфляжной расцветки, водолазку и куртку; на руках и даже, кажется, на лице — кожа ощущалась шершавой и стянутой. Страх прошил больно и остро, затопил тело мелкой дрожью, толкнул на заведомое безрассудство, и Соня ринулась вперёд, мало обращая внимание на острые камни и щепки, режущие босые ступни, на туман вокруг и стремительно сгущающиеся сумерки. И тут она вспомнила, что́ завело её в туманную горную вышину. Она должна была что-то найти — нечто знакомое, очень важное и родное. Очень дорогое. Сокровище. Она бежала вперёд, давясь слезами и захлёбываясь болью, почти натыкаясь на попадавшиеся на пути стволы деревьев — с тропинки она всё же сбилась, и того и гляди могла упасть и сломать ногу, а то и хребет, или и вовсе провалиться в пропасть. Когда кто-то знакомый окликнул её, позвав по имени, Соня очнулась. Словно вдруг вынырнула из глубины, тяжело дыша и ощущая тяжёлое и какое-то неповоротливое, взмокшее тело. И вскрикнула, не сразу узнав Лёшку, нависавшего над ней. — Ты что здесь делаешь? — голос вышел похожим на тихий писк. Взбудораженное сознание постепенно затапливала волна облегчения — это сон… Это всего лишь сон. — Тебе вроде бы кошмар приснился, — Лёшка как-то нервно дернул плечом и хотел было уже уйти, но Соня вцепилась мёртвой хваткой в его ладонь, секунду назад ещё лежавшую на её плече. — Останься. Пожалуйста… — попросила. Её мольба была настолько искренней, что Лёшка растерялся и не шарахнулся сразу, а ведь явно хотел. Застыл на целую минуту, вглядываясь в её перепуганное лицо, и как-то сразу расслабился. Даже ему стало ясно, что ничего другого, кроме присутствия простого человеческого тепла рядом, кроме спасения от одиночества, Соня у него не просила. Лёшка хмыкнул и устало потёр лоб, потом махнул рукой: — Двигайся, — и лёг за её спиной, когда Соня с готовностью отползла к стене, завешенной старинным ковриком с вышивкой в виде бурелома и двух косуль, выцветшего и даже немного побитого молью. Он не касался её, не пытался даже, но ей именно это и требовалось — кожа ощущалась как нечто чуждое и очень чувствительное. Так бывает при сильном жаре или приступе боли — любое прикосновение принесло бы дискомфорт. Но постепенно она успокаивалась. Лёшка размеренно и всё более замедленно дышал ей в затылок, начал даже немного посапывать, только Соне не спалось. — Ты звал меня сейчас по имени, когда будил? — тихо спросила она, не выдержав. Приснившееся не давало ей покоя: слишком уж реальным показалось видение. Подобное ей не снилось уже давно. В прошлом — после визита в больницу, где отец тогда всё же договорился с врачом о необходимой процедуре, — почти постоянно, но с течением времени сны практически сошли на нет… И возврат к знакомому кошмару с добавлением нового элемента — бестолкового поиска «того — не знаю чего» — обескураживал… Лёшка ощутимо вздрогнул, просыпаясь от звука её голоса. Какое-то время молчал и ответил в итоге вопросом на вопрос: — Зачем осталась? Соня хмыкнула. Днём она мучительно решалась хоть на что-то, уехать или остаться — было одинаково мучительно. Не воспользоваться шансом и не поговорить, не выяснить до конца всё, что случилось тогда, не подтвердить или окончательно не опровергнуть версию отца и частного детектива, которым она верила тем меньше, чем больше смотрела на подзабытые за столько времени, когда-то любимые черты, было невозможно. Но и остаться — как? Лёшка не горел желанием общаться, вымученно отвечал на вопросы, косился на Нину, которая явно была далеко не дурой, и Соне желала провалиться сквозь землю здесь и сейчас, сгинуть немедленно и навсегда. Но… Жила Нина в селе, в доме отца, того самого мужичонки-предпринимателя, что пригрел у себя за забором Сонину машину. Не в Лёшкином фермерском домике, коему со всей ответственностью можно было дать определение — ветхий. Потемневший, кое-где в сколах и островках мха, шифер крыши, выщербины кирпича на печной трубе и кладке стен, потрескавшееся кружево наличников и мутноватые стёкла окон. Внутри едва уловимый, но неистребимый запах плесени, свойственный всем старым домам, от которого не спасало и то, что дом был каменный. Но несмотря на всё это, внутри было прибрано и чувствовалась женская рука. Да, Нина тут не жила. Пока. Потому что явно повсеместно хозяйничала. — Устала сильно. Передохну и уеду, — Соня ответила и замерла в ожидании. — Уезжай, Сонь, — не подвёл Лёшка, предсказуемо открестившись от неё, — давай не будем ворошить старое, хорошо?.. — он примолк и, когда Соня уже хотела высказаться достаточно резко, пресекая все его эмоциональные «пинки», прогово- рил: — Не звал я тебя, когда будил, просто за плечо взял. И, судя по скрипу матраса и шуршанию простыни, повернулся к ней спиной. Соня притихла, прислушиваясь к собственным мыслям. Не его ли — Лёшку — она искала в этом тревожном видении? Почему-то Соне это казалось важным — выяснить, кого именно. Словно от этого зависела её жизнь. Она залезла рукой под жестковатую подушку и нащупала телефон. Перед сном она так долго смотрела на потемневший экран, размышляя, стоит ли предупредить Германа о том, что задержится — да и задержится ли? Соня сама до сих пор не решила. Хочется и колется — не удивительно, что колебалась, потому что даже на взгляд стороннего неосведомлённого человека её цепляние за прошлое выглядело бы жалко. И даже без «бы». Это жалко и некрасиво — лезть к человеку, у которого давно своя жизнь, и воспоминания о былом для него, как телега с разными колёсами — вроде бы и нужна, но толку нет, морока одна. Экранчик гаджета приглушённо засветился, Соня, упрямо сжав губы, всё-таки залезла в меню сообщений и набила коротенький текст. Весточка в два часа ночи — та ещё радость, но Гера, похоже, привык уже ко всему, он поймёт. Он всегда всё понимал за исключением причины её вечных отказов. Герка, Герка… Соня вернула телефон под подушку и практически тут же крепко заснула. Близость Лёшки успокаивала, кошмары больше не снились.***
Пробуждение вышло не из самых приятных: тревога разлилась по телу мгновенно, как после кошмара, за окном царила темень, было рано даже для Лёшки — вроде как фермера, но утро всё же уже чувствовалось. Словно запах солнца, близко подобравшегося к горизонту на востоке, пропитал собой воздух. Лёшка долго не мог понять, что́ его разбудило. На окраине подворья брехал его пёс Белый. Яростно и с подвываниями — так он реагировал на лис да на чужих людей, но кто чужой сюда забредёт? На километры вокруг — только село у подножия, в таких местах чужих не бывает. Значит, лисы. Плохо. Нужно выйти и проверить, что да как… И тут он сообразил, что за треск так смущал его все эти минуты размышлений спросонья. За окном медленно и неотвратимо разливалось мутное зарево, абсолютно не похожее на рассвет — темнота от него становилась, наоборот, непроглядной и сумрачной, как в самый глухой час ночи. Белый завыл на одной ноте, совсем страшно и жалобно. Послышались крики, и в дверь дома кто-то грохнул кулаком. — Лёха, пожар! — заорали с улицы, подтверждая Лёшкины нехорошие догадки. Он уже прыгал по комнате, пытаясь одновременно влезть в штаны и натянуть рубаху поверх футболки. Ну что же за напасть-то такая, откуда сейчас взяться пожару? Дожди идут, влажно, жары ещё нет… — Лёш, что случилось?.. Он резко обернулся, уставившись на встрёпанную и щурившуюся со сна Соню. Сумрак смёл с её лица прошедшие годы, и Лёшку затопило дрожью и воспоминаниями. Он видел её такой лишь однажды, после их первой и последней ночи вместе. Лёшка сглотнул и отвернулся, молча натянул, наконец, штаны и бросил рубаху, авось не замёрзнет возле огня-то. Ночь, по-весеннему свежая и насыщенная запахом влажной земли, отрезвила, а пламя, гулявшее по одному из строений, не испугало как ожидалось. Горела пустая конюшня, окраинное здание, в котором, кроме кое-какого инвентаря да денников, ничего дельного и не водилось. Лёшка периодически засыпал на резиновое покрытие отсеков собранный урожай — денники хорошо проветривались, это было удобно, но сейчас, весной, они пустовали. Посевная давно завершилась, а собирать пока нечего — не выросло… Двое рабочих, не из местных, а те, кто жил на ферме постоянно, уже заливали пламя вёдрами и из шлангов, подсоединённых к скваженным насосам. Огонь не успел разойтись, деревянные стены — сырые после обильных зимних снегопадов и весенних ливней — занимались плохо, и общими усилиями с огнём справились быстро, не дав ему перекинуться на соседние крыши. Лёха, чумазый и потный, кажется — даже не заметив, как — ожёгший руку, медленно обходил обуглившиеся с угла, немного покосившиеся и ещё дымящиеся стены, одна из которых примыкала к основному забору территории и ограде выгона. Основательный участок первого придётся латать, но выгон Лёшка давно хотел ликвидировать, значит, огораживавшие его доски — вполне приличные — на это и пойдут. Не так всё страшно… Лёшка вдруг замер и присмотрелся: ближе к лесу, в траве выгона, кто-то заворочался и невнятно забормотал. Лёшку окликнули со стороны двора, и вновь залаял Белый, но он не стал отвлекаться — со спины угрозы не было, чужак обозначился прямо по курсу. Едва ли, конечно, эта бесформенная, еле бормочущая масса, уже хорошо заметная под стремительно алеющим небом, представляла реальную опасность, но Лёшка привык внимательно и осторожно относиться ко всему, не идентифицированному как безобидное. Военное прошлое не отпустит его, наверное, никогда, так и будет он жить настороже до гробовой доски. Из травы, мерно пошатываясь, неловко и как-то кособоко поднялся… Лукич. Лёшка чертыхнулся. Нелепый пожар оформился причиной и следствием — от Лукича за версту несло местным самогоном и дешёвым керосином. Нина ни за что бы не стала жаловаться отцу, но этого, наверно, и не потребовалось. Ушла она от Лёшки в крайне расстроенных чувствах, точнее, Лёха её очень аккуратно и настойчиво, но донельзя банально, выгнал — женские истерики вводили его почти в транс, близость Сони расшатывала нервы, и подобный диссонанс грозил ему основательным нервным срывом. Да и не ожидал он от рассудительной и умненькой Нины такой неприкрытой и злобной ревности — он повода не давал, и объяснил размеренно и доходчиво, что гостья к нему не имеет никакого отношения, да и вовсе уже уезжает. Гостья не уехала. Нина ушла домой к отцу. А отец её — в трезвом состоянии человек очень уж сообразительный и внимательный до въедливости, и ко всему прочему ещё отчего-то отчаянно недолюбливающий Лёшку — просто сложил два и два, а после пристроил Сонины деньги за постой её машины в местном продуктовом ларьке. Результат Лёшка наблюдал воочию и обонял всем объёмом легких, не спасала даже утренняя свежесть воздуха. — А-а-а-а… — протянул старик, подслеповато прищурившись, и качнулся в сторону Лёхи. — Сте-е-ерве-е-ец… Лёшка подхватил норовящего навернуться «тестя», довёл его, едва передвигавшего ноги, до двора и окликнул мявшихся у обгоревшего угла конюшни и возбуждённо обсуждавших событие рабочих: — Ребят, справитесь без меня пока? Те дружно примолкли, увидев повисшего на плече начальника подпитого гостя. — А Лукич здесь что забыл? — один из ребят — Миша — озвучил общую мысль. — Заблудился, — спокойно пояснил Лёшка. — За работу давайте. Что стоим, всё уже, утро на носу, коровы вон мычат некормленные, — и развернулся со своей ношей в сторону дома. И вновь замер ненадолго. Соня, всё такая же встрёпанная и перепуганная, маячила на крыльце. Она ёжилась и куталась в его куртку, утонув в ней хрупкими плечами, переминалась с ноги на ногу — то ли тапки не нашла, то ли обуться с перепугу забыла, и босые ступни, видно, мёрзли на досках крыльца. Лёшка до боли сжал челюсть — её, такую, хотелось одновременно и подхватить на руки, прижав к себе, и ударить. Сплетен теперь не оберёшься, гореть ему в них синим пламенем в переносном смысле. А если осерчает Лукич на лишние пол-литра, то — чем чёрт не шутит — ещё и в прямом. Тупой и бессмысленной жестокости, творимой людьми чаще без особой на то причины, Лёшка насмотрелся сполна, что уж говорить о случаях, когда причина была. Он встряхнулся, отгоняя неприятные мысли, и дотащил старика до дома, протиснулся мимо посторонившейся Сони, завёл его внутрь веранды, свалил на проваленный тамошний диван и повернулся в сторону своей нечаянной гостьи. — Не подскажешь, почему при твоем появлении в моей жизни всё летит к чертям? — спокойно спросил он и, не дав ей опомниться, продолжил: — Уезжай отсюда. Забудь меня и живи дальше. Оставь меня в покое, в конце концов. Он говорил ровно, пока ещё мог держать себя в руках, но с каждым его словом Сонино лицо будто покрывалось микроскопическими трещинками, скалывалось и меняло выражение, и Лёшку самого ломало и больно било всё происходящее… и произошедшее. Вот расцвело недоумение, занялся страх, вспыхнула боль, а вот и злость полыхнула ярко и уверенно, и упрямство обозначилось вновь донельзя чётко, и, наконец, решимость выступила вперёд и осталась. — Я не уеду, — для пущего эффекта Соня даже рубанула в воздухе ребром ладони, отсекая и рассекая, правда, неизвестно что и кого. — Я не уеду, пока мы не поговорим!.. 2005-й год. Новосибирск Если бы существовал рецепт, который позволял не распадаться на части, когда тебя предают самые близкие, Лёшка отдал бы многое, чтобы его заполучить. Под близкими он подразумевал тех, кому любой человек доверял безоглядно в самое уязвимое время жизни, в период существования, на протяжении которого все без исключения не в состоянии позаботиться о себе сами. Когда ты младенец, ребёнок, подросток, даже когда ты уже почти взрослый — кто сказал, что это автоматически лишает тебя потребности в родительской поддержке и любви? У Лёшки не было подобного универсального рецепта, он просто привык. На самом деле, он не воспринимал это как предательство, это проза жизни, — кажется, так говорят. Его отец впервые поднял руку на мать, когда ему было лет десять. Младшему брату, в тот момент сидевшему у матери на руках, едва ли исполнился год, а сестре ещё не было четырёх. В их поселке муж, поколачивающий жену, был далеко не новостью, такое случалось довольно часто, к тому же Лёхин отец по шкале общественного мнения определялся не самым пропащим человеком. Отходчивый и в основном всё же не буйный, в периоды трезвости отчаянно работящий… Да и вообще мать вечно попадалась под горячую руку, конечно, именно так… Как и Лёха, как и сестрёнка, и маленький братик. Редко, но такое случалось. Лёха быстро повзрослел: физический труд, без которого никак не обойтись — огород, хозяйство, потом и работа на конюшне, случайные заработки, где в основном опять же приходилось что-то и куда-то таскать — сделал его сильным и выносливым, способным угомонить не в меру разошедшегося родителя. Он просто привык. Но как объяснить это той, которая столкнулась с жестокостью родного человека впервые, для которой жестокость эта стала потрясением, как бы она к ней себя ни подготавливала и ни уговаривала стойко её перенести. За Лёхиного отца в минуты помутнения говорил алкоголь, а что толкало на столь предвзятые действия отца Сони? Дрянная натура и алчность? И это действительно было чудовищно. И как жертва этого чудовища Соня и выглядела — бледная и потерянная, растерянная, расстроенная. Её хотелось пожалеть, убаюкать, как маленького ребенка, как-то объяснить, что случается и такое в жизни и это, как правило, не самое худшее, что могло бы произойти… — Может, проще было сделать так, как он хочет? — спросил Лёшка и тут же пожалел о сказанном. Словно и он Соню предал, предложив смириться — судя по выражению её лица, именно так она и подумала. — Сонь, ты не думай, что я… ну… — он замялся и стушевался, пытаясь подобрать верные слова, но, на удивление, балагур и не лезущий за словом в карман, терялся и не знал, как выразить свои мысли. — Что ты на его стороне? — спокойно подсказала ему Соня и бледно улыбнулась исключительно ртом. Лёшка поморщился. — Просто я не понимаю, зачем так упорно идти с ним на конфликт? Соня скопировала его гримасу, тоже сморщила аккуратный носик, дёрнула плечом. — И что ты мне предлагаешь? Со всем согласиться, взять себе фамилию Соболева и роль очередной комнатной собачки, по недоразумению носящей статус супруги? И Лёшка осекся. Потому что в этот момент весь налёт маленькой зашуганной девочки, словно эмаль фарфоровую статуэтку покрывавший Соню, сполз, обнажив жёсткий хромированный каркас. И не в словах было дело, не в сути ситуации. Лёшка вдруг осознал — даже не нависай над ней угроза нежелательного союза, даже будь её отец не таким жёстким и зацикленным на собственной выгоде в ущерб личной свободе дочери — она вела бы себя точно так же. Она сама, кстати, этого и не замечала. Она была уверена, что отстаивает своё право на собственное мнение и свободу выбора, и это соответствовало правде, но истиной являлось лишь отчасти. Соня была гораздо больше похожа на отца, чем ей хотелось бы. Гораздо больше она относилась к той породе хищников, что рьяно охраняют свой ареал обитания, как принадлежащий по праву, так и отвоёванный у других особей. Разве что хищники тоже бывают разной породы — есть шакалы, а есть львы… Скажи ей Лёшка об этом сейчас — она бы его ударила. — У меня дед живёт в Алтайском крае, — вместо этого сказал он. — Захолустное село, горы. Земельный участок — немного засеять, немного под постройками. Давно зовёт мать вернуться и заняться землёй — у него уже сил не хватает, но и у матери вряд ли хватит, а отец не поедет, он… Неважно, в общем. У деда там пяток лошадей. Туда иногда приезжают люди, ходят в походы, арендуют комнаты в доме, берут лошадей покататься. Ну и… земля даёт прокорм, кое-что даже идёт на продажу на рынок ближайшего города… Лёшка замолк, ему была интересна реакция Сони, но она смотрела на него и ждала окончания рассказа. На лице почти безразличие и усталость, глаза слегка припухшие с ниточками лопнувших сосудов — либо не спала всю ночь накануне, либо плакала перед тем, как приехать к нему. Она вся варилась сейчас в своей истории, в своей боли и трагедии. Она просто слушала и ждала. Лёшка кашлянул и продолжил: — Можно что-нибудь придумать… Не знаю, что именно, но… — Ты предлагаешь нам уехать туда вместе? — уточнила она спокойно. — Почему нет? — он пожал плечами и криво улыбнулся. Соня задумчиво почесала кончик носа и как-то досадливо поморщилась. Лёшке показалось, что ещё секунда, и она обзовёт его дураком или выскажет что-то похожее на «и что это было», но она спросила: — В каком качестве я с тобой поеду? — так, словно дело уже решённое, и они не спеша обсуждали последние незначительные детали. И он не сомневался в том, что́ именно хотел ответить. Он так хотел её, господи боже… Он её почти обожал и абсолютно точно восхищался. Он не был уверен, что похоронив одного близкого человека, практически потеряв второго, переживая предательство третьего, оставшись, по сути, в одиночестве посреди всей этой бессмысленной и меркантильной возни, не сломался бы, пустив всё на самотёк. И он совершенно точно не хотел бы проверять, выплывет он или утонет. — У меня нет кольца, — он нервно усмехнулся и развёл руками, демонстрируя пустые ладони. — И бухаться тебе в ноги не буду — дурь это всё. Но в моих намерениях можешь не сомневаться, и обратно я свои слова не беру, раз уж сказал… — Ты ходячий стереотип брутального мужлана, ни капли в тебе романтики… — Соня широко улыбнулась, но опять же глаза остались к улыбке безучастны. И Лёшка замер, мучительно вглядываясь в её лицо, ловя каждый жест и отблеск эмоций. Он так хотел её… А вот она?.. Она вдруг потянулась к нему, обняв ладонями шею, немного неуклюже, запнувшись, с наскока ткнулась носом в щёку, потом невесомо мазнула сухими гладкими губами по шраму на правой щеке и, наконец, прижалась всем телом… Лёшку всегда поражала эта девичья телесная мягкость. Даже самые субтильные из его пассий, вместо ожидаемой костлявости при тактильном контакте, давали ощущение приятно упругих мышц, гладкой кожи и плавных линий. Что уж говорить о Соне, которая по телосложению была просто миниатюрной, но донельзя округлой и наполненной в нужных местах. — Погоди… — он обнял пальцами тоненькую талию и немного отодвинул её от себя. Близость стройного податливого тела, её запах мешали нормально думать, держать себя в руках. Оказывается, хотеть девушку и хотеть любимую девушку — это два совершенно разных состояния. Его ломало от желания просто взять, но осторожность и боязнь ей навредить неизменно одерживали верх. Заставляли быть гораздо более ответственным и правильным, чем с кем бы то ни было другим. — Стой! — он слегка отпрянул, когда она вновь подалась навстречу — прижаться и вжаться, прильнуть, ища защиты и ласки. — Ты сейчас очень расстроена, я понимаю. Уверена, что хочешь именно сейчас? С ночлегом их выручила Таня — её родители отбыли в отпуск, сама она уехала навестить жениха, служившего в соседнем городе. И Танина спальня — ужасно девичья, с плюшевыми игрушками на аккуратном раскладном диванчике, застеленном кислотно-оранжевым пледом, пёстрыми рамками с фотографиями на стенах и шеренгой цветочных горшков на подоконнике, больше настраивала на уютный лад и спокойный сон в обнимку. Лёшке и вовсе было муторно — знакомые лица с фотографий, что неотрывно наблюдали за ними со стен, хотелось чем-то прикрыть, или отвернуть их к тем стенам вовсе. И это тоже было внове для него, едва ли когда-то раньше он смущался такой ерунды и отказывался от «вкусного» по своей воле. Но сейчас всё происходящее было таким пугающе серьёзным, собственно, как и Сонин настрой. — Ты ещё спроси, хочу ли я вообще, — устало, но с упрямыми нотками в голосе усмехнулась она и привалилась к нему боком, уткнувшись носом в грудь. — Я очень расстроена, отец практически выгнал меня из дома, но это он разозлился. Опомнится и станет меня искать. Не знаю, привлечёт ли Соболева, в конце концов, Соболев не его служба безопасности, и когда мы разговаривали с ним в последний раз, мне показалось, он не особенно хотел иметь со мной в дальнейшем что-то общее… — она глубоко вздохнула и без перехода спросила: — А ты хочешь?.. И Лёшка даже отклонился назад, заглядывая ей в лицо — тот самый её хромированный каркас, жёсткий и непробиваемый, вдруг лопнул, осыпавшись острыми металлическими осколками. Столько в её голосе было надежды, детского опасения, что оттолкнут и снова обидят, даже капля нелепого недовольства проскальзывала, обволакивая собой всё вокруг — отголосок нерациональной женской обиды, когда мужчина не бросается на то, что ему предлагают. Смешно. И очень по-детски. Ей всё ещё семнадцать. Но и ему не намного больше… И Лёшка берёт то, что ему предлагают, или, скорее, позволяют взять. Трогает, гладит, сжимает и прихватывает губами, целует и ласкает, упивается и пьянеет. Почти задыхается и с огромным трудом сдерживается, чтобы не сорваться и всё же не навредить, потому что — ожидаемо, но от этого не менее потрясающе и невероятно — он первый. И ему до одури хочется, чтобы всё случилось красиво и чувственно, как в кино, — для неё. О самом себе он забывает поначалу, слишком осторожничает и старается, прислушивается и приглядывается к каждому мимолётному вздоху и движению. Возможно, именно поэтому всё выходит немного неловко, словно не он у Сони первый, а она у него. И всё-таки это лишь видимость, потому что она отчаянно стесняется его, и стеснение это настолько яркое и привлекательное, что несколько раз Лёшка отодвигается, чтобы передохнуть и отдышаться, пережать, придержать себя — возбуждение чересчур острое, сознание ведёт, и оно смазывается, смещается, погружая в совсем уж нестерпимые по уровню восприятия ощущения. — Ты не знаешь, будет очень больно? — она вдруг спрашивает это очень деловито, и тут же у неё белеют губы, блестят глаза, а по щекам и шее растекается пунцовый румянец. В этот момент она выглядит ещё более юной, чем есть на самом деле, испуганной, подавленной даже, и Лёшка пугается сам до затруднённого уже не от похоти дыхания, а от лёгшей на плечи ответственности. Он, сидя на пятках, в очередной раз пытается не спятить и закатывает глаза к потолку. Хочется сказать что-то вроде: «Господи, пусть это поскорее закончится…» — но ошмётки здравого смысла и катастрофическое нежелание на самом деле заканчивать это вообще, заставляют его молчать и подрагивающими пальцами вести по слегка смугловатой, но больше матово-белой, коже внутренней стороны стройных девичьих бёдер. — Честно? — он криво ухмыляется. — Понятия не имею. Соня теряется и слегка сводит ноги, вновь зажимается и полушепотом спрашивает: — А у тебя?.. Нет. Он отрицательно качает головой и нависает над ней. У него не было такого раньше. Домашние правильные девочки ему не попадались. Его первая была опытной девицей года на три или четыре старше его — физически развитый и достаточно рослый, Лёшка всегда перебирал внешний возраст в плюс, а его смазливость обеспечивала дополнительные бонусы. Но он, естественно, не говорит об этом Соне… Он сцеловывает боль и слёзы с её лица, он благодарен ей за то, что она терпит и не отталкивает, и благодарен себе, что ему хватило ума и терпения довести её до оргазма непосредственно до, потому что во время она напоминает натянутую струну, а ему так тяжело уже сдерживаться и не срываться в бешеный темп. Они безответственные, глупые, влюблённые, дорвавшиеся до вкусного подростки, и Лёшка вспоминает о том, что творит, в самый последний момент, но выйти из влажного горячего лона податливой и совершенно, наконец, расслабившейся под ним девушки сложно настолько, что у него темнеет в глазах, а тело пытается действовать отдельно от разума — вжимаясь и вбиваясь, потеряв всякий стыд и осторожность, отчаянно жаждая глубже и сильнее… Он выходит из Сони в последний момент, вжимается в её живот и с громким стоном, почти хрипом, кончает, вдавливая губы в её влажный висок, запуская пальцы в спутанные волосы. Он так любит её в этот момент. Он так хочет быть с ней всегда. Вечно. Он так верит ей. И в неё. В них.