Сокровище из снов

      2016-й год. Трасса М-52       Чуйский тракт стелился ровной лентой серого асфальта, кое-где на нём, правда, косила дорожная разметка, но это были мелочи. Солнце поднималось из-за горных хребтов — яркое, кроваво-красное и жаркое. Оно заслоняло собой, своим светом, окружающий мир, неотвратимостью своего восхода отражая Герино состояние и настроение. Ночью ему не спалось, вновь вспоминалось прошлое: звучали в памяти отголоски гомона сельвы, несла к океану антрацитовые воды река, и вздрагивали под Гериными ладонями Сонины острые лопатки…       Но уже после полудня, остановившись на попутной заправке, Герман словно очнулся и минут пять, не меньше, бессмысленно таращился на отчаянно голубое небо, размышляя — какого чёрта он здесь делает?       Эта нечаянная поездка, случившаяся с подачи отца, напоминала своим внезапным порывом его прошлое, не менее скоропостижное решение лететь с Соней в Перу. Но тогда он был ей действительно нужен. А сейчас? Запоздало пришла и окопалась в сознании мысль, что Герману стоило бы Соне позвонить, прежде чем срываться с места, почему он этого не сделал — непонятно. Мало того, что искать её он мог достаточно длительное время — до маленького села у подножия горы Бутачихи ему ещё ехать и ехать — ко всему прочему они с Соней могли ещё и банально разминуться, кто знает, на сколько именно она решила там задержаться? И что вообще за несвойственная Герману импульсивность в поступках вдруг неожиданно проявляется и несёт его в неведомые дали? Судьба или и вовсе злой рок?       Он сердито хмыкнул и схватился за телефон. Уже через пару секунд в динамике слышалось механическое и приевшееся «абонент недоступен или находится вне зоны действия сети». Снова. По этому поводу хотелось театрально всплеснуть руками и воскликнуть: «Да она издевается?!», а ещё больше — хорошенько выругаться, но вместо этого он бросил телефон на пассажирское сиденье и резко тронулся с места, выруливая из парковочного кармана и следом — с территории заправки.       Горы, редкая и далекая поросль деревьев, равнинные участки и резко посмурневшее небо смешались и слились в одно сплошное, стремительно мелькающее пятно. Герман гнал на предельной скорости. В душе отчего-то занималась искра беспокойства — не такая, что жгла ему нутро пару дней назад, когда Сонин номер вместо гудков так же выдавал стандартную запись автоответчика. Намного более серьёзная и значимая, совсем как неотвратимо поднимавшееся из-за горизонта солнце, огромный газовый шар, способный спалить всё живое, стоит ему на это живое осерчать.       Что-то должно было случиться. Нечто подкрадывалось из-за угла, хоронясь до поры до времени в этой молниеносной круговерти, обступившей сейчас Германа со всех сторон, своим мельтешением пытавшейся продавить автомобильное стекло, запутать и испугать…       Так уже было однажды. Помнилось смутно, но сейчас, когда руки бездумно и автоматически делали давно привычное дело — крутили руль — мысли улетали далеко и память всё яснее проявлялась в сознании…       Он в невесомости. Это похоже на скоростную езду с элементами дрифта — кажется, что-либо вот-вот взлетишь, либо снесёт тебя в кювет и размечет рванувшим бензином по обочине. Адреналин заполняет всё существо и проносится колкими иголочками по всему телу, от ощущений перехватывает дух, и теперь уж точно хочется взлететь, как переполненный гелием воздушный шарик, иначе ещё капля — и однозначно будет взрыв.       Но вокруг невесомость. Тьма.       И следом приходит страх. Он — умер. Он — ничто. Он — нигде. Страх медленно наполняет до краёв, как вода, льющаяся в пустой сосуд, со звоном стучится о стенки, набатом ужаса ударяет в сознание, заставляя метаться и биться, как в силках, хотя вокруг — пусто. Ничто его не держит. Он сам — ничто. Он — нигде.       Когда страх достигает наивысшей точки, и разум готов уступить место помешательству, тьма начинает подмигивать секундными вспышками — она сереет, перемежаемая неясными отсветами, мелькают очертания, едва слышатся звуки и голоса, начинают проявляться лица, места, события. И он смотрит, внимает и понимает, удивляется поначалу, а после начинает растворяться в этом потоке, пропуская его сквозь себя, обретая покой. Находя решение.       Хотя, скорее, это решение находит его само, плывёт вокруг душным, наполненным влагой воздухом сельвы, трогает кожу водой реки, доходящей почти до колен, толкает в нужном направлении силой речного течения и приникает к груди стройным и, как ни странно, родным девичьим телом…       И звезды, щедро усыпавшие тёмное небесное полотно, неизбежно складываются в оскал волчьей пасти, что совсем скоро вопьётся в горло и вырвет из него жизнь…       Истинная судьба никогда не даётся в руки легко. За неё всегда приходится бороться так или иначе…       И только сейчас, в стремительно несущейся навстречу вечерним сумеркам машине, Герман это действительно понял…       2005-й год. Новосибирск       Герман цеплялся за руль, почти как за спасательный круг. Новенькая кожаная оплётка, ещё блестящая и не затёртая, по-особому, как и все только-только купленные вещи, пахнувший, немного отвлекала и помогала не вспылить. У него было отвратительное настроение. Он получил сегодня недовыговор от начальства. И вроде бы не отругали его, а так, поговорили по душам, но стойкое ощущение того, что нагнули и без вазелина от этой самой души выдрали — осталось. Юриста, как известно, ноги кормят и репутация, и Герины бесконечные отлучки по делу Фоминой — пока неофициальному и ни копейки фирме не принёсшему — доконали даже его относительно лояльное и загоревшееся возможными перспективами сотрудничества с компанией Фомина начальство.       Но эта мутная история с наследством, уходившая корнями в отцовское прошлое, всё же подходила к логическому завершению, ещё немного, и Герман закроет эту тему, а если младшей Фоминой всё-таки понадобится помощь, он сможет уже вполне официально подписать с ней контракт на юридическое сопровождение и снимать с этого молока свои честно заработанные сливки.       И всё бы ничего, но рабочий конфликт наложился на вчерашний внезапный звонок Леры…       С их последнего разговора, закончившегося грандиозным скандалом, прошло не меньше двух месяцев, и Герман уже вполне спокойно воспринимал тот факт, что они больше никогда не увидятся. И вдруг всё заново — скачки дрессированного хомячка в колесе, движение по бесконечному кругу. Герману не нравилось в Москве; в родном городе, где рядом были родители и друзья, он чувствовал себя на своём месте. Лера же, напротив, ненавидела крошечный городок на Урале, откуда, по её же словам, вырвалась в столицу, и ни за что теперь не променяла бы её огни и брусчатку Красной площади на… периферию… Сначала Германа это умиляло, но с течением времени стало основательно раздражать: слегка брезгливо высказываться о территории, что «за МКАДом», будучи приезжим самому, — странно и нелогично. Но, видно, огни суетного города слишком уж слепили — и вдохновляли не на то, и тянули не туда. Однако, Лера всё равно ему нравилась. Она обладала гибким характером, была легка на подъём, прагматична и целеустремлённа до невероятности, а ещё не очень требовательна в личном, но тут играла свою роль её независимость и горделивая натура. В период совместной учёбы и отношений, завязавшихся между ней и Германом едва ли не с первого курса университета, их обоих абсолютно всё устраивало. Развал начался ближе к защите диплома. Лера намекала на совместную аспирантуру и дальнейшие, более законные, отношения. Герман же…       Он не то чтобы возражал, он просто не хотел растить гипотетических будущих детей в столице…       — Ты хоть понимаешь, насколько здесь больше перспектив? — Лерка, как всегда, пыталась давить на Германа именно в тот момент, когда он меньше всего был способен ей сопротивляться. Секс — единственная область, в которой между ними двумя ни разу не возникло разногласий. Здесь у них всё было настолько слаженно и волшебно, что искры из глаз и небо в алмазах стали повседневностью. И совершенно ошалевший, размякший, распластанный по кровати в их съёмной однушке Герман пребывал в состоянии «достану с неба звезду, только попроси».       — Там возможностей не меньше… — ему сейчас не хотелось говорить. Он даже думал с трудом. Мысли лениво ворочались в черепной коробке, и Герман уже стремительно, как поезд под откос, скатывался в дрёму. — Промышленность… Природа… Алтай рядом… Знаешь, как в горах красиво…       — На горы я у себя насмотрелась! — сварливо отрезала Лерка и ткнула его пальцем в бок, лишая такого желанного сна. — Гер, мы можем попробовать начать бизнес. У меня квартира там от бабушки осталась. Это не так много, но можно же ещё кредит взять. Гер, вдвоём у нас точно получится… Гера… Герман!       И Гера подскочил и чуть не заорал от довольно ощутимого щипка, а ведь почти заснул.       — Лер, ну какой, к чёрту, бизнес! — зло рявкнул он. — Кому мы здесь нужны, лимита́? Вот ей-богу, я не против, но если я за это возьмусь, то только дома, в Новосибирске. Дома и стены помогают, а здесь? У нас ни связей, ни денег. На сколько потянет твоя квартира? А кредит? Для нормальной раскрутки нужно в разы больше, конкуренция огромна! Это тебе не девяностые. Давно всё и везде схвачено…       — То есть ты не собираешься оставаться в Москве? — свирепо перебила его Лера.       — Нет! — отрезал Герман. Расслабленное состояние, порождённое выбросом окситоцина, как рукой сняло. В дело вступил адреналин и злость на настырную Леру. — И я, по-моему, с самого начала тебе об этом говорил!       Лера вдруг подскочила с кровати, выдрав у него из рук тонкое одеяло, замоталась в него чуть ли не по макушку и отошла к окну. На фоне подсвеченного одиноким фонарём прозрачного прямоугольника одеяльный кокон смотрелся как-то особенно трогательно и беззащитно, несмотря на комичность. И Герману стало откровенно совестно. Он далеко не дурак и прекрасно понимал, что Лера давно к нему притёрлась и считала своим. С девчонками до безумия сложно — что бы ты им ни говорил, у них всегда будет своя правда. Они в каждом неосторожном слове и случайном жесте найдут глубокий смысл, и любое твоё действие перевернут с ног на голову, если искренне захотят…       — Лер… — Герман поднялся с кровати, натянул с трудом найденные в полумраке комнаты боксеры и встал у девушки за спиной. — Лер, поехали со мной, а?.. У нас не хуже, чем здесь. Тебя же здесь ничего не держит, кроме твоих амбиций, но я тебе обещаю, что в Новосибирске у нас гораздо больше шансов их реализовать. Всё будет так, как ты хочешь… Ну Лер…       — Ты надолго уезжаешь? — робкий Сонин голос вытянул Германа из воспоминаний. Сейчас было не место и не время погружаться в прошлые личные перипетии — хватало трагедий настоящих, не менее, впрочем — до оскомины уже — надоевших.       — Не знаю пока. Поездка… спонтанная… — скупо отозвался он, завернул к зданию, где располагался офис Фомина, и припарковался в самом дальнем углу стоянки.       — Я просто не очень понимаю, что мне делать дальше… — Соня, походившая сейчас на ежонка, в панике выставившего все имеющиеся у него иголки, сидела, угнувшись и схоронившись за прядями тёмных волос. Девочка-подросток, угодившая в жернова взрослых разборок. По правде сказать, ему было её очень жаль.       — Насчёт управления наследством… — Герман вздохнул. У них оставалось ещё около сорока минут до оговорённой встречи с Фоминым, как раз хватит на обсуждение основных деталей предстоящего разговора. — Отец твой, являясь доверительным управляющим, сможет совершать трастовые операции со всем принадлежащим тебе имуществом, ты же являешься одновременно и учредителем управления — тем, кто имущество в это управление передаёт, и выгодоприобретателем.       — Получается, что отец от моего имени управляет имуществом, а как именно распоряжаться прибылью — решаю я? — Соня слегка отвлеклась от своей тревоги, вникая в слова Германа.       — Получается, — согласился тот. — Отец теперь твой поверенный. Мы оформим доверенность у нотариуса, подпишем договор на доверительное управление, и он примет наследство вместо тебя, но для тебя. Ты — собственник и выгодоприобретатель по любым операциям, связанным с этим имуществом.       Соня посидела какое-то время молча. Она механически накручивала на указательный палец локон волос, тугой барашек, стоило его отпустить, тут же разваливался, оставляя после себя неряшливый завиток. Эта манипуляция отчего-то завораживала: волосы у Сони были густые и блестящие, а пальцы тонкие и длинные, музыкальные, с крупными ногтями красивой формы. Герман усмехнулся, осознав внезапно, что едва исчезнет окончательно подростковая угловатость и застенчивость, девочка эта расцветёт. Странно, что он не замечал этого раньше.       — Соня… — гораздо более мягко на этот раз окликнул он девушку, — послушай… Не переживай так. Твой отец умный человек, что бы он из себя ни изображал, он не будет действовать во вред себе. А его интересы, в любом случае, теперь тесно переплетаются с твоими. Что бы ни случилось, ты будешь в выигрыше. Если он поймёт, что ты ему доверяешь — всё наладится…       Соня повернулась к Герману и посмотрела на него пытливо и серьёзно.       — Мне всё равно нужен личный юрист, — выпалила поспешно. — Не могу я доверять отцу до конца. Ты просто не понимаешь…       — Соня… — Герман терпеливо выговаривал ей, как испуганному ребёнку. На самом деле, таковой она сейчас и выглядела — бледной и готовой вот-вот заплакать. Душещипательное зрелище. — Отец несёт ответственность перед собственником за любую упущенную выгоду по возможным операциям…       — И что? К какой ответственности я вообще могу его привлечь, если он, скажем, продаст земли от моего имени?.. — вспылила Соня.       — Не продаст без твоего ведома. Это оговорено… — успокоил её Герман.       — А каким образом я ему помешаю?..       — Не подпишешь договор купли-продажи, который просто отклонят при государственной регистрации без твоего автографа, — улыбнулся он и глянул на часы. — Идём, нам пора.       Сам он уже выбрался из машины, а Соня всё сидела на переднем пассажирском, вцепившись в ручку приоткрытой дверцы машины. Герман дал ей пару минут передышки, потоптался на тротуаре, разглядывая стены из красного кирпича и множество белых оконных рам, но в итоге подошёл к девушке.       — Соня, пойдём. Всё будет хорошо, я серьёзно.       Она нехотя выбралась наружу, хлопнула дверцей авто и, дождавшись, когда Герман закроет машину, повернулась к нему. Щёки, сменив недавнюю бледность, разгорелись горячечным румянцем, глаза подозрительно блестели, губы подрагивали, и Герман не на шутку задумался — может ли Фомин учинить по отношению к дочери что-либо действительно неприятное, человек он вспыльчивый и суровый, а насилие далеко не редкость и в относительно благополучных внешне семьях. А здесь благополучием, кроме разве что материального, и не пахло. Увезти её, что ли, после разговора на всякий случай?.. Герман уже открыл было рот, но Соня, опередив все возможные Герины предложения, вдруг заговорила сама:       — Во-первых, хочу попросить, чтобы ты подвёз меня после… Ещё не знаю куда, но надеюсь — домой. Я понимаю, что ещё рабочий день, и если ты не можешь…       — Подвезу, — пообещал Герман. Он готов был сейчас пообещать ей даже ночлег или политическое убежище, если бы возникла такая необходимость.       Соня кивнула благодарно.       — Тогда, во-вторых, я очень прошу у тебя юридического сопровождения по всем моим делам. Я больше никому не верю, тебе только. Пожалуйста, Герман. Я ведь могу тебе предложить любую сумму вознаграждения? — Соня преданно и с надеждой заглядывала ему в глаза, и вроде бы именно этого он и хотел, на дальнейшие бонусы в возмещение собственных трудозатрат и рассчитывал, но сейчас вдруг почувствовал основательный укол совести. Очевидно, что к этому делу и к Соне он уже никогда не сможет относиться отстранённо, как к обычной рабочей рутине. Он теперь лицо насквозь предвзятое и эмоционально вовлечённое.       — А если я запрошу бессовестно высокий процент за свои услуги? — он криво ухмыльнулся, пряча за сарказмом растерянность.       — Не запросишь, — уверенно отрезала Соня, ошарашив его. — А даже если и так, то я же сказала — любая сумма.       Герман некоторое время переваривал Сонины слова, а потом осторожно поинтересовался:       — Почему думаешь, что не запрошу?       Соня пожала плечами:       — Тебя воспитывал Дмитрий Юрьевич. И ты на него очень похож.       Соня внезапно стушевалась, прошлась пальцами по лбу, словно стряхивая лишние мысли, и, кажется, бесповоротно решившись, собравшись с силами, бросила:       — Идём. Отец не любит ждать.       Герман замешкался немного, но спустя полминуты потянулся следом за ней, деловито шагавшей к парадному входу в здание. Соня не дождалась Гериного ответа, но он сейчас чётко осознавал, что они друг друга и так прекрасно поняли.

***

      Стоявшая на столе фотография — рамка тёмного дерева с фигурной резьбой и эмалевой инкрустацией, купленная его секретаршей — вроде бы обязана была отображать семейную идиллию. Отображала. Взгляни на глянец фото кто посторонний, возможно, вполне обманулся бы улыбками и некоторыми милыми, умилительными даже, деталями. Шестнадцатилетний, коротко стриженный, долговязый, как все внезапно в этом возрасте вытягивающиеся мальчишки, с этой трогательной цыплячьей шеей, торчащей в съехавшем вороте кашемировой водолазки — Сашка улыбался. Правда, если приглядеться, делал он это как-то криво и зло, обиженно. Соня смотрела хмуро, исподлобья, недовольно оттопырив нижнюю губу, тёмные волосы её выбились из аккуратных изначально хвостиков, а жёсткая чёлка стояла дыбом, казалось, выражая настроение хозяйки, но всё это, по сути своей, не раздражало, а, напротив, заставляло улыбаться — так по-детски смотрелась дочь, и не скажешь вовсе, что ей уже четырнадцать. Юля, сидевшая между детьми, улыбалась скупо, одними губами, карие глаза её смотрели холодно и колюче, но опять же, только если вглядываться и знать, что именно ищешь. При первом же брошенном на стройную темноволосую женщину взгляде думалось лишь о том, что на этом снимке она вышла ослепительно красивой. Удачный ракурс и освещение, умело наложенный макияж и со вкусом подобранные тряпки и побрякушки — в жизни Юля была попроще, но при этом всегда умела себя подать как-то… незабываемо. Сашку она обнимала за плечи, и тут уж сразу можно было понять, что мальчишка пытался отклониться, косился в сторону и всеми силами стремился исчезнуть из поля зрения фотокамеры, уйти по ту сторону ровного обреза фотобумаги, в благословенное ничто и нигде, в тот момент бывшее залом ресторана. Соню она притягивала к себе за талию и та, в отличие от брата, к матери льнула, но вроде бы готова была вот-вот разреветься от досады.       Сам же Фомин стоял за спинами жены и детей, слегка склонившись и оперевшись руками о спинки стульев, на которых те сидели. И тоже вроде бы улыбался широко и радостно, но только на тот самый пресловутый первый взгляд… Он помнил, как в тот момент ненавидел всех и вся.       Почему он выбрал именно эту фотографию? У них существовал не один семейный альбом, где кроме детей в ползунках, запечатлённых на семейных новогодних праздниках, днях рождения и первосентябрьских линейках, и их самих — супругов Фоминых — на тех же праздниках или светских мероприятиях, можно было найти не менее дюжины довольно приличных постановочных фото как в домашней обстановке, так и в фотостудиях. На этих фотокарточках все благочестиво улыбались и выглядели идеальной ячейкой общества. Но те фотографии были ненастоящие. Лживые кадры искусственных фотосессий.       Эта же фотография, стоявшая на столе, отражала суть, и каждый раз, при взгляде на неё, напоминала Фомину, почему нельзя верить самым близким.       Ему самому, впрочем, тоже нельзя верить. Все носят маски и в первую очередь хотят лучшего для себя. Родители, вкладывающие силы и время в воспитание детей, хотят гордиться ими в будущем и надеются на отдачу в старости. Супруги, вкладывающие силы и время в брак и отношения, строят прочный фундамент собственного неодинокого заката. Люди — эгоистичные чудовища. По крайней мере, иных экземпляров — примеров для подражания — ему не встречалось…       Купить можно любого. Вопрос лишь в цене, и Фомин в понимании стоимости того или иного никогда не ограничивался только материальной составляющей. Месть, тщеславие, гордыня, алчность, похоть и прочее — всё это порой требовало гораздо более ценностного, нежели деньги, удовлетворения себя. Деньги правят миром? Враньё. Миром правит человек — живая, дышащая, насквозь пропитанная гормонами и психологией скотина, способная адаптироваться к любым, даже самым дерьмовым, условиям. Звери так не могут, а вот человек — вполне. И Фомин гордился своей «человечностью». Своей принадлежностью к думающему сословию, к тем, кто над, а не под, и признавал в жизни лишь один эквивалент взаимоотношений: ты мне — я тебе. Никак иначе. Не можешь мне — значит, в утиль и за скобки. Утилизировал он и выносил без зазрения совести, признавая, что с ним имеют право поступать так же. Но ему всегда удавалось быть первым, или просто вовремя уйти с той тропинки, что вела к пропасти. Но и то, что его обошли, Фомин вполне в состоянии был принять как данность — по теории вероятности, это рано или поздно всё же должно было случиться, да и что, в сущности, такого страшного стряслось? Наоборот, выходило всё в точности соответственно убеждениям Фомина — детьми он мог гордиться, дочерью уж точно. А к переменам он адаптируется, случившееся примет к сведению, и чаще станет смотреть на семейную фотографию в рамке тёмного дерева с резьбой и эмалевой инкрустацией, что хранила в своих границах холодный Юлин взгляд, отчаянное Сашкино нежелание подчиняться и слишком показательное, на публику, Сонино недовольство.       Это благотворительное мероприятие, на котором собрались многие из городской и даже областной бизнес-элиты, и не только из неё, а также чиновники и управленцы высшего и среднего звена, подавалось под флёром идеологизации семейных ценностей и помощи ближнему, но в итоге проходило всё по тому же сценарию: попытка скроить одухотворённое лицо в промежутках между обильной едой, разговорами о цацках и обсуждениями деловых перспектив. Ну и, разумеется, возможностей навести мосты, контакты и связи на подобных светских раутах было полно. Фомин вот наконец поручкался с Соболевым. Хозяин прилично уже развернувшегося среди прочего банковского сектора кредитного учреждения выгуливал жену — миниатюрную даму, больше смахивавшую на девчонку, если бы кожа на руках и шее не начала уже выдавать её возраст. Ирина Соболева была старше мужа и, похоже, отчаянно смотрела налево. Слева стоял и резиново улыбался Иван Меркулов — партнёр Соболева по бизнесу. Фомин, окинув сложившуюся перед ним картину взглядом, мысленно прищёлкнул языком и к обоим — Меркулову и Соболевой — применил прошедшее время: Соболев производил впечатление умного и дальновидного мужика, собственно, по наведённым о нём справкам, таковым и являлся.       — Моя жена — Юлия, — скупо отрекомендовал Юльку Фомин в ответ на обмен любезностями и рукопожатиями.       Та была странно рассеянной, без конца одёргивала детей, чем обычно не страдала, и бесцельно оглядывала зал ресторанного комплекса. Фомин пару раз пытался проследить её взгляд, но в итоге бросил это занятие — ни к чему и ни к кому конкретному она не приглядывалась… Очень уж целенаправленно «не».       Ирина и Юля заговорили о какой-то ерунде — дети, домашние дела, светские сплетни, что там ещё они могли обсуждать? Фомин краем уха внимал — Ирина участвовала в благотворительных проектах мужа и вроде бы агитировала Юлю.       — Это Ваши ребятишки? — Соболев, прищурившись, разглядывал Сашку и Соню — оба откровенно скучали в одиночестве за столом.       — Мои. Александр и София, — и на этом дети были забыты в процессе деловых разговоров.       До тех пор, пока он не заметил мужчину, разговаривавшего с Сашкой. Высокий, с аккуратной русой стрижкой, скрывавшей раннюю седину, тот казался странно знакомым. Фомин даже отвлёкся от весьма плодотворной беседы с Соболевым — тот явно был не прочь пообщаться на тему инвестиций.       Отвлёкся и всмотрелся, но конферансье объявил начало благотворительного концерта, и Фомин потерял из виду интересный объект, зато Юлька уже оказалась возле детей, за их столом, соседним с соболевским.       Фомину было плевать на приглашённых звезд кино и эстрады, воодушевлённо и довольно неплохо исполнявших русские романсы. Его эти романсы раздражали — гости сидели и вдохновлялись, оставив стынуть угощение и, естественно, в тишине, минуя разговоры. Фомин не успел договорить с Соболевым, но вместо бесед приходилось внимать искусству, и, большей частью пропуская его мимо ушей, он мучительно вспоминал, что за мужик счёл интересной беседу с его шестнадцатилетним сыном…       Высокий, русый, сероглазый… Высокий, русый… Фомин зашарил взглядом по залу ресторана, но мужчина, видно, сидел так, что с их расположения не просматривался. Вместо него Фомин, повернувшись, глянул на Юлю — та внимательно, въедливо смотрела прямо на него, сжав красиво подкрашенные тёмной помадой губы в тонкую линию, но едва они встретились взглядами, тут же отвела свой в сторону небольшой сцены.       А Фомин едва не выругался в голос. Глянул зачем-то на Сашку, с тоскливым выражением лица ковырявшегося в своей тарелке с закусками, после на Соню, из последних сил давившую зевок, и вновь на жену. Под идеально наложенным слоем румян она была бледной, как смерть.       Высокий, русый, сероглазый. Теория вероятности — рано или поздно это вполне могло случиться. Фомин забрал у него Юльку. Её родители предпочли в мужья единственной дочери мужчину постарше, из хорошей, довольно состоятельной даже по тем временам семьи, в противовес дружку-ровеснику, ничем не примечательному студенту-инженеру, у которого в родственниках числилась только мать и древняя бабка. И Юля — поздняя и единственная дочка отца-военного, воспитанная в строгости и послушании — сделала, как они хотели. Это был первый и последний раз, когда Фомин взял то, что ему просто понравилось, без какой-либо особенной выгоды, поддался своему «хочу».       Первый и точно последний раз. Юля вскинула на Фомина ледяной взгляд, скрестив с его насмешливым и почти глумливым. Он бы хотел, чтобы она выдала себя чем-то ещё, вскочила и сбежала, или…       Да не знал он, что — или… Юля просто угнулась, тихо одёрнула сползшую по стулу Соню — та выпрямилась и поджала губы — и положила ладонь на Сашкину руку — тот досадливо поморщился, но оставил в покое вилку, без конца звякавшую о фарфор…       Они зашли без стука — Соня и Трофимов-младший, она впереди, он за ней, прогоняя тени прошлого как недавнего, так и далёкого. Фомин оглядел их обоих. Герман готов был сразу же по-хозяйски оккупировать один из офисных стульев, но запнулся о Соню — та встала посреди пустого пространства, так и не добравшись до стола, и потупилась.       Фомин усмехнулся в кулак — знает кошка, чьё мясо съела. Но вчерашнего бешенства при взгляде на дочь не возникало, даже злости не было. Единственное, что — точнее кто — раздражал, так это Герман — внезапно нерешительный и мявшийся чуть позади Сони. И Фомин не сдержался, хмыкнул уже в полный голос — вся эта ситуация раскладывалась на Сонино право решать, женское, изначальное и древнее руководство исподтишка, и Германово право смириться и даже послушаться, глубоко закопанное под его очевидную, хорошую и правильную, мужскую брутальность. И это не умаляло мужественности мальчишки ни в коей мере, лишь гармонично сплеталось одно с другим.       — Ну, садитесь… — пресёк Фомин их нерешительность, — дети…       Соня посмотрела на него как-то странно и наконец села. Герман, конечно, сразу потянулся следом.       Защитник… Развелось их вокруг, отбоя нет…       — Судьбоносная встреча годы спустя, а, Юль? — Фомин зажал жену в зеркальном коридорчике, на пути к туалетным комнатам.       — Не понимаю, о чём ты, — Юля попыталась высвободить запястье, но Фомин не позволил.       — То-то я смотрю, ты бледная, как поганка. Ты же знаешь, что я зарою тебя, если узнаю…       — Ещё скажи — закатаешь в бетон, — она дёрнула руку ещё раз, и на этот раз он её выпустил, но лишь для того, чтобы толкнуть в стену. Довольно ощутимо толкнуть. Юля тут же возмутилась: — Вит, прекрати. Это не смешно.       — Я тебе скажу, что именно не смешно…       — Мам, я… — Сашка, вывернувший из-за угла и приметивший родителей, раскрыл рот, но тут же замолк.       Фомин покосился на сына исподлобья, тот ответил тревожным взглядом, сообразив, что не всё так гладко в этом тихом закутке амальгамных стен.       — Вы чего? — он прищурился и затолкал кулаки в карманы брюк.       И Фомин отстранённо отметил, как же он вырос за последний год. Ещё немного, ещё годик, может, два — и он проявится окончательно и дальше будет лишь слегка ретушировать образ. Почему-то его дети до странного мало переняли от него самого. Юлиного в них обоих было гораздо больше. Его мать, каждый раз недовольно поджав губы, выговаривала что-то насчёт сильных генов.       Фомин вдруг с каким-то извращённым мазохизмом подумал о том, на кого бы они были похожи, будь их отцом тот… Высокий, русый и сероглазый…       Мерзость.       — Саш, что ты хотел? — Юля отстранилась от Фомина, отступила на пару шагов, приблизивших её к сыну, отдаливших от мужа.       — У Соньки живот болит, — Сашка поморщился. — Давай мы уедем домой, вызовете нам такси?       — Да, конечно… — Юля с готовностью засуетилась, огляделась, видимо, пытаясь вспомнить, где её сумочка, но у Фомина были другие планы.       — Вы оба останетесь, — припечатал он Сашку. — Роман Соболев, у него две дочери. Старшая здесь. Пообщаетесь.       — Вит, ты, кажется, слышал…       Юля не договорила. Соболев, собственной персоной, завернул в коридорчик, разбавляя их тихий семейный совет.       — О… — он улыбнулся мягко, оглядывая присутствующих. — Я помешал?.. Александр, правильно? — без перехода обратился он к Сашке, и тот кивнул в ответ и пожал протянутую ему руку. — Приятный молодой человек, — Соболев ухмылялся, глядя на него, а после повернулся к Фоминым: — Дочь мне прожужжала все уши, он ей понравился, говорит, такой красивый, — Роман шутливо закатил глаза. — Мелкая ещё совсем, а всё туда же. Юлия, у Вас с Виталием замечательные дети. Дочка особенно на вас похожа… Растёт красавицей…       Юля как-то нелепо напряглась, нервно улыбнулась и очень уж внимательно всмотрелась в Соболева.       — Благодарю, — выдавила и подхватила окончательно растерявшегося Сашку под локоть. — Прошу прощения. Идём, Саш.       Двое мужчин, множество раз отражённые в зеркалах, остались один на один. Фомин всё ещё не мог успокоить клокотавшую ярость, как не душил её в себе, а Соболев задумчиво прошёлся пару раз вперёд — до тупика — и обратно.       — Был бы я чуть моложе и свободен, с удовольствием дождался бы, когда твой цветочек подрастёт и распустится. Сложно не представлять, что из неё вырастет…       Фомин цепко оглядел Романа, хмыкнул и пожал плечами.       — Какие твои годы. Сколько тебе? Тридцатник?       Соболев ему импонировал — хваткий, матёрый. Они быстро перешли на «ты», и явно не станут долго тянуть резину в делах, если всё же договорятся о сотрудничестве. Перспективная партия.       — Чуть больше, — мягко ответил Роман. — Не намного. Но даже если не брать во внимание возраст, я всё ещё женат… Так что ты мне хотел предложить?..       — Так что Вы мне предлагаете, Герман Дмитриевич? Каждый шаг согласовывать с Софией Витальевной? — Фомин нарочито официально и ровно держал оборону, хотя в этом не было особенной необходимости.       Договор Трофимов-младший составил грамотно, юристы компании перепроверили в нём каждую запятую и подводных камней не обнаружили ни одного, но и лазеек тоже не откопали. Однако никаких особенных ограничений договор на него не налагал — той части собственности, что ему передавалась в доверительное управление, по документам он и раньше был не хозяин. По сути, изменились лишь имя и отчество владелицы, ничего более.       — Не со мной, пап… — Соня внезапно твёрдо и решительно глянула прямо на него, до боли напомнив Фомину Юльку. — С ним… — и взглядом указала на Германа.       Когда-то он мимолётом думал, на кого были бы похожи дети Трофимова и Юльки, пойди последняя наперекор родительской воле — оказались бы настолько же сильны завьяловские гены, перекрыли бы этот рост и белобрысость, светлый цвет радужек?..       — Значит, будешь её представлять, — утвердительно высказал Фомин.       Герман сдержанно кивнул. Хороший щенок, дрессированный — без нужды не гавкал, раз уж озвучил всё необходимое, но слишком уверенный, слишком полагающийся на собственные зубы. Не будь этот щенок Трофимовым, Фомин взял бы его к себе в юридическую службу, а с другой стороны — держи врагов ещё ближе…       — Ко мне в компанию пойдёшь работать? — невзначай спросил он и сполна насладился глубочайшим Сониным удивлением и мимолётной растерянностью мальчишки, с которой тот, впрочем, виртуозно сладил — промолчал в ответ, лишь вздёрнул бровь, и то едва заметно.       — Я подпишу, — как ни в чём не бывало подытожил Фомин. — «Рыба» договора моих юристов устроила, будь добр, внеси в него изменения касательно твоего непосредственного участия. И периодичность предоставления отчётности по операциями подели на два. Каждые три месяца — не вариант.       — Это вполне адекватный период для первоначального этапа, в течение которого будут готовиться документы…       Фомин скрипнул зубами и шлёпнул ладонью по столешнице — позволил себе, наконец, дать волю так долго копившемуся раздражению.       — Ты, Герман Дмитриевич, заблуждаешься насчёт своих перспектив. Даже с этой бумажкой, — он потряс в воздухе веером листов с мелкими буквами текста, — вмешиваться в дела компании я позволю только в исключительных случаях.       — Папа… — Соня просяще подалась ему навстречу, но он швырнул бумаги обратно и свирепо мотнул головой, прерывая её:       — Не встревай, дочь. Так вот… Не заставляй меня повторять в который раз: всё, что ты предполагаешь контролировать — и, кстати, хватит ли силёнок? — заработано лично мной. И моим и останется до тех пор, пока над моим лицом не захлопнется крышка гроба… Я внятно объясняю?       Фомин рванул узел галстука. Как бы ни старался он отстраниться от посторонних мешающих эмоций, мальчишка всё одно выводил из себя, но ещё больше задевала за живое Соня. Слишком уж, до мельчайших деталей, до крошечных мимолётных жестов и выражений она напоминала сейчас мать…       Дом встретил его тишиной. Сашка, скорее всего, до него и не доехал — пятничный вечер, ещё в ресторане он изнывал от скуки и нетерпения, и едва ли в начале десятого стал бы коротать время в семейном гнезде. Соня, должно быть, легла спать, её жалобы на плохое самочувствие выглядели вполне правдоподобно, а вот Юля…       Первый этаж был тёмен и пуст. Фомин забрёл на кухню и сварил себе кофе. Мало где его готовили так, как ему нравилось. О той бурде, что подавали на вечере, и речи не шло — едва понюхав, он отставил чашку в сторону, пить не стал.       Встречу с женой Фомину хотелось оттянуть до последнего. Кроме Соболева, ему удалось свести знакомство ещё с парой человек, нужных для некоторых проектов, и портить столь удачно завершившийся вечер никому не нужными срывами — а он сорвётся непременно, при одном взгляде на отстранённое Юлино лицо! — отчаянно не хотелось. Он допил кофе и поднялся в кабинет. Тот был смежным со спальней, и сквозь щель между полом и дверным полотном из последней проникала полоса света. Юля обычно читала перед сном, шелест страниц иногда звучал рядом до поздней ночи. К этой привычке она приобщила и детей, но сам Фомин считал её вредной. Не из-за непосредственно чтения, но по причине выбора литературы — попытка спрятаться от реальности в сказках, пусть даже с мировой известностью и тонкой психологической моралью самому Фомину претила. Жизнь — лучший учитель, нежели книги, и мораль её более реальна и весома, чем когда-то, в совершенно иные времена, лёгшая на бумагу…       Какое-то время он пытался работать, у него даже получалось поначалу, помогла внушительная доза кофеина. Но чем дальше, тем сложнее становилось вникать в слова и цифры, слезились глаза и разболелась голова. Он разменял шестой десяток и, несмотря на всю браваду, чувствовал, что силы начинают потихоньку уходить. Уже. Как же коротка человеческая жизнь…       Очки с жалобным звяканьем стукнулись о глянцевое дерево столешницы, пальцы сдавили переносицу и следом растёрли ноющие виски. Тяжёлый день и, даже учитывая бонусы, неприятный вечер. Он решительно встал и резко распахнул дверь в спальню. Юля даже не повернула головы в его сторону, погружённая в перипетии книжных героев, хотя зримо вздрогнула, не ожидая подвоха в реальности.       — Гостям обещали экземпляры фотографий, из тех, что снимали на вечере… — Фомин стянул давно болтавшийся на шее расслабленной удавкой галстук и принялся за запонки. — Как с ума все посходили, щёлкались с приезжими знаменитостями.       Мелочный ход — заполнить гнетущую тишину фразами ни о чём, пустой болтовнёй. Но тягостное чувство, поселившееся в груди, в том самом месте, где предположительно должна быть душа, мешало сохранять стойкость и нейтралитет… Высокий, русый, сероглазый.       Юля всё же посмотрела на него.       — Пара фотографий и нам пригодится. Семья в полном сборе, сейчас это редкость, — она скупо улыбнулась и вернула взгляд к страницам книги, скорее всего, не видя там ни строчки.       — Да… — рассеянно кивнул Фомин. — И не только семья… — добавил после небольшой паузы.       Молчание разливалось по комнате, как мутный сель, заполняя объёмное пространство, унося прочь время и возможности. С каждой стремительно утекающей минутой казался всё более нелепым тот факт, что кто-то из них двоих заговорит.       — Ложись спать, Вит, — тихий Юлин голос прорвался сквозь тишину и почти оглушил. — Уже поздно.       И последовав собственному совету, она отложила книгу на прикроватную тумбочку, выключила лампу и улеглась на подушки, повернувшись к нему спиной.       Столь яркая неотвратимость скандала, маячившая в его сознании всего-то около часа назад, поблекла, придавленная чудовищной усталостью и какой-то… безысходностью. Фомин молча разделся, наведался в ванную комнату и лёг в постель. На исключительно комфортабельный матрас, под мягкое и лёгкое одеяло, в объятия хрусткого от чистоты и свежести постельного белья.       Всё в его жизни было идеальным. Как эта постель. Как глянцевые кадры постановочных фотосессий…