***
Гроза обрушилась ближе к вечеру. Казалось, будто небо, не выдержав тяжести грехов человеческих, грянуло оземь, норовя придавить насмерть всё живое здесь. Сельский дом Эштэ, который и сам Лёшка неоднократно уже латал, стонал и плакал всеми своими, изъеденными до глубины деревянной души, брёвнами, оконными рамами с помутневшими от времени стёклами, старинной мшистой черепицей и печной трубой. Дом стоял в низине, чуть в отдалении от двух сельских улиц, ближе к небольшой речной запруде. В жаркое время года здесь было полно комарья и прочего гнуса, и хоть воздух не так сильно нагревался из-за близкой воды, но засилье насекомых и холод в зиму, ощущавшийся здесь гораздо сильнее, чем на возвышенности, ближе к лесу и подножию, сводили на нет все возможные преимущества. Лёшка давно предлагал Эштэ бросить халупу и жить у него на ферме. И ему не так одиноко — Нина хоть и нравилась ему чисто по-женски, но присутствие её в его жизни всё никак не желало вплетаться в действительность, словно что-то не давало Лёшке наконец стать как все и сделать что до́лжно; и Эштэ было бы попроще — с каждым годом возраст понемногу отщипывал от её сил, пусть она и никогда в этом не признается. Не сказать, что Лёшка так уж тосковал по материнскому теплу, но от стряпни Эштэ и её вдумчивых отповедей, когда у него что-то не клеилось, не отказался бы. Но Эштэ отмахивалась от нечаянного «родственника». Да и правда — бо́льшую часть года она проводила в аиле, оставшиеся зимние месяцы — сущая ерунда. В гости его везде и всегда ждали. Ждал его и пустующий сейчас дом в селе. Туда Лёшка и спрятался, смалодушничав, в попытке переждать и перетерпеть, зализать вновь засаднившие раны. Он вышел на скрипучие доски ветхого крылечка и всмотрелся в пелену дождя. Не видно ни зги. Сыро и свежо. Очень шумно. В вышине с треском прокатился раскат грома — не так ли пели когда-то иерихонские трубы? — по крайней мере, у осаждённого Лёхи заложило уши от уровня децибел. Он сунул в рот сигарету и зачиркал спичкой о коробок, норовя этими нехитрыми действиями унять нехорошее чувство тревоги, медленно зарождавшееся и тянувшее где-то под ложечкой. Впрочем, ерунда это всё, — решил он, наконец затянувшись. Едва ли Соня будет сидеть и ждать его на ферме, когда ей озвучат Лёшкино мнимое местонахождение. И то, что она может броситься следом за ним, а не нагнав, вновь искать счастья в горах, — ситуация и вовсе из разряда невозможных в принципе. Зачем ей это? Она озвучила ему свои претензии, он высказал своё к ним отношение, что тут ещё можно обсуждать? Скорее всего, она уже давно на пути домой к своему… жениху? К мужчине, с которым, вероятно, уже не первый год вместе, слишком спокойно и привычно она о нём говорила. А Лёшка завтра вернётся в свой знакомый до последней трещинки дом, и вполне возможно, окончательно поставит во всём этом точку. Вон и Нина всё настойчивее намекает на житьё не просто так, и Лёшка прекрасно её понимал. Она не девочка, и ожидание неизвестно чего её угнетает, да и сельские сплетники могут довести до нервного срыва даже камень, и его — Лёху — до сих пор не осуждают в открытую и в лицо исключительно по причине того, что он даёт местным работу. Пока терпят. Но любому терпению может прийти конец — Лёшка поморщился, припомнив утренний инцидент с пожаром. Так что всё как у людей, да уж… Ещё бы отыскать в себе эту человечность, выкопать душу, истрёпанную, подранную практически на лоскуты… Он резким движением швырнул истлевшую сигарету в дождь, и в этот момент небо распорола ветвистая, неправдоподобно яркая и невероятно огромная молния. Следом ударило совсем оглушительно, но Лёшка, казалось, и не заметил этого. Молния зацепила горный склон. Он мог ошибаться, конечно, — видимость, несмотря на природную, слепящую до пятен перед глазами, но чересчур кратковременную подсветку, оставляла желать лучшего — но каким-то шестым чувством ощутил, что тысячи вольт целенаправленно клюнули где-то в районе аила. Буквально минуту спустя вспыхнуло снова. Лёшка вымелся под дождь, пробежал несколько десятков метров вверх по небольшому уклону и, приложив обе ладони козырьком к глазам, до боли начал вглядываться в тёмный горный массив, нависавший над притихшим, будто вымершим, селом. И тут же ударило в третий раз, а после практически сразу — в четвёртый. Гром не успевал за вспышками, сливаясь в бесконечную и почти непрерывную канонаду. Но было и ещё кое-что. Мерное и неотвратимое, что прорывалось, вламывалось даже в эту какофонию природного артобстрела. Каменная махина, которой лет было больше, чем Будде, — по крайней мере, по легенде именно он дал селу Тележиха его название, бродя по местному, уже вполне себе существовавшему горному склону, — содрогнулась вдруг и загудела, как необъятный горн. Гул нарастал, в очередной жуткой вспышке, сквозь уже редеющий поток льющейся с неба воды, Лёшке померещилось, что от горы, от самых вершин, отделилась часть — камня или всё же растительности? — и начала медленно оседать к подножию. Небо бесновалось, раздираемое электричеством, тучи, насылавшие на землю потоп, сталкивались с ужасающим грохотом, а гора вздрагивала и стонала, и равномерно нараставший гул оползня заставил Лёшку схватиться за голову и метнуться ближе к дороге, чтобы среди очередных, уже редеющих вспышек попытаться разглядеть, по какой части склона несущийся каменный сель сшибает кедры и лиственницу. При этом он не ожидал подвоха с тыла, и едва выскочив на потонувший в грязи шлак единственной местной «трассы», замер, искоса уставившись на надвигающийся на него сбоку свет двух фонарей. За окружающей вакханалией звука не было слышно мерно гудящего шума мотора, и Лёшка сообразил отступить в сторону в самый последний момент, но даже при этом его задело боковым зеркалом авто. Ему повезло, что машина притормаживала, явно собираясь поворачивать к дому Эштэ. Он замер, как и огромный металлический зверь, который от резкого торможения немного пошёл юзом, но быстро выправился. Это была не Сонина машина, Лёшка даже в темноте готов был в этом поклясться — у неё был крохотный джип «Судзуки-Джимни», а четырехколёсная махина, едва Лёшку не придавившая, ощущалась раза в полтора длиннее и выше. С пассажирской стороны распахнулась дверца, и в дождь вылетела Нина, бросилась к Лёшке, следом выбрался и водитель, мелькнул в свете фар, высокий и отчего-то смутно знакомый. Он, как и Лёшка, повернулся в сторону горы и застыл, фары осветили его чёткий профиль, беспомощно приоткрытый рот и прищуренные из-за дождя, постепенно превращавшегося в морось, глаза. — Лёш, господи, тебя задело? — запричитала Нина, кинувшись ощупывать Лёшку, но тот отмахнулся от неё и отпрянул, вновь шагнул ближе к дороге, минуя машину и её водителя, прошёл вперёд, удаляясь от двух полос света, скрываясь в темноте, и вздрогнул вместе с землёй, когда обвал, видно, наконец достиг подножия… — Это что, оползень? — оторопело уточнил мужской голос за спиной. Лёшка обернулся и вгляделся в обведённую искусственным жёлтым светом фигуру. Дождь практически сошёл на нет, раскаты грома слышались уже вдалеке — гроза уходила на север. Поднимался ветер, стремительно сносивший с неба остатки туч. Из-за рваных облачных ошмётков выплыла луна, ровно срезанная до середины — располовиненная головка сыра, вид сбоку. Высокий, похоже, светловолосый мужчина напряжённо, сжав челюсти, глядел на Лёшку в упор. И он вспомнил, отчего тот показался ему настолько знакомым. Надо же. Соня оказалась маниакально верна своим предпочтениям и привычкам. Выбрав однажды, не изменила решению даже спустя столько лет. Только вот возникал вполне закономерный вопрос — что в таком случае ей понадобилось от Лёшки на этот раз, если она так настойчиво за него цеплялась… 2005-й год. Новосибирск К своему то ли стыду, то ли изумлению, Лёшка обнаружил, что до сих пор не узнал Сониного точного адреса. Вот так чудесно всё у них сложилось. В общих чертах он представлял местоположение её жилья — где-то в районе водохранилища, один из не так давно начавших отстраиваться элитных коттеджных посёлков, но который именно?.. — Поднимем её трудовой договор, — Таня сосредоточенно откусывала от вафельного стаканчика с мороженым. Городской парк, в котором они встретились после катастрофически нервной и абсолютно бессонной для Лёшки ночи, кишел праздношатающимся народом. Жизнь вокруг кипела и бурлила: детвора визжала, взрослые прогуливались, их с Таней ровесники норовили уединиться в лесопосадках. Всё это было настолько неправдоподобным, чужеродным и для Лёхи совершенно неправильным, что раздражало до зубовного скрежета и тряских пальцев, непрерывно сжимавшихся в кулаки. Он с трудом удерживался от некрасивого и однозначно мало чем способного подсобить срыва — вскочить, бежать и что-то делать. И если бы в голове обосновалась хотя бы одна идея насчёт того — что именно, — он бы сорвался с места, как спринтер в начале длинной дистанции. — Я уже… — озвучил он. — Позвонил Петровичу. Наплёл ему какой-то хрени… Но он, по-моему, давно в курсе, слушать даже не стал. Бросил трубку, потом перезвонил. Она прописана в квартире. Высотка недалеко отсюда. Я вчера приехал посмотреть, там консьержка, склочная тётка. Милицией мне грозила… А квартира, кажется, пустует. Так ни одно окно и не загорелось. Соседи неразговорчивые, кто входил в подъезд, я… пытался. Шарахались… Таня в течение Лёшкиного монолога смотрела на него, как на чудо-юдо, забыв даже про мороженое. Густая молочная струйка подтаявшего лакомства стекла по румяной вафле и закапала на асфальт. — Ты всю ночь там торчал? — удивлённо уточнила она. Лёшка кивнул. — Зачем? — Подумал, может, там живёт кто. Удастся поговорить. Узнать адрес. До этого я съездил к водохранилищу. Оба коттеджных посёлка охраняются. Я решил не маячить пока сильно и не лезть сразу с расспросами к охране, мало ли. Полазил вокруг, но так ничего и не разведал… Таня удручённо покачала головой. Выражение лица её из изумлённого стало каким-то снисходительным и умильно-жалостливым. Так смотрят на малышей, увлечённо доказывающих взрослым, что феи — крошечные создания со стрекозиными крылышками и местожительством в цветочных бутонах — реальность, а не сказочный вымысел. — Что? — сквозь зубы процедил Лёшка, давясь раздражением до тошноты. — Что ты так на меня смотришь? Таня отвернулась. Покачала головой и, вздохнув, швырнула раскисшее мороженое в мусорку рядом с лавкой. — Я бы на твоём месте не дёргалась так, — с деланным равнодушием высказала, ковыряя подошвой сандалии трещину на асфальте. — Звони ей… — Телефон выключен… — перебил Лёшка зло. — …с периодичностью в час-два. Рано или поздно включит она телефон. Или сама тебе наберёт. Он её отец. Кажется, Соня твоя рассказывала, что её на ленточки порежут за своеволие и нежелание взаимодействовать с тем банкиром… Соболевым? И ещё речь шла о каких-то делах с завещанием её матери, мне она об этом упомянула вскользь. Теперь пришла Лёшкина очередь изумляться. Таня говорила резко и коротко, с видимым неудовольствием. — Тань, ты чего… — начал он было, но Таня опять будто не услышала его, продолжив: — В итоге Соня твоя жива и здорова, и вполне себе счастлива. И к общению с банкиром её никто не принуждает, так ведь? Или она это общение снова банально не афиширует? Да и с завещанием, кажется, всё утряслось. Или я не права? Они оба замолчали. Таня, скрестив руки на груди и откинувшись на спинку лавочки, с очевидным отпечатком досады на лице косилась в сторону, Лёшка же рассматривал парочку, сидевшую на скамейке, отделённой от их с Таниной двумя дорожками и полосой цветочных клумб между ними. Парень всё время норовил затянуть девушку в совсем не целомудренный поцелуй, та, в свою очередь, смущалась, но противилась лишь для вида. Парень ей, конечно же, нравился. Тот же был влюблён. Абсолютно точно, до самозабвения влюблён. Лёшка оттянул ворот футболки — даже мягкий тонкий хлопок в этот момент вдруг стал ощущаться как жёсткая пеньковая удавка. Воздуха не хватало, кровь прилила к щекам, на лбу и над верхней губой выступила испарина, а ведь сидели они с Таней в тени раскидистой плакучей ивы. — Ох, мужчины… — сокрушённо вздохнула рядом Таня. — Совсем-то вам мозги отшибает, когда кровь уходит в противоположном от них направлении… — А вам не отшибает? — скрипуче окоротил её Лёшка и шумно выдохнул, пытаясь прийти в себя. Внутри нестерпимо жгло, но боль эта имела мало отношения к физиологии. — Бывает, — независимо пожала плечами на его выпад Таня. — Но я всё больше убеждаюсь, что мама говорившая мне: «Танюш, мужчины думают одновременно только одним полушарием, поэтому не делай без нужды резких движений и фильтруй разговор», — была права. Соня твоя — умная девочка, и, зуб даю, она не так проста, как хочет казаться. Я не спорю, к тебе она неравнодушна, но ты не думаешь, что всё это до поры до времени? Хотя если ты абсолютно точно уверен, что она готова бросить ради тебя всё и пойти за тобой на край света… Лёшка глянул на Таньку, и та примолкла. Трагически заломила брови, после того, как охватила взглядом Лёшкино выражение лица, как-то неуверенно потерла пальцами лоб и дёрнула плечом, словно извиняясь, что наговорила подобного и стронула тот самый камешек, после которого к подножию несётся смертоносный обвал. Но, на самом деле, в падении камешка её вины не было. Лёшка всего лишь осознал наконец, что огромная махина весом в несколько тонн вот-вот раздавит его в лепёшку. Скорее всего, в понедельник, когда после комиссии ему предложат явиться в начале октября в военкомат с вещами и обритым под ноль черепом, это и случится… — Тань… — серьёзно выдал он. — У тебя вроде отец был связан как-то с армией… Танюшка недоуменно покосилась на него, озадаченная таким кардинальным переходом от одной животрепещущей темы к другой. — Не отец, а дядька, — робко уточнила. — Ну был, а что такое-то? — Меня в армию могут забрать в этот призыв. Мой факультет в универе лишили аккредитации. Сможет он помочь, как думаешь? Таня приоткрыла рот и растерянно похлопала ресницами, а после поджала губы. — Ну… — начала. — Если только в части рядом с городом служить, и чтобы не обижали. Не более того… Связи не те… Лёшка кивнул. Нечто большее он и по деньгам не потянет при всём желании, хотя и подобный ход событий может обернуться не в его пользу. — Я поговорю с дядей Игорем, Лёш. А ты точно уверен, что больше ничего нельзя сделать? Лёшка отмахнулся. Он попытается сделать всё возможное, но сейчас думать одним полушарием — непозволительная роскошь для него. Лёшке нужно было просчитать все возможные варианты и подёргать за все существующие ниточки. По теории вероятности хотя бы что-то должно сработать, не прикрыть от удара, нет, но хотя бы отвести его хоть немного в сторону. Пусть заденет, но по касательной. Он выдержит. Он вытянет за них обоих, за себя и… за Соню…***
Соня впервые задумалась о том, сколь непредсказуемые открытия порой преподносит жизнь. Прав был бессмертный классик, пусть он и вещал о просвещении, но вроде бы добавлял что-то и про опыт. Жизненный опыт тоже своеобразное просвещение. Вот Соня и светлела умом, наблюдая отцовские телодвижения и немного… недоумевая, сама до конца не решив, хорошее это недоумение или плохое. Она привыкла к тому, что состоянием своей машины, например, Фомин всегда интересовался гораздо больше, чем повседневными чаяниями своих детей, но внезапно оказалось, что у дочери сложилось совершенно ложное представление об отце. В противовес этому Виталий Фомин Соню видел насквозь и знал её как облупленную… — Занятия в университете в октябре начинаются, правильно? Дочь намеренно бойкотировала отцовские попытки вывести её на разговор и категорически отказывалась сотрудничать, Фомин же столь явный протест принимал равнодушно и раз за разом задавал Соне вопросы, совершенно не обращая внимания на её молчание и не расстраиваясь от отсутствия ответов. — Откуда ты знаешь? — Соня, изрядно озадаченная отцовской осведомлённостью во всех её делах и делишках, всё же не выдержала, подзабыв о выбранной линии поведения. Фомин посмотрел на Соню немного странно — одновременно на лице отразилась и вселенская усталость, и почти животное, свирепое раздражение, перекосив его лицо в немного пугающую гримасу. — Сашку сегодня выписывают, как ты помнишь. Я уже договорился насчёт его перевода в областной реабилитационный центр, там отличный уход и прекрасные специалисты, — он проигнорировал Сонино недоумение, коварно заговорив о сыне. На этой теме Соня не смогла бы смолчать при всём желании. — Я предоставлю тебе выбор. Аркадий Васильевич посоветовал мне этот центр и для тебя. Он разноплановый, и гинекологическое отделение там тоже присутствует. Либо ты едешь туда вместе с Сашкой… Вы будете рядом, просто на разных этажах. Его там поставят на ноги, тебя обследуют. Соня не перебивала отца в надежде, что он озвучит второе «либо» сам. Но он замолк, глядя на неё пытливо и остро. — А второй вариант? — робко уточнила Соня. Фомин пожал плечами. — Ты решаешь свои проблемы сама. Ты же утверждаешь, что теперь самостоятельная и взрослая женщина, да и… хм… вроде как муж у тебя имеется, правда, уверенности в том, что он обрадуется твоему… интересному положению, у меня нет… Так вот… Раз ты настаиваешь на своей самостоятельности — вперёд. Совет да любовь, как говорится. Только вот что я тебе скажу… Тебе же Аркадий объяснил, что к чему? Соня сжалась. Врач, оказавшийся в итоге столь же неплохим человеком, сколь и отличным специалистом, ей всё объяснил даже слишком доходчиво. И как ни пытался он Соню приободрить, но приговор был малоприятным: как минимум полгода на сохранении с ограничением двигательной функции — проще говоря, с увеличением срока беременности, Соня не сможет даже лишний раз встать с больничной койки, чтобы не спровоцировать этим преждевременные роды. Но и при соблюдении всех назначений и предосторожностей, по словам эскулапа, никто не даст ей гарантий, что ребёнок родится хотя бы семимесячным, о полностью доношенном и вовсе речи не шло. Фомин, довольный побледневшим и поскучневшим Сониным лицом, продолжил: — Учиться или работать ты не сможешь, — припечатал он жёстко. — Чем ты будешь оплачивать медицинские счета? Кто будет тебе помогать? Твой мальчишка? Ему будет некогда вокруг тебя скакать на цырлах, ему нужно будет работать, чтобы тебя обеспечить… — Но я же… — Соня попыталась вклиниться в неспешный отцовский монолог, возразить, как-то ослабить это размеренное и неумолимое давление. Но Фомин вновь, казалось бы, и не заметил её тихого писка, как раньше не замечал молчания. — Если ты рассчитываешь на дивиденды от наследства, то придержи свои аппетиты. Твой Трофимов сейчас где? Правильно, свалил в первопрестольную, думаешь, вернётся? Сомневаюсь. Мужик, что его пока заменяет, вполне сговорчивый, так что… Соня молчала. Фомин тоже взял паузу. Он буравил дочь взглядом с совершенно равнодушным выражением на лице, только глаза его подводили. Он был зол. Зол до такой степени, что Соня сообразила — нет у неё выбора, а то, что озвучено, всего лишь его эфемерная иллюзия, очередной хитрый ход в составе талантливой многоходовой комбинации. — Сдулись твои защитники, — ровно проинформировал Фомин Соню. — Все до единого. И этот твой… жених… Сбежит, как только узнает обо всех нюансах твоей беременности, если вообще станет о них слушать… — он вытащил из ящика стола обычный прозрачный файл с вложенными в него листами. — Читай. Можешь взять и спокойно просмотреть у себя. Соня ухватилась за гладкий полиэтилен, в повлажневших пальцах он держался плохо и норовил выпасть на пол. Чтобы не выронить, Соня неосознанно прижала файл к груди, с хрустом смяв ровные листы распечаток. — Я позвоню Герману или его отцу, — промямла она, понимая, что угрозу выполнить пока не сможет при всём желании — телефон у неё забрали, а из дома на протяжении обоих выходных дней не выпускала охрана, да и сегодня, в понедельник, вряд ли удастся улизнуть. Голова соображала откровенно плохо, мысли в ней метались, как заведённые, отталкиваясь друг от друга и создавая в черепной коробке ровный и монотонный шум. Ко всему, начало тянуть низ живота. Тянуло и раньше, но Соня списывала это на симптомы приближающегося цикла, лишний съеденный кусок пиццы или просто усталость. Теперь у неприятных ощущений была более чёткая причина. Трагичная и радостная одновременно. — Иди приляг лучше, — хмуро ответил на её угрозу отец, но сквозь показное равнодушие в голосе отчётливо прорезались тревожные нотки. Но надежда на снисхождение, вспыхнувшая при этом в Сониной душе, рассеялась после следующей же высказанной им фразы: — Мы выезжаем часа через четыре. Собери вещи, как передохнёшь…