Сокровище из снов

      2016-й год. Алтай       Жизнь — это череда неслучайных случайностей. Избитый и совсем не смешной каламбур, который Лёха открыл для себя уже очень давно. Кто заставлял его задерживаться там, на горном склоне, возле пчельника, за которым прекрасно присматривала Эштэ — хоть и была она в преклонных летах, но по ней того не скажешь и сроду не подумаешь. У него на ферме дел невпроворот, за всем нужен глаз, и везде необходимы хозяйские руки, а он всё нежился в этом возвышенном спокойствии, дышал этой горной тишиной, напитывался ими. Да и Эштэ — кто её заставлял так долго оставаться в сельском доме? Словно ждала она кого-то, всё отмахивалась: «Да не собралась еще, завтре, Леша, завтре…»       Может, и ждала. Его негласная и неизвестно по какой, неясной Лёшке, причине самоназванная покровительница — то ли суровая мудрая тётка, то ли ещё какая «родственница» — могла назвать тысячу и одну причину, почему вышло так, а не иначе. Отговориться путём, духами и иже с ними… Лёшка не сомневался в том, что не всё и не всегда зависело только от поступков самого человека, духи были тому виной, нет ли…       Кто был виноват в событиях одиннадцатилетней давности, перемоловшей в костную муку хрупкий, едва сформировавшийся скелет Лёшкиных надежд на светлое будущее? Кто тогда запустил эту огромную, неповоротливо тяжёлую бюрократическую машину, раскидавшую по стране множество ребят — таких же, как он, глупых мальчишек — рвавшихся в это будущее, загадывавших, планировавших… любивших, наконец…       В нём ведь и сейчас осталось что-то от тех прошлых чувств. Так, по крайней мере, показалось ему, когда он, не веря самому себе и отчаянно смаргивая потоки воды, обрушивавшиеся с неба, разглядел в полумраке непогоды бледное от боли и страха Сонино лицо.       Как? Откуда? Зачем?       Проще было, конечно, спросить у самой Сони. Но Лёшка отчаянно робел поначалу, глядя на неё — такую взрослую, слушая её — такую отстранённо вежливую, как раньше, и всё ж таки по-другому, не знал, как подступиться к ней — такой, с налётом всех этих лет в её холодных тёмных глазах. Даром что и сам взрослый мужик, даром что прошел огонь и воду… Толку-то…       Но сейчас он окончательно разжелал копать дальше. Даже если и осталось что — незаконченное, недолеченное, как старый нехороший шрам, отчаянно дёргающий болью при плохой погоде — так и с этим живут и не тужат, ворчат только да морщатся, так то — ерунда. Он и одиннадцать лет назад был достаточно здравомыслящим человеком, чтобы сомневаться в положительном исходе событий. Но слишком сильно мешали эмоции, да и что за возраст — двадцать лет? Ему тогда казалось, что он видел много, а знал и того больше, но в итоге вышло — куда ни ступи, понимаешь, что хоть и съел пуд соли, а ещё с океан примерно осталось, столько не осилить, подавишься… Столько всего не узнаешь ещё, хоть и будешь каждый день жить, как заново.       Они с Соней разные. И дороги у них разные: не вместе, не рядом, так — пересеклись пару раз, столкнулись. Больно. И больше не надо. Незачем.       — Алёш… Погоди…       Он остановился и только сейчас осознал, насколько далеко уже ушёл. Тропинка, бывшая коротким путём к селу, дальше вела в горы, к аилу Эштэ. Тонкой трещиной она вилась среди по-весеннему яркой зелени, уводя Лёшку к одиночеству, в единственное оставшееся ему на данный момент убежище, но и тут его настигли.       По тропинке вслед за ним бежала Нина. Не Соня… И он придавил гадкое и стыдное для него сейчас чувство разочарования в душе, потому что подспудно ждал. Но нет. Не надо. Незачем. И всё-таки ждал. Дурак…       — Лёш, откуда отец у тебя взялся? Ребята говорят — пожар… Лёш, неужели правда додумался… — Она запыхалась и тяжело дышала, утёрла выступившую над верхней губой и на лбу испарину — солнце, едва выйдя из-за леса, начинало припекать, земля, остывшая с ночи, волглая, парила, дымок тумана устраивал беспорядочные хороводы тонкими белёсыми своими щупальцами.       — Что? — Он переспросил, не сразу сообразив, о чём это она. Забыл напрочь уже, надо же. Но быстро вспомнил и дёрнул головой. — А… Да-а. Не… знаю. Может быть…       — Ох, господи… Я ж ему не говорила ничего. Он мне все нервы выкрутил — позоришься да позоришься перед людьми, чай не в городе, просто так жить-то… — Нина осеклась. — Я… Я не… Алёш, я не то…       — Нин, после… Давай потом.       И он шагнул было дальше, куда и шёл. Но вдруг запнулся и потоптался неловко. Что же такое, в самом деле, как же так получается, что её — Сонино — присутствие в его — Лёшкиной — жизни вносит в оную не просто сумбур, а вышибает его напрочь из привычной колеи, вышвыривает с территории, законно завоёванной и заботливо возделанной. И он бежит. Он сдаётся. Как и одиннадцать лет назад. Впрочем, смог бы он тогда что-то изменить, наступить на горло собственной гордости?       А она? Стала бы ждать?..       2005-й год. Новосибирск Гражданину Сафронову Алексею Борисовичу на руки… ПОВЕСТКА серия 78 номер 91… В соответствии с Федеральным законом «О воинской обязанности и военной службе» Вы обязаны 29 августа 2005 года к 9.00 явиться в отдел военного комиссариата…       Лёшке что-то ткнулось в бок, и он перевёл задумчивый взгляд на источник тактильного раздражения, оглядел худое личико, вздёрнутый нос-пельмешку, веснушки и хитрющие голубые глаза. Васька, их самый младший, пытавшийся Лёшке что-то втолковать, настойчиво лез ему под локоть в попытке привлечь к себе внимание. Лёшка долго не мог сообразить, что малому от него нужно, слишком много у него было своих хаотичных и сумбурных мыслей.       — …просила подкопать. Я жуков собрал, а…       — Что подкопать? — осторожно переспросил Лёшка. До подкопов и неизвестного вида жуков ему сейчас было очень и очень далеко, как до лазурного океана тропических широт.       — Так картошку, — недоумённо уточнил Васька и сбежал из комнаты шустрее кота Рыжика с места кражи колбасы.       Лёшка хмыкнул и запустил пятерню в волосы, сгрёб пряди в кулак и дёрнул. Не до картошки ему сейчас.       С матерью он столкнулся в дверях, она тащила с огорода таз с помидорами, и, по-хорошему, ей надо было бы помочь. И где Ксюха шляется, интересно — девке едва четырнадцать, а в голове одни мальчишки и сплошная дурь, всыпет ей, когда вернётся… А сейчас нужно спешить. Не до этого.       — Алёш, ты куда собрался? Я же просила…       Лёшка не дослушал. Одной рукой он уже нашаривал в кармане мелочь, пересчитал в ладони найденные тусклые кругляши монет — хватит на дорогу туда и обратно. Двадцать девятое августа в понедельник, впереди два выходных, а с военкоматом шутки плохи…       — То есть как — приостановлена аккредитация? — недоверчиво переспросил он у методистки, чуть ли не единственного живого человека, кроме охранника на входе, в пустынных университетских коридорах и аудиториях, которая смотрела на него жалостливо, но непреклонно. — Когда?       — Больше месяца назад, — женщина попыталась прокрутить на пухлом пальце массивный золотой ободок обручального кольца, но он так врезался в плоть, округлыми валиками набухшую по обеим его сторонам, что она бросила эту затею. — Да Вы не переживайте. Документы в соответствующие органы переданы, может, ещё восстановят…       Лёшка беспомощно заморгал. Восстановят… Прекрасно. Может быть. И вовсе замечательно.       — А когда именно? — вежливо уточнил.       — Так не знаю, всё от комиссии аккредитационной зависит. Это к ректору вопрос, не ко мне…       — А ректор?..       — В отпуске, — слишком уж поспешно.       Хотя это логично. Вступительные экзамены закончились в июле, занятия начнутся и без него — самый отпускной сезон…       Лёшка ещё раз пробежал глазами текст, чёрным бисером выжженный на шероховатой бумаге, и поднял растерянный взгляд на женщину, которая уже скрылась за одним из стеллажей с методичками и являла ему только тыл, и то небольшую его часть.       — Меня лишат отсрочки, если я принесу на комиссию бумагу о приостановке аккредитации у факультета! — Лёшка окончательно потерял терпение и пошёл на абордаж. Мне же всего год осталось учиться…       — Ну отслужишь и доучишься. Чем я-то могу помочь?.. — женщина выглянула из-за очередной полки и сердито свела брови. — Послушай, — смягчилась немного, оценив свирепое Лёшкино лицо, — мой тебе совет, напиши заявление на справку для перевода и подбирай другую специальность или вуз… Не вернут аккредитацию, сказали уже. И переводом студентов никто заниматься не будет. Пока есть время — действуй… Но я тебе этого не говорила! — и она вновь повернулась к нему спиной, оставляя наедине с почти что паникой и непроизвольно смятой в руке бумажкой, на которой значился его «смертный» приговор.       Собственно, что изменилось? Через год, получив на руки диплом, он так же пошёл бы служить и давно уже худо-бедно был к этому готов — надежды на обретение нужной суммы денег на взятку были довольно призрачными. Отслужит, куда ж деваться… Но настрой этот существовал до… До Сони. До её доверчивого, немного испуганного взгляда и слёз боли в полумраке комнаты, до тяжёлого запаха прогретых солнцем луговых трав и вздрагивающей под ним девушки с гладкой и влажной от испарины кожей, до её стонов, её шёпота, её «люблю»…       Он потеряет её, если уйдёт сейчас. Он думал об этом постоянно, вспоминал жаркий шёпот, улыбки и прикосновения, давил этот страх, но всё равно продолжал думать. Как там Таня сказала? Гусь свинье — не товарищ…       «Лёш, а я бы хотела собственный бизнес. Что-нибудь связанное с животными. Как думаешь, реально на той твоей земле устроить конезаводик… Ну не смотри так, не заводик — питомник, например. Думаешь, не окупится? Возможно, но…»       «Лёш, мне Роман вчера сказал… Какой? Ну Соболев Роман… Не делай такое лицо, он, по-моему, больше не горит желанием меня соблазнять. Ни разу не намекал, наоборот, он не сказал отцу про тебя. Так вот…»       «Лёш, а давай махнём в Крым? Или за границу, мне теперь можно без разрешения отца. Денег? Не знаю. Не так уж много… Если дикарями. Не за границу, глупый. В Крым, говорю же…»       Она хорошая девочка. Хорошая и добрая настолько, насколько это возможно с учётом тех условий, в которых она выросла. Только условия эти он мог себе представить лишь весьма отдалённо. Её жизнь для него, как хорошее кино — вроде про живых людей, и роли играют живые люди, и сценарий написан ими же, и про человеческие жизни, горести и радости идёт речь, но всё одно это фильм — километры плёнки с кинокадрами. Для него это ненастоящее. Не его. Для него это то, на что он всегда будет смотреть через преграду телеэкрана, жизнь, в которой он всегда будет чужим… Потому что неба ему не надо — да и небо ли это? — он вполне удовлетворится грешной землёй.       Лёшка очнулся от череды размышлений и с удивлением огляделся. В задумчивости он брёл по городу и оказался в противоположной стороне от того места, которое ему было нужно. Он обещал встретить Соню возле клиники, где до сих пор находился её брат, уже через час. В духоту подземки спускаться категорически не хотелось, но день шёл к завершению, и с наземным транспортом в пятничный вечер он мог угодить в пробки и опоздать. В итоге до территории клиники Лёшка добрался потный, встрёпанный и уставший, в отвратительном настроении и с каким-то нехорошим, гадким даже, ощущением непоправимой беды впереди.       Ограда из тонких чугунных прутьев открывала панорамный вид на ухоженную зелень больничного парка. Лёшка приметил Соню сразу, только пройдя калитку. Та нервно вышагивала по вымощенным плиткой дорожкам, держа у уха телефонную трубку — скорее всего, звонила она ему, но телефон свой он благополучно забыл дома, когда почти сбега́л оттуда в университет. Преодолевая торопливым шагом парковую дорожку, он думал о совпадениях и случайностях, которые в жизни иногда закономернее некоторых непреложных правил, и с улыбкой разглядывал тонкую, навсегда врезавшуюся в память, Сонину фигурку.       К чёрту все страхи. Заявление на справку о переводе Лёшка написал, в военкомате в понедельник как-нибудь уж выкрутится. Он найдёт способ не оставлять Соню, он сможет… Её «люблю» того стоит…       — Привет, — он обхватил её, прижал к себе спиной, широко улыбнувшись её испуганному «ой», отвёл в сторону тяжёлую копну волос и прижался губами к влажной из-за жары шее. — Я соскучился… — тихо проговорил, когда оторвался — не сразу — от солоноватой на вкус кожи.       И тут практически возле уха громыхнуло:       — Это что за… София!..       Соня мгновенно выскользнула из Лёшкиных рук, развернулась и уставилась ему за спину. Лёшка медленно обернулся тоже, сообразив примерно, кого увидит. И всё ж таки удивился с первого взгляда.       Соня настолько отличалась от отца внешне, что поставь их рядом, он едва ли смог бы найти общие черты. Навскидку их и вовсе не было ни одной. Зато манера смотреть — цепко и въедливо — у них была общая, и именно этот «фирменный» взгляд подсказал Лёшке, кто перед ним. Сама Соня эту особенность пользовала крайне редко, а вот Виталий Фомин, должно быть, иначе-то и не умел, только так — словно консервным ножом вскрывая жестянку.       — Пап, я… — неуверенно промямлила Соня, растерянно глядя то на отца, то на Лёшку.       — Иди в машину, — хлестнул Фомин.       — Пап, это… — попробовала она вновь, но отец на этот раз высек взглядом и, не меняя тона, процедил:       — Я неразборчиво говорю? И Соня, хорохорившаяся как залётный воробей в гнезде коршуна, вдруг сникла, сжалась и попятилась. И не менее потерявшийся в ситуации Лёшка чуть было не выругался в голос — она не попросила помощи у него. Даже не попыталась или не посчитала нужным. Оба мужчины — явно рассерженный родитель и Лёшка, на данный момент и вовсе неизвестно кто — проводили её стройную фигурку взглядом, дождались хлопка дверцы массивного паркетника, стоявшего на парковке недалеко от больничного забора, и уставились друг на друга.       — Так вот ты какой, цветочек аленький, — хмыкнул Фомин.       Лёшка молчал. Что тут скажешь. Вот такой он — в старых, застиранных, подвёрнутых до колен джинсах, растянутой футболке и потёртых теннисках, встрёпанный деревенский парень с траурной каймой под ногтями и небритый. Чёртова повестка. Если бы не она, Лёшка привёл бы себя в порядок перед выходом из дома. Соня его, конечно, видела на работе и в более непрезентабельном виде, а периодически и вовсе голышом…       Он нервно выдохнул. Каким бы она его ни наблюдала — это не повод заявляться к ней вот таким…       Так и не дождавшись от Лёшки вразумительного ответа, Фомин добавил:       — О своей дочери я был лучшего мнения, хотя… Яблоко от яблоньки… Звать-то тебя как?       Лёшка едва не поперхнулся. Тон у Фомина сделался на удивление добродушным и панибратским. Ласковым даже. Смотрел он только чрезвычайно холодно и немного брезгливо, как на падаль, по недоразумению приставшую к кожаной подошве ботинка.       — Алексей, — наконец открыл рот Лёшка.       — А фамилия есть? — с улыбкой уточнил гипотетический тесть.       — Сафронов…       Фомин коротко кивнул и тут же направился к машине, но на полпути обернулся всё же и весело уточнил напоследок:       — Учишься где, работаешь?       Совершенно озадаченный Лёшка медленно кивнул, соглашаясь с обоими пунктами, а Фомин всё стоял и смотрел выжидательно, искоса, весело прищурившись и, казалось бы, не испытывая от этой заминки ни капли дискомфорта. И Лёшка вдруг сам не понял с чего засуетился, спохватился и доверительно выдал название университета и конного клуба. Больше Фомина, видно, ничего не интересовало, и тот спокойно дошагал до машины, в окне которой маячило бледное Сонино лицо, сел за руль и через минуту вырулил с парковки в сторону центра города.       Лёшка остолбенело смотрел им вслед и недоумевал, что на него нашло? Стоило ему понять, кто перед ним, он готов был даже на драку. Он готов был зарыть весь свой здравый смысл, выкопав вместо него топор войны, забрать Соню и уехать прямо сейчас, если… И тут он очнулся, словно пришёл в себя после сеанса гипноза. Ему-то — Лёхе — что сделается, а Соня сейчас с отцом, одна, и заступиться за неё некому…       Вот олух! Лёшка судорожно ощупал джинсовые карманы, в которых — вот сюрприз! — телефона не оказалось, кинулся было бежать, но сообразил, что делать это, собственно, уже поздно — машина давно скрылась из виду в неизвестном направлении. Он остановился посреди ослеплявшего своей красотой и ухоженностью больничного парка в совершенной растерянности и тревоге. Ощущение беды, совсем недавно лишь робко поднимавшее голову, на этот раз скрутило внутренности в тугой жгут и окончательно окрепло.       2016-й год. Алтай       Нина оставила Соню в одиночестве. В зловонном болоте из мыслей, эмоций и почти что ненависти к самой себе. Соня побродила по двору, надеясь развеять это состояние, забрела в ухоженный и совершенно пустой коровник — животных, вероятно, вывели на выпас. Рядом, практически через стенку, хрюкали свиньи. Птичник она тоже нашла, понаблюдала за пернатыми, большей частью не замечая их, думая о своём…       Угнетённость не исчезала, лишь прогрессировала от относительного бездействия. Соня вспоминала. Очень долго запрещала себе думать об этом, мучить себя, обрубала в воображении нить, отбрасывая прошлое, старалась жить дальше, но раз за разом, то во снах, то наяву возвращалась к тому, что держало, мёртвым грузом тянуло на дно. Чужое предательство, поданное ей в красивой упаковке с бантиком. Собственная глупость, которую её заставили сотворить, сыграв на Сониной неопытности, молодости и горе. И боль, этим предательством и этой глупостью порождённая. Что из этого всего правда, что ложь? До сей поры она никак не могла разобраться. Не могла окончательно поставить крест на собственных надеждах.       Что, если всё было иначе? Даже если взял он эти деньги — да бог с ними, что было, быльем поросло — она хотела знать истинную причину. Она хотела знать — почему? В его нарочито простоватый тон и хлёсткое «деньги — не лишнее» она не верила, потому что это говорил не он, не Лёшка. Злость и обида в нём подняли голову, нежелание верить в то, что Соня не враг ему, но ни крошки правды не было в тех словах…       Чужие шаги в том тихом закутке среди множества хозяйственных построек двора, где она, прислонившись спиной к стене, почти что пряталась, сидя на оставленном кем-то чурбаке, заставили её вздрогнуть. Соня выглянула из-за угла и увидела Нину, спешно пересекавшую двор. Та шла со стороны леса, явно расстроенная и не менее, чем Соня, задумчивая.       — Нина, — окликнула её Соня, — постойте. Я хотела спросить…       Женщина удивлённо огляделась, но увидев выбравшуюся из-за угла Соню, нервно поджала губы и нехотя остановилась в ожидании. Соня же внезапно замялась, подбирая слова, затягивая паузу, и Нина нетерпеливо вздохнула, собираясь уйти, не желая больше ждать, пока человек, который абсолютно точно был ей отчаянно неприятен, соберётся с мыслями. И Соня взяла себя в руки, выпалив первое, что пришло ей в голову:       — Не уходите… Скажите, а… Откуда у него шрамы?       И это было не совсем то, о чём стоило бы сейчас спрашивать, потому что невольная собеседница окинула Соню чуть насмешливым взглядом и качнула головой.       — Если не рассказал, значит, и не нужно… — отрезала Нина и вновь вознамерилась уйти, даже шагнула в сторону, но Соня ухватила её за рукав.       — Я не спрашивала у него, — проговорила она почти умоляюще.       — Так спросите, — Нина отняла руку, окончательно теряя терпение, — я тут при чём? Сочтёт нужным — расскажет.       Но Сонино упрямство толкало её вперед. Лёшка-то как раз мог и не рассказать, он был достаточно скрытным и одиннадцать лет назад, на многие вопросы предпочитал отшучиваться или рассказывать анекдоты да небылицы, что уж говорить о настоящем времени, когда доверия между ними меньше, чем гуманизма у аллигатора.       — Пожалуйста, Нина… — попросила она женщину, и та, при взгляде на отчаянную мольбу на Сонином лице, ожидаемо смягчилась.       Соня редко ошибалась в людях. Но в качестве исключения, получается, ошиблась в самом главном человеке.       — Спросите его, София, — она вздохнула и потупилась, устало потёрла лоб. — Он и мне особенно не распространялся. Ему сложно об этом говорить…       Что ж, это похоже на Лёшку. О сложном он говорил ещё скупее, чем о чём бы то ни было ином. Соня подобралась, уже представляя, что́ может услышать от него, учитывая непосредственное участие в истории её отца. Тот не отличался брезгливостью в выборе методов достижения поставленных целей, это она ощутила тогда на себе, да и позже, повзрослев и окончательно влившись в семейный бизнес, осознала в полной мере. Так может, Фомин не Соню выкупал, а сам откупался?..       — Куда он ушёл? — уточнила Соня, не обращая внимания на Нинино выражение лица — та явно жалела, что перенаправила вопрос к другому адресату, но Соне уже было плевать на чужие чувства, тут со своими бы разобраться, вот тогда и всё остальное встанет на свои законные места.       Воспоминания и предположения толклись в голове, жужжали рассерженным ульем, норовя проломить напускное спокойствие, а заодно и кости черепа занимавшейся головной болью — их слишком долго и глубоко прятали, и теперь всё это наследие прошлого отчаянно мстило, до предела взвинчивая нервы.       — Так где он? — жёстко уточнила Соня.       — Сказал, пойдёт к Эштэ опять, — пожала плечами Нина. — Поговорить ему с ней надо о чём-то…       Соня рванула к машине ещё на имени Эштэ, не дослушав Нину до конца. Эштэ так Эштэ. Оно и к лучшему — там, в горах, уж точно можно поговорить без свидетелей, и, несмотря на множество и необъятность открытых пространств, зажать Лёшку в угол и вскрыть, выпустить наружу гной из застарелой раны, будет гораздо проще. А дальше… Дальше будь что будет, по крайней мере, что бы он ей ни сказал, Соня хотя бы сможет наконец выговориться сама, и она абсолютно точно была уверена, что сможет на этот раз освободиться окончательно и жить дальше. Именно этого ей и хотелось. Освободиться. И просто жить.       2005-й год. Новосибирск       Соня тихой мышкой сидела на пассажирском сиденье, пока отец, до нелепого спокойный и задумчивый, вёл машину. И вздрогнула, сжалась, когда он потянулся к держателю на приборной панели и схватил в широкую короткопалую ладонь телефон. Пока движение застопорилось на светофоре, он с режущим слух пиликаньем пролистал телефонную книгу и нажал кнопку вызова.       На Соню он не взглянул ни разу, и ей с каждой минутой становилось всё страшнее. Даже в кабинете отца с обоими Трофимовыми и представителем органов опеки ей не было так страшно, как сейчас.       — Вячеслав Анатольевич, это Фомин. Здравствуй, здравствуй. Уж прости, что посреди отдыха дёргаю, но надо… Нет, всё в порядке, просто человечка одного нужно пробить. И хорошо так, чтобы — когда на горшок первый раз сел, когда девку в первый раз в углу зажал… Ага… Без проблем. Запишешь, или сообщением отправить? Хорошо, запоминай — Сафронов Алексей, аграрный университет… Наш, наш, городской. Работает в конном клубе, что в дачном товариществе, туда ещё пигалица моя ходит, помнишь?.. Именно. До завтра сможешь? Конечно… Премию тебе выпишу внеплановую, как без этого. Хорошо. Жду.       Отец вернул телефон в держатель. Красный сигнал сменился зелёным, и автомобильный поток продвинулся на несколько метров вперёд, но вскоре вновь застыл. В следующий раз они уже должны были проскочить, но Соня никак не могла сообразить — куда именно. Они ехали в центр города, и вариантов конечных точек была масса.       — Ты знаешь, — внезапно заговорил отец, и Соня вновь вздрогнула от неожиданности, — я когда от того цирка-то с Трофимовыми отошёл… Посмеялся я, в общем. И подумал — что же это я так?.. Подстава, конечно… Но я понял, что горжусь тобой. Сашка, он… Не знаю, мягче, что ли. Какой-то сахарный прям, обидчивый. А ты… — Фомин как-то очень уж глубокомысленно хмыкнул. — Я-то думал, ну что с девки возьмёшь, девка она и есть девка, куда её — замуж, в декрет, пелёнки-распашонки, бутылочки. А ты вона как… Моя дочь-то, кровь моя. В чём-то даже больше, чем Сашка, по пустякам не размениваешься, даром, что пигалица, наотмашь бьёшь, — и он впервые цепко глянул на Соню, но тут же отвернулся и продолжил. — Но вот это… Вот то, что я увидел сейчас там… Это, дочь, не про нас. Не про Фоминых. И я сейчас думаю, не переоценил ли я тебя…       — Лёшка не «это»! — окоротила его Соня, откуда только взялась злость и решимость. — И даже не «то». Он мой будущий муж, нравится тебе это или нет! Запретить ты мне не сможешь. Уже нет. Так что…       — Это он сейчас твой будущий муж. Это сейчас он мягко перед тобой стелет, пока ты, наивная дурочка, развесила перед ним уши. А лет через десять, когда он насосётся твоих денег и решит, что у тебя уже морщины и грудь недостаточно упругая, найдёт себе помоложе и поглупее…       — Я не буду это слушать!.. — заорала Соня.       — Тебе придётся!.. — рявкнул в ответ Фомин и резко свернул влево, практически подрезав несколько машин, не обращая внимания на сердитые гудки.       Машина подпрыгнула на резиновом «лежачем полицейском», прокатила по небольшому переулку и въехала во двор недавно отстроенного здания, обшитого мятно-зелёным сайдингом.       «ЕвроМед» — гласила вывеска над симпатичным крылечком с металлическими перилами, и Соня взмокла от предположения о причине, по которой отец привёз её именно сюда.       — Я никуда не пойду! — тихо выговорила она, растеряв весь свой запал. — Ты не имеешь права, я по закону уже не под твоей опекой, я…       — По паспорту, дорогое моё дитя, — насмешливо выдал отец, — тебе семнадцать, и я всё ещё твой отец. Вот была бы ты Соболева со штампом о замужестве на нужной страничке паспорта — тогда это была бы его проблема. А сейчас… — Фомин резво ткнул по кнопке центрального замка, пресекая Сонину попытку психануть и выскочить из машины. — А сейчас за тебя всё же отвечаю я! И какому-то дворовому щенку топтать свою территорию не позволю.       Он зажал в кулаке ключи от машины и выбрался наружу, на удивление оперативно обогнул капот, перехватывая дочь, в панике отомкнувшую запор, в самом зачатке попытки побега. Вцепился Соне в предплечье и поволок к крыльцу клиники.       — Я буду кричать! — просипела Соня, сводя угрозу на нет севшим от страха голосом.       — Кричи, — спокойно благословил её отец. — Родитель заботится о твоём здоровье, а ты — неблагодарная мелкая дрянь. Как думаешь, кому поверят?       Возможно, поверили бы Соне. В конце концов, она просто могла поднять шум, и, пока суд да дело, сбежать — на этот раз уже окончательно, без возвращения блудной дочери в отчий дом. Но отец умел давить. Он говорил простые слова и делал обычные вещи, но люди, за редким исключением, его слушались. И Соня в эти исключения не попадала — её периодические взбрыкивания и показательные выступления не успели ещё стать системой. Ей семнадцать, и она всего-то полгода назад была ещё маминой, а иногда даже и папиной дочкой. Она не готова была к подобной борьбе в одиночку. И не было рядом Лёшки. И Германа тоже не было…       Больница сияла чистотой, новизной и глянцевостью. Вышколенный улыбчивый персонал скалил белоснежные зубы, вполне оправдывая приставку «евро» к тематике учреждения, и ни одна живая душа не стала слушать Сониных попискиваний про «не имеете права» и «я дееспособная, у меня документ есть». Документ был, но дома, а здесь был паспорт с датой рождения, и все вокруг умели считать.       Фомин вежливо представился девушке-регистратору, назвал пару фамилий-позывных, и их обоих — отца и дочь — препроводили в кабинет главврача.       — Виталий Иванович, какими судьбами! Рад видеть Вас и Вашу очаровательную… — мужчина чуть за пятьдесят, сухонький и почти полностью седой, с приятным лицом выходца из советской интеллигенции старой закалки, взял вопросительную паузу, пожимая Фомину руку.       — Дочка… — показательно нахмурился тот. — Семнадцать лет дурёхе, окрутил её юноша один… Без роду, без племени…       Мужчины понимающе покивали друг другу. Соня даже не стала встревать. Уверенность в том, что протесты здесь бесполезны, крепла с каждым взглядом врача, брошенным в её сторону.       — Так от меня что требуется? — деловито уточнил врач.       — Аркадий Васильевич, посмотри девочку, — проникновенно попросил Фомин. — Что да как… Ну, наверно, знаешь…       И Соня вспыхнула. Как и что у неё будут смотреть, сразу стало ясно — не зрение проверять уж точно. Ей сделалось гадко до тошноты. У женского доктора она была два раза — отвела мама после первого её цикла, который и случился-то не так давно, уже после пятнадцати, и до сих пор график не выстроился, не утрясся. И тот врач, мамин, был женского пола, осмотр прошёл не так муторно и неприятно, вполне терпимо, а тут… Она Лёшку-то всё ещё стеснялась, оттаивала лишь в самом разгаре процесса, когда он её окончательно распалял, заставлял выгибаться и стонать…       — Папа, — тихо выдавила она, — пап, не надо, пожалуйста.       — Ну, милая, не надо так переживать, — снисходительно пожурил её врач. — У нас, медиков, нет пола. Не нужно стесняться. Идёмте в смотровую…       Белые кафельные стены пугали Соню до одури. Кресло даже сквозь пижонскую одноразовую медицинскую салфетку обожгло голую кожу холодом прозрачной плёнки, наклеенной на дерматин, подставки под ноги впились в подколенные впадины металлическими краями. За тонкой перегородкой с огромным окном, стыдливо завешенным жалюзи, сидел отец и, должно быть, слышал звучный голос врача, совершенно не соотносившийся в Сонином сознании с его не особенно выдающимся телосложением:       — Придвиньтесь ко мне, Сонечка… — командовал он, с щелчком отпуская латекс натянутых перчаток. — Вот так, хорошо. Ну-ну, милая, не зажимайтесь, — продолжал, аккуратно, почти нежно вводя пластиковый — эка роскошь — медицинский расширитель, но очень неаккуратно, резко и неприятно выдёргивая его. — Вы с Вашим обоже́ предохраняетесь? — уточнял с напускной серьёзностью, практически тут же заменяя пластик пальцами и безжалостно надавливая на живот так, что Соня непроизвольно охнула. — Прошу прощения, это необходимо. Последняя менструация?       — Я… — залепетала дезориентированная Соня, отчаянно борясь с желанием свести ноги или хотя бы прикрыться. Аркадий Васильевич профессионально смотрел ей в глаза, но толку от этого профессионализма было чуть. Быть полуголой и распяленной, как лягушка, всё одно неприятно. — Мы…       — Можете ответить только на последний вопрос, — сжалился эскулап.       — В июне, кажется? — с вопросительной интонацией отчиталась Соня.       — Цикл установился?       — Можно я оденусь? — выпалила она в ответ.       — Да, конечно, — Аркадий Васильевич кивнул.       — Не установился, — почти благодарно ответила она, сползая с кресла.       — Тогда сделаем УЗИ… — деловито определил врач.       Экран небольшого монитора аппарата ультразвукового исследования переливался всеми оттенками серого. Хоть что-то понять по отображающейся на мониторе картинке было бы чрезвычайно сложно, если бы Аркадий Васильевич не комментировал каждый штрих, тыча в экран пальцем.       — Вот посмотрите, Сонечка, это полость матки, видите? — и он очертил колышущееся эхо гибких стенок на экране. — А вот это… Оленька, увеличьте картинку, пожалуйста, — он приторно улыбнулся хмурой девушке в белом халате, делавшей УЗИ — вероятно, единственной из местных работников, кто не улыбался совсем. — Вот это, Сонечка, — он вновь ткнул пальцем в крохотный округлый пузырёк примерно по центру картинки, — плодное яйцо, а внутри него — эмбрион. Олечка, измерьте его для определения срока.       Олечка украдкой закатила глаза, видно, именно этим она и собиралась заняться, а без конца командовавший эскулап ей явно только мешал. Соня даже улыбнулась слегка, почувствовав с девушкой солидарность по отношению к ситуации. Слово «эмбрион» пока плавало на поверхности её сознания, не проникая внутрь и не задевая никоим образом.       — Копчико-теменной размер — двадцать четыре миллиметра, соответствует примерному сроку беременности в шесть-семь недель от момента зачатия… Беременность маточная, частота сердечных сокращений — сто шестьдесят ударов в минуту. Включить звук? — сухо отрапортовала Олечка, и Аркадий Васильевич кивнул.       Кабинет УЗИ вдруг заполнил звук сердечного ритма, и только тогда Соня, всматривавшаяся бездумно и отрешённо в эту невыразительную точку на сером экране, в полной мере осознала, что всё это означает. Крохотное сердечко в её животе билось быстро-быстро, громко и очень уверенно, и Соня почему-то сразу решила, что это мальчик. Это непременно будет мальчик с Лёшкиными глазами. Слёзы, внезапно помимо её воли собравшиеся в уголках глаз, щекотно скатились по вискам, и Аркадий Васильевич с совершенно умилённым выражением лица выдал:       — Волнительно, Сонечка, не правда ли? Какие всё-таки женщины удивительные существа, сколько работаю в этой профессии, не перестаю удивляться. Зачать из крошечных клеток и выносить под сердцем живое существо, родить его в…       — Аркадий Васильевич, не пугайте девочку, — ровно пресекла его воодушевлённую речь Олечка, передавая Соне очередную салфетку и загораживая ширмой кушетку, на которой та лежала, давая Соне возможность привести себя в порядок и одеться. — Не нужно про муки. Ей и так не по себе.       Аркадий Васильевич, похоже, попранный в лучших своих чувствах, примолк, помолчал немного, после чего выдал неопределенное:       — М-да, — и добавил совершенно нормальным тоном: — Пойду обрадую новоиспечённого… дедушку, — на дедушке запнулся, и Соне отчаянно захотелось увидеть в этот момент его лицо — такое же оно нормальное, как и его тон? — Оля, после того, как девочка приведёт себя в порядок, проводи её в мой кабинет. Обязательно, — добавил с нажимом.       Оля, в отличие от Аркадия Васильевича, не закрытая от Сони ширмой, глянула в его сторону, потом как-то странно на саму Соню, и молча кивнула. Аркадий Васильевич после этого сразу же вышел, шумно прикрыв за собой дверь, и Соня мгновенно вцепилась в рукав Ольгиного белого халата, в последней надежде обрести свободу:       — Пожалуйста, — взмолилась она, — дайте мне телефон. Мне очень нужно позвонить!       Ольга ещё раз оглядела Соню профессионально нейтральным взглядом и покачала головой.       — В кабинете УЗИ не разрешено пользоваться телефоном. Я оставляю свой в раздевалке. Идёмте, София Витальевна, я провожу Вас.       «На эшафот?» — хотелось спросить Соне, но она промолчала. К чему этот пафос и надрыв? Кто она этой Оле? Очередная временная пациентка, на Соню даже карту медицинскую не завели — «в списках не значился»… Оставалось только для большего поэтического эффекта сгинуть без вести на предстоящей лютой войне с родителем или в «политических» застенках его же репрессий.       Соня вдруг пошатнулась и принялась сползать на пол, бессильно цепляясь за гладко выкрашенные стены больничного коридора. Понимание всей глубины и значимости происходящего навалилось и подмяло под себя настолько ошеломляюще болезненно, что свет вокруг померк и пошатнулось Сонино мироздание, расколовшись и осыпавшись, разделив её жизнь на до и после.       У неё внутри ребёнок. И первым, кто узнает об этом, станет не его, а её — Сонин — отец, которому это крошечное живое сердечко перечеркнёт все планы гораздо категоричнее, чем все Сонины потуги относительно наследства…       — София Витальевна…       Соню достаточно ощутимо шлёпнули по щеке и сунули под нос нечто резко и гадко пахнущее, мгновенно прочистившее мозги и вернувшее её из чудесного спасительного забытья.       — А ну, девочка, приходи в себя. Давай-ка… — Аркадий Васильевич, лишь слегка встревоженный, маячил перед Соней, а бледная и основательно перепуганная Оленька упорно тыкала ей в лицо ватку, по всей видимости пропитанную нашатырём. — Ну вот… — врач повеселел, а Оля выпрямилась и, кажется, перевела дух. — Ты когда в последний раз кушала?.. — уточнил весело и, не дожидаясь ответа, обратился к Оле: — Ольга Вячеславовна, организуй сладкого чаю с печеньицем для девушки.       Та мгновенно метнулась в сторону кабинета УЗИ, но мимо него, возможно, дальше по коридору находились подсобные помещения, а может, она стремилась на выход — рядом с клиникой, чуть ближе к оживлённой улице, вспомнилась Соне пара кафе. Она отчаянно позавидовала Ольге. Если верным было второе — больше всего Соне хотелось сейчас поменяться с ней местами и вырваться из этого здания с безликими гладкими стенами и улыбчивым персоналом, и пока забыть обо всём здесь случившемся. Подсознательно свыкнуться с мыслью, что она сейчас не одна, уже не одна, и никогда больше не будет в одиночестве, ближайшие лет двадцать уж точно…       Но Аркадий Васильевич, внезапно растерявший свою экзальтированную дурашливость и слащавые обращения по имени непременно в уменьшительно-ласкательной форме, обретя вид и поведение адекватного и взрослого, но бесконечно уставшего от жизни мужчины, улыбнулся Соне бледно и сочувственно и аккуратно потянул её за руку вверх.       — Давайте, София Витальевна, поднимемся. Ноги держат? Прекрасно… Впечатлились чересчур, да?.. Это ничего, это бывает, у нас тут и замужние дамы бальзаковского возраста без чувств падают, не выдержав этих самых чувств переизбытка… Даже долгожданная беременность — дело деликатное, а тут…       — Отец меня убьёт… — еле слышно выдохнула Соня, но врач, поддержав её за талию, скривился и перебил:       — Деточка… Боюсь, дело у нас будет заключаться не только в твоём отце. Мы сделаем ещё несколько исследований, возьмём анализы, но вероятность того, что без госпитализации ты доносишь ребёнка, крайне мала… Как это ни печально, но не всегда даже в столь юном возрасте всё случается так, как нам бы хотелось…