Сокровище из снов

      2016-й год. Алтай       — Господи, какая жуть!..       Соня ёжилась и с ужасом вслушивалась в завывание стихии. Ветер и дождь бились в стены аила, норовя унести или смыть его, стереть с лица земли, предать забвению вместе с двумя женщинами, ютившимися под его восьмигранной крышей. В дымоход заносило дождевую морось и стылые порывы ветра, в дверной проём, прикрытый чем-то вроде ставен, отчаянно стучалась гроза, и, казалось, грохотало со всех сторон, прямиком над ухом, будто кто-то огромный и безжалостный дробил гору на отдельные камешки. А вспышками, должно быть, были искры от сталкивающихся и скрежещущих друг о друга булыжников.       — Это еще не жуть… — Эштэ усмехалась, и Соне было совершенно неясно, чему же она так радуется. — Человек-то сам по себе пострашнее будет… На-ка, девонька, выпей…       Очаг, несмотря на задувающий сверху ветер, горел хорошо и жарко. В помещении всё так же пахло травами, и Соня с предвкушением и благодарностью приняла глиняную посудину, наполненную до краёв отваром, тёплым и ароматным.       — Дягиль это… — спокойно отчиталась Эштэ, хотя Соня только рот успела открыть, не издав ещё ни звука, — да еще пара трав. Сбор как раз по тебе. С собой потом дам, когда за тобой твой… — она не договорила, не успела, точнее, очередной раскат грома вышел совсем уж оглушительный, и следом ещё один, и снова — почти без перерыва.       «Мой… кто?» — хотелось Соне спросить, но она молча пила отвар, вслушиваясь в бесновавшуюся за стенами аила грозу.       И вскочила, не смогла усидеть на месте, когда пол под ногами, и, казалось, весь каменный массив содрогнулся и застонал, как в предсмертной агонии.       — Сядь, нече скакать, — спокойно пожала плечами Эштэ, глядя на Соню снизу вверх, не обращая внимание на её испуганный взгляд, отвечая своим, почти равнодушным. — Скоро. Немного еще погремит, да и будет… Послушай лучше. Сказку тебе расскажу.       Соня смотрела на Эштэ с почти священным ужасом. Гора вздрагивала, за стенами громыхало и завывало, а та собралась ей рассказывать сказку на ночь? Там, за бревенчатыми стенами, похоже, катился каменный оползень, а что, если он накроет собой аил? Что, если…       — Жил на свете Сюмелу-пай, — певуче начала Эштэ, и Соня осела на лавку, как примагниченная. Вцепилась вновь в глиняную плошку с недопитым отваром, будто та была центром её вселенной, якорем, который не даст ей упасть и разбиться. Эштэ продолжала. — Был у него конь гнедой масти, ходу чудного, была у него шуба, черным шелком крытая, а стадам его счета не знал порой и он сам, часто правил коня диковинного на пастбища свои, чтоб следить, не убывает ли скот, и в коем числе прибывает… Богат был несметно, но не тем богатством, что душу лечит. Страх в нем жил, алчность. Не было в нём чести и совести. А себялюбия было много, гордыни еще больше… Жил он жил вот так, и встретился ему… алмыс-людоед, глаза — кипящие котлы, зубы — острые ножи…       Гроза явно затихала и уходила в сторону, обвал, грохотавший, казалось бы, совсем рядом, осел где-то далеко внизу. Природа понемногу успокаивалась, но Соня этого почти и не замечала. Неспешный напевный голос Эштэ словно приворожил её, утянул в странный сонный водоворот. Она слышала её рассказ, и в то же время была глуха к нему. Она видела её удивительное округлое лицо, и почти его не замечала… А Эштэ тем временем продолжала:       — Вскричал алмыс: «О-о! Давно, слыхал я, живет на земле, в нашем краю, славный герой Сюмелу-пай. Не ты ли тот будешь?» Испугался Сюмелу-пай, зябко ему стало в его шубе, жестко ему стало в высоком седле. Голос едва слышится его, дрожит: «Д-да, я Сюмелу-пай. Приходи завтра в мой восьмигранный кошемный аил. Я приготовлю для тебя лучшее угощение, встречу тебя в самой хорошей одежде, на самом быстром коне». Отвечает ему алмыс: «Жди. Приду, обязательно. Однако, если обманешь, худо тебе будет».       Эштэ примолкла. Тишина вокруг них множилась и длилась. Её изредка перемежал перестук капель и последнее далёкое эхо грома. Соня постепенно приходила в себя, сознание немного плыло, и она с удивлением и лёгким подозрением принюхалась к остаткам отвара в плошке. Чем таким Эштэ её напоила?       — И что дальше было с Сюмелу-паем? — спросила она.       Ей действительно было интересно. Народные легенды часто несут в себе запрятанную глубоко внутри поучительную мораль, может, Эштэ пытается таким иносказательным образом что-то донести до Сони? Объяснить, дать совет?       — Убег Сюмелу-пай, — тут же откликнулась Эштэ. — Кочевать решил за семь гор, за девять рек. Но через две реки, через три горы опомнился, да пот со лба отер и изрек: «А ну пригоните мне пастушонка, сироту Чимирика, что спит на голой земле, рядом с собаками, ест из щербатого черпака.» У Чимирика ноги босы — Сюмелу-пай дал ему обувку, у Чимирика нет шубы — Сюмелу-пай ему со своих плеч шубу скинул, посадил Сюмелу-пай Чимирика на лучшего своего коня, в высокое седло, а тот глаз поднять не смеет, повод в руках никак не удержит, да и не знает, к чему ему все это, надо ли?.. А Сюмелу-пай говорит ему ласково: «На старом стойбище, в моем восьмигранном аиле я оставил стрелу с бронзовым наконечником. Поскачи на стойбище, Чимирик-малыш, дитя мое, привези мне стрелу».       — Привёз? — робко поинтересовалась Соня у вновь надолго замолчавшей Эштэ.       Та блеснула в полумраке глазами, плеснула ещё немного отвара в Сонину плошку и подала ей. И снова заговорила:       — Чимирик вернулся на старое стойбище, вошел в кошемный восьмигранный аил Сюмелу-пая и чуть не упал со страха. Спал-храпел возле костра человек-не человек, зверь-не зверь, кто — и не разберешь. Стрела с бронзовым наконечником висела в колчане над головой спящего. Чимирик только руку протянул, а спящий уже проснулся. Глаза у него — два кипящих котла, зубы — острые ножи. Чимирик ногой дверь толкнул, выскочил из аила. Алмыс — кто это был, как не он — закричал: «Постой! Погоди, милое дитя! Дай мне свою руку, скажи мне, где хозяин твоей черной крытой шелком шубы, где хитрый Сюмелу-пай?» Чимирик руки алмысу не дал, о Сюмелу-пае ничего не сказал. Убежал, а алмыс за ним…       Эштэ плела и плела свой рассказ. Про погоню и чёрное озеро с чёрной, как гнилая кровь, водой, про железный тополь с бронзовыми ветвями у его берега. У того озера и того тополя погоня эта и окончилась, бронзовые ветви укрыли в себе беглеца, но железный ствол не испугал, не остановил преследователя, слишком силён тот был, видно, слишком хотел добраться до мальчика, который ни в чём не был виноват. Эштэ говорила про острый нож алмыса, похожий на серп молодого месяца. Лезвие его рубило железный ствол, что нож масло, но даже алмыс не смог справиться с необъятным деревом быстро, устал, да прилёг в траву у берега, задремал. Эштэ слегка покачивала головой, говоря, как заплакал Чимирик, как боялся он того, что проснётся алмыс, срубит дерево до конца и погубит его, Чимирика. Но не суждено было тому случиться, спас Чимирика орёл, что парил в вышине, выслушал мальчика и позвал ему на помощь двух его верных друзей, двух собак. Те пришли к Чимирику на помощь и загрызли алмыса насмерть.       — Одна собака скачет, хвостом виляет, а другая сидит, рану на ноге зализывает. Сказал Чимирик: «Надо целебной травы поискать». Но ответил раненый пес: «Некогда, некогда. Сперва надо Сюмелу-пая наказать». Вот пошли искать стойбище Сюмелу-пая. Хромой пес все медленнее, медленнее идет. Потом и вовсе на свой хвост сел: «Нет, вровень с вами шагать не могу. Ступайте сами, а я останусь в лесу». И осталась серая собака в чащобе. Много-мало времени прошло, затосковала серая собака. «Если убиты мои друзья, тела их неведомо где высыхают. Если живы, должно быть, уже не придут ко мне». Ждала, ждала хромая собака и завыла: «Сюмелу-у-у-пая у-у-у-били, а меня забы-ы-ы-ли…» И так тоскливо стало серой собаке, что она еще дальше в лес убежала, еще громче заплакала. К людям серая собака теперь не подходит, на зов не отзывается, лаять она отвыкла, хвостом никогда не машет. И дети, и внуки серой хромой собаки не лают, а громко воют в глухом лесу… — Эштэ закончила свой рассказ, и окружавшую аил тишину словно по команде разорвал на удивление близкий, громкий, протяжный и какой-то плачущий волчий вой.       Соня, зачарованная диковинной сказкой, испуганно вздрогнула и покосилась в сторону звука. Сквозь стены, завешанные домашней утварью, она, конечно, видеть не могла, да и вой больше не повторился, но прийти в себя ей удалось с трудом. Руки подрагивали, волоски на них вставали дыбом, по спине и затылку то и дело вело волны мурашек.       — Так появились волки на Алтае*, — вновь заговорила Эштэ, подытоживая всё сказанное, и Соня опять дёрнулась и нервно хмыкнула.       — И… — начала она, но вышло хрипло и пришлось откашляться. — Что же всё это значит?       — Поздно уже, — невозмутимо отозвалась Эштэ. — Ты поспи.       И Соня со всей ясностью осознала, насколько устала за этот день. Тут сказалось и беспокойное утро с нелепым пожаром, по ощущениям казавшееся далёким прошлым, почти стёршимся из памяти; и разговор с Лёшкой, его неласковая отповедь; и трудное путешествие вверх по склону, по той же тропке, что вела их к селу всего-то около полутора суток назад; и разочарование, навалившееся на неё, когда Лёшки она в аиле не обнаружила; и эта страшная гроза, но больше всего… Больше всего её измучили воспоминания, в которые она погрузилась глубоко, как пловец, прыгнувший в воду с самой высокой вышки. Чтобы объяснить другому человеку всю суть своей боли, Соня решила вновь проникнуться этой болью, выпить её до дна…       2005-й год. Бердск       Первая половина сентября радовала теплом. Сашке разрешали гулять, впрочем, Соня не сомневалась — запрети ему кто-либо это делать, он стал бы прорываться к выходу с боем, отвешивая направо и налево тумаки своими алюминиевыми костылями.       Соня гуляла вместе с ним. Ей пока тоже разрешали.       Сашка, такой исхудавший и бледный, всё ещё слабый и иногда опасно шаткий, быстро устававший и выползавший из своей палаты на одном свойственном ему упрямстве, но такой родной и — какое для Сони счастье! — неизменно весёлый несмотря ни на что, терзал её расспросами. Но Соню это не напрягало. Она прекрасно понимала, что именно он хочет услышать, о чём узнать как можно подробнее. При первом упоминании о Ярославе и его участии в Сашкиной судьбе он загорелся энтузиазмом, как смоляной факел летней ночью — мгновенно, жарко, ярко. И глядя на его искрящиеся улыбкой глаза, Соня отдыхала душой, отрешалась от всех своих бед. Просто дышала, просто жила…       Но хватало этого ненадолго. Утомлённый прогулкой Сашка хромал в сторону своей палаты. Соня провожала его и уходила в свою, становившуюся для неё тюрьмой. Нет, её никто не держал здесь насильно. У неё были деньги, был телефон, вежливый предупредительный персонал был в курсе её правовой самостоятельности, и будь её воля, она могла бы написать расписку своему лечащему врачу, вызвать такси и уехать… куда? Домой к отцу в огромный дом, пустой и от этой пустоты тихий до звона в ушах, мёртвый? Или, может… к Лёшке?.. Она усмехалась при мысли о нём, с тоской и почти болезненно. К Лёшке, в маленький поселковый домик — одноэтажный, три комнаты, кухня, сени, кладовка, крыльцо. Общая площадь около семидесяти метров квадратных. И жильцов пять человек — пьющий безработный отец, замученная работой мать, младшая Лёшкина сестра-подросток, ещё более младший Лёшкин брат с тяжёлой формой аллергии, кажется, буквально на всё, доводившей мальчишку до астматических приступов. Кому она там нужна со своей проблемной беременностью?       Отец знал, куда бить и на что давить. Он действительно знал Соню, как облупленную. Как она могла поставить Лёшку перед выбором, кого ему спасать и о ком заботиться в первую очередь? Как она могла повесить на его шею ещё и себя, не обладая пока возможностью хоть чем-то ему помочь. Она и не могла.       В этот момент она не думала о том, что ребёнок, упрямо росший в ней, не менее Лёшкин, чем её. Что Лёшка не меньше Сони ответственен за его появление и существование. Нет. Она не думала об этом. Сей факт затмевала её, Сонина, непосредственная ответственность за катастрофические проблемы, с этим ребенком связанные. Если бы не её физиологические особенности, вполне ещё можно было повоевать. Но в её случае сослагательное наклонение исключалось. Несмотря на то, что она могла бы задействовать в этой войне Германа, который вполне был способен, так сказать, разрулить ситуацию, на это всё равно было необходимо время, а ещё моральные и физические силы. Ничем из вышеперечисленного Соня на данный момент не обладала. Ей приходилось смириться с тем, что есть в наличии, и думать о крохотной жизни у неё под сердцем. И Соня была до смешного благодарна отцу — хотя бы на аборте тот не настаивал, даже не намекнул ни разу, а ведь мог бы и надавить. Как долго при этом Соня смогла бы отпираться и отказываться, учитывая все существующие нюансы? Скорее всего, не смогла бы вовсе…       В этих бесконечных, сводящих с ума размышлениях она коротала дни и почти бессонные ночи, отчаянно мечтая о том, чтобы рядом находился хоть кто-то, кому можно было просто поплакаться. Она не стала бы просить помощи, просто рассказать, выплеснуть всё то, что так мучило её — вот единственная помощь, в которой она действительно нуждалась. О, как бы она хотела, чтобы рядом была мама! Она бы выслушала, пожалела и обязательно бы что-нибудь придумала.       Наверное, именно поэтому Соня не находила в себе сил позвонить Лёшке — из-за патологического страха банально разрыдаться в трубку. Она не смогла бы промолчать. Теперь не смогла бы. В тот последний разговор с ним Соня была ещё настолько оглушена произошедшим и, в дополнение к этому, ещё и содержанием подробнейшего досье не только на Лёшку, но и на всю его семью, что по инерции отбивалась от всех его попыток добраться до сути, выяснить хоть что-то.       Постепенно это подавленное состояние прошло, сменившись насторожённым ожиданием. Как бы Соня ни крепилась, в чём бы себя ни убеждала, Лёшку она ждала. В глубине души она в него верила. Совершенно по-детски надеялась и со свойственным этой детской надежде эгоизмом тихонечко, сама этого не осознавая, верила, что её спасут, как принцессу, заточённую в башню злого колдуна, возьмут на руки и унесут в закат. В мир, где царит только любовь и их личная с Лёшкой сказка. Она ей даже снилась. Поле одуванчиков, а среди этого поля Соня, Лёшка и их мальчик — темноволосый, с Лёшкиными глазами. Небо над полем, правда, неизменно хмурилось, превращая ярко-жёлтые головки одуванчиков в грязно-бурые мохнатые комки. Но это же мелочи, вот выглянет солнышко и…       И Соня просыпалась всё с тем же ощущением безнадёжности ситуации в душе. И так день за днём, ночь за ночью…

***

      — Я всё надеюсь, что ты мне сама расскажешь…       Этот день был первым по-настоящему осенним. После первой половины сентября, напитанной никак не желавшим сдаваться солнцем, ещё по-летнему ярким и тёплым, он — этот день — казался холоднее, чем самый морозный январский. Стылая водяная морось, не дождь даже, а мелкая-мелкая взвесь, обволакивала, пропитывала одежду, льнула к коже. Соня озябла, хлюпала покрасневшим носом, куталась в великоватую, но тёплую парку и натягивала шапку до бровей. Она с удовольствием и до подбородка её дотянула бы, кабы хватило размера — щёки стыли на промозглом ветру.       Сашка привычно и уже немного более проворно стучал костылями, уже не весёлый, а хмурый и предельно сосредоточенный.       Соня посмотрела на него удивлённо.       — О чём? — спросила, отвечая вопросом на вопрос. Она действительно не понимала. Сашка не мог знать обо всей этой возне с наследством, Соболевым и… Лёшкой. Следовательно, и пытать её по этому вопросу не мог.       — О том, почему ты выглядишь так, словно тебя через мясорубку пропустили, а потом слепили обратно.       Соню даже замутило от реалистичности нарисованной картины.       — Саш, фу. Ты как скажешь… — и криво улыбнулась, пряча взгляд, затягивая время.       Но от Сашки же не спрячешься. Он, как и отец, видел Соню насквозь, только знание это никогда бы не употребил во вред. Его костыли застучали с удвоенной силой, этот звук просто источал хозяйское раздражение и нетерпение, и в поле зрения Сони, упорно смотревшей в землю, появились его кроссовки и чёрные набалдашники на алюминиевых палках.       — Рассказывай, что у тебя стряслось. И только попробуй что-нибудь утаить! — в его голосе хоть и сквозила суровость старшего брата, но какая-то весёлая, знакомая и родная.       Она вернула Соню на пару лет назад, в те времена, когда была жива мама, а в Сониной жизни всё было гораздо проще.       — Или что? — дразняще спросила она, хитро глянув на Сашку исподлобья.       — Палку видишь? — веско уронил он и потряс в воздухе костылём. — Поговори у меня тут, и создадим воспитательный прецедент.       Они засмеялись синхронно. Громко и весело. Соня прижалась лбом к Сашкиному плечу, едва не завалив его на увядшую уже траву, она смеялась, и напряжение последних дней ненадолго хотя бы, но отпускало, даря небольшое облегчение, ослабляя натяжение пружины внутри.       Но Сашка вдруг примолк и затих. Замер. Где-то сбоку об асфальт звякнул металл и с дребезжащим звуком покатил в сторону газона, и Соня почувствовала, как Сашкина ладонь легла на её спину, легонько погладила.       — Сонь, ты чего? — его голос звучал растерянно, почти с отчаянием. — Сонь, да что случилось-то? Соня!..       Она не сразу поняла, с чего вдруг он так всполошился, пока сама же судорожно не всхлипнула. Вот как её разобрало, надо же — не заметила, как смех превратился в слёзы, хохот перешёл в бурные рыдания, и сдала она себя со всеми потрохами. Соня спохватилась, отступила, закрыла ладонями зарёванное лицо. Она хотела сказать что-то, оправдаться — ничего страшного, она просто рада, что с Сашкой всё хорошо, она просто устала, тяжёлый год, сложное время…       — Соня! — Она вздрогнула.       Не успела ничего сказать, может, и к лучшему. Начни она лопотать все эти нелепости, опять, как и со слезами, могла не заметить, что болтает о запретном. Нельзя. Врачи строго-настрого наказали беречь Сашку от сильных стрессов, пока он окончательно не восстановится.       Сашка же с интересом смотрел в сторону входа в небольшой скверик, где они гуляли, абсолютно — на радость сестре — не замечая её смятения. Соня проследила его взгляд и опешила. Но и при этом смогла улыбнуться сквозь слёзы.       Нет, не Лёшка пришёл её спасать. К ним торопливо шагал Герман. Всё такой же. Волосы только немного отросли по сравнению с тем, что Соня помнила, на подбородке и щеках едва заметная светлая щетина, тени под глазами — уставший, морщинка между бровей — нахмуренный.       — Герман Трофимов, — он протянул руку слегка ошарашенному от подобного напора Сашке, и тот с небольшой заминкой её пожал.       Герман сдержанно кивнул на недоуменный, загоревшийся весёлым подозрением Сашкин взгляд, а после шагнул в сторону и поднял Сашкин костыль, вернув вещь хозяину.       — И что сырость разводим? — сосредоточенно спросил у заплаканной Сони, которая совершенно позабыла о том, что вроде бы должна рыдать.       — Не знаю, — нашёлся сразу же Сашка. — Партизанит. Может, из-за тебя? — и вздёрнул бровь.       Вроде и несерьёзно сказал, но и не похоже было, что шутит. Сашка умел так. Вывернет всё наизнанку, и не знаешь, что на это ответить. Соня мучительно покраснела, торопливо утёрла слёзы, засуетилась.       — Саш, тебе в палату не пора, случайно? — высказала сквозь зубы, но этим только всё испортила.       У Сашки случилось такое лицо, будто ему всё стало ясно. Он шутливо склонил набок голову — якобы поклонился — и развернулся в сторону здания стационара.       — Не провожай, я сам дохромаю, — бросил через плечо.       И действительно похромал вдаль, на удивление резво, откуда только взялись силы и прыть. Похоже, его давно пора было отправлять домой. Симулянт.       Герман терпеливо ждал, пока Соня соберётся с мыслями, а та устало ему улыбалась, по-детски шмыгая носом. И внезапно подалась вперёд и обняла его. Она настолько рада была его видеть, что сдерживаться от этого проявления эмоций было почти физически больно. Герман явно озадачился, но не отпрянул, после заминки осторожно приобнял Соню в ответ и умостил подбородок на её макушке.       — Отец сказал, что ничего страшного нет. Что тебя просто упекли вроде как в санаторий. Для компании брату. Соврал?       Соня долго молчала. Молчала и жалась к Герману, давя постепенно нараставшее чувство стыда от своей неуместной выходки. Кто они друг другу, чтобы лезть с объятиями? Но Герман был такой большой, сильный и тёплый, так терпеливо и осторожно её удерживал, что отстраниться было невероятно сложно. Она впитывала его тепло и уверенность, которые он распространял вокруг себя, как стоваттная лампочка — свет.       — Нет, не соврал. А ты-то откуда здесь?       — Я-то из Москвы, утром только с самолёта. По работе, буквально на пару дней, завтра обратно улечу, — объяснил он и добавил через паузу: — Подробностей не будет? Точно ничего серьёзного?       Соня осторожно отстранилась и стыдливо передёрнула плечами.       — Не заставляй меня рассказывать подробности. Я лежу в гинекологи…       — О… — перебил её тут же Гера, — прости. Я не знал. Извини. Это… конечно. Идём? Я тебя провожу.       Он, похоже, сам засмущался, и Соне вдруг стало одновременно смешно и очень спокойно. Хороший и правильный Герман…       Они сидели в Сониной палате и поначалу обсуждали какую-то ничего не значащую ерунду. А потом она вдруг замолкла и задумалась, притихла надолго. Герман изредка поглядывал на часы, но не торопил её, словно в глубине души понимал — ей необходимо чьё-то присутствие рядом. Пусть и такое, молчаливое и неосведомлённое.       — Гер, мне нужно продать мою лошадь, — в итоге встрепенулась Соня, выныривая из раздумий.       — С чего вдруг? — бухнул Герман от неожиданности.       Соня колебалась. Нет, она ему не скажет. Она ему не скажет до тех пор, пока скрывать ситуацию станет уже невозможно в силу наглядности. Что бы она ни думала о случившемся, иногда ей становилось отчаянно стыдно от собственной безответственности. Ведь можно было бы избежать этой ситуации, всего лишь придержав свою импульсивность или подготовившись тщательнее к тому, что произошло тогда в июле между ней и Лёшкой. Они ведь были очень осторожны после, но тогда…       Она не скажет Герману, но продажа Яна — это выход. Не решение всех проблем, но возможность продержаться пару месяцев, тогда Соня станет уже полноправной хозяйкой наследства по всем документам и, возможно, всё же ей удастся отбиться от отцовского авторитета. Хотя бы попытаться…       — Я как-то остыла к этому, — медленно проговорила она. — Да и учёба скоро… Я не смогу уделять Яну много времени. Жалко его… Ты не поможешь? — она с надеждой глянула на задумчивого Геру.       Тот неуверенно покачал головой.       — Я в этом ничего не смыслю, но могу попробовать найти надёжного посредника. Знающего человека. За работу ему, разумеется, придётся заплатить.       Соня поморщилась, но кивнула. Сколько запросит посредник, она примерно представляла. Если учесть, что коня нужно продать срочно, цену придётся запрашивать процентов на тридцать-сорок меньшую, чем он стоит, а за вычетом гонорара посреднику… Но делать нечего. Даже Германа она не стала бы просить проделывать это бесплатно, а тут чужой человек…       — Я дам тебе реквизиты Сашкиной банковской карты, — Соня с облегчением вспомнила, что та до сих пор у неё, и назвала Герману примерную сумму, за которую хотела бы продать питомца.       Сердце сжималось при мысли о том, что Ян уйдёт в чужие руки. Хозяйка-предательница. Но в сложившейся ситуации вариантов у неё было не так много. Придётся смириться со своей участью и жить с этим дальше. Соня так и не сказала Герману больше ни слова о причинах решения, а тот деликатно не спрашивал. Она нашла в себе силы после отговориться от Сашки усталостью и нервным напряжением, переведя все его мысли на бедолагу Германа — кто да что, да откуда, охарактеризовав его хорошим знакомым. Но всё ж таки её как будто напоили живой водой, подпитали надежду — не про закат, сказку и совершенно нереальную утопичную идиллию. Какую-то другую надежду, самой ещё Соней не понятую, не осознанную. Но она теплилась в душе, как крохотный огонёк, как яркая солнечная желтизна одуванчикового поля…

***

      Сашка делает огромные успехи. Они с Соней практически не выходят на улицу — погода оставляет желать лучшего, по ночам температура падает ниже нуля и землю прибивает первыми заморозками. Сашке ходить по подмёрзшим и скользким дорожкам опасно, Соня для этого слишком неважно себя чувствует. Они бродят по больничным коридорам, и Сашке уже не нужны костыли, он сжимает зубы, морщится, хромает, но терпит, и Соня уверена, что абсолютно точно знает, ради кого он это делает. Брат отчаянно хочет вернуться домой, в университет и в кое-чью жизнь. Она его понимает.       И она за него рада. Чего не может сказать о себе. Лёшка не берёт трубку. Да, она всё же срывается и звонит ему, потому что в один из тоскливых, наполненных тишиной и завыванием осеннего ветра за окном вечеров осознаёт со всей ясностью, что́ на самом деле творит. Как может выглядеть для него Сонино молчание длиною больше трёх недель? При этом накануне она его почти ненавидит — он же знает, где она, он мог бы приехать. Даже Герман, и тот её навестил, чтобы узнать, всё ли с ней в порядке.       Это, наверное, что-то гормональное — маятник настроений и мироощущений.       И Соня набирает заветный номер. Первый раз никто не берёт трубку, второй раз звонок сбрасывают. Спустя час Соня звонит и в третий раз, но телефон Лёшкин уже выключен…       Отец приезжает на следующий день. Он хмурый и очень уставший. Он долго стоит у окна Сониной палаты, спиной к ней, и молчит. Он явно размышляет о чём-то очень напряжённо, а потом, так и не обернувшись, начинает говорить.       Он говорит о её возрасте, о глубине ответственности, о сложности пути, который она решила для себя выбрать. Он говорит о том, что её выбор, возможно, и не перечеркнёт её будущее, но отодвинет его далеко, ограничит её возможности, ляжет тяжкой ношей на хрупкие плечи… Он говорит о том, что время пока есть, что ещё можно всё исправить, что он устроит всё. Лучшая клиника, опытный врач, лечение после…       И Соня начинает тихо плакать. Она даже не замечает своих слёз, они текут и текут из глаз, заслоняя от неё мир, или её от мира. Потом она вдруг спрашивает:       — Пап… Почему умерла мама?..       Отец медленно поворачивается к ней лицом и смотрит. Долго, вдумчиво, почти без эмоций. Почти. Отец очень умный человек. Он талантливо и виртуозно манипулирует людьми. Его ум очень холодный и безжалостный, и именно так — холодно и безжалостно — он им пользуется. Но сейчас, когда отец так долго смотрит на дочь, эта холодность и безжалостность пусть ненадолго, на несколько секунд всего, но даёт трещину.       — Если бы человек мог исключить из своей жизни волю случая, — скрипуче говорит отец, — знать наперёд, куда мягче ступить и где пониже пригнуться, как думаешь, что́ люди отдали бы за такую возможность?       Соня открывает рот, чтобы ответить, но отцу этого не требуется. Он размашисто шагает к Соне, пересекая небольшое пространство палаты буквально за пару шагов, и совершенно неожиданно для Сони прижимает её к себе. Не надолго. Всего лишь на несколько секунд, но это… странно.       — Не ищи вселенских заговоров там, где их нет, — говорит он и отстраняет от себя Соню, легко прислоняет ладонь к её щеке. — Лучше подумай над моими словами, пока ещё есть время всё исправить.       Соня не замечает, что остаётся одна, потому что — как и отец до этого — упорно смотрит в окно, а не на дверь. Отец умеет, не говоря прямо, высказаться очень и очень определённо. Ведь исправляют ошибки, не правда ли?       Сашку выписывают на следующий день. Соня уезжает вместе с ним.       2005-й год. Новосибирск       — Тань, подожди, пожалуйста…       Соня приехала увидеться с Яном сразу же после возвращения домой. Посредник, найденный Германом, уже договорился с покупателем, коня должны были забрать через неделю, и отдать любимца в чужие руки, не попрощавшись, она бы не смогла.       И всё же в большей мере Соня приехала на конюшню из-за Лёшки. У него давно должны были начаться занятия в университете, но пары у старшекурсников шли максимум до часу дня. Соня приехала к трём, и опешила, когда первый же встреченный бывший Сонин сослуживец посмотрел на неё как на привидение и, пожав плечами, скупо выдал: «Так он уволился.» И больше никаких подробностей.       — Чего надо? — Таня смотрела на неё холодно и на беседу настроена не была.       Она вообще хотела пройти мимо, не поздоровавшись, хотя Соню явно заметила ещё издали.       — Он трубку не берёт, — не менее ровно ответила Соня, выбирая для начала нейтральную интонацию. — Почему уволился? Другую работу нашёл?       Таня молчала пару минут, разглядывая Соню пристально, с нечитаемым выражением на лице, открыла было рот, очевидно намереваясь сказать нечто совсем не лестное, но передумала.       — Нашёл, — согласилась как-то зло. — Точнее, ему сделали предложение, от которого он не смог отказаться. Пойдём, он тебе передать просил, если ты объявишься.       И Таня развернулась в сторону гостиницы.       Оставил ей Лёшка тонкий конверт, совершенно обычный, такие продавались в любом газетном киоске. Без рисунка, с горизонтальной разлиновкой после привычных «кому», «куда» и прочее. Конверт не был ни надписан, ни запечатан. Внутри лежал сложенный пополам тетрадный лист в клеточку, вырванный неаккуратно, с неровным лохматым краем.       — Это что? — растерянно спросила Соня, вертя конверт в руках.       Спросила больше у себя самой. Она просто не хотела читать то, что лежало в этом конверте. Она боялась это читать.       — Там всё написано, — отрезала Таня и отвернулась, всем своим видом показывая, что разговор окончен.       Осень давно вступила в свои права. Октябрьское небо походило на огромный кусок ваты, вымоченный в луже, то начинало сыпать мелкую ледяную крупу, то её же смывало холодными ливнями. Соня отпустила такси, не зная точно, сколько пробудет на конюшне, и совершенно забыла, что надо бы вызвать его и на обратную поездку. На тетрадном листике в клеточку Лёшкиной рукой было выведено: «Рад за тебя. К сожалению, не смог попрощаться лично, но, я думаю, нам обоим это ни к чему. Желаю удачи и счастья. Алексей».       Как злая насмешка. Как пощёчина, которая больнее, чем удар ножом.