01:27

над донхеком все и всегда смеялись. смеялись над тем, как он запрыгивал на шатающуюся табуретку и начинал декламировать неясные стихи, а потом оступался на месте и падал, оставляя синяки на костлявых коленках. донхек не плакал, только пожимал плечами – «ну и ладно» – и уходил в комнату, на свою маленькую скрипящую кровать в углу, накрывался одеялом с головой и ждал, когда же за ним придут новые родители. придут и заберут из этого земного ада. над донхеком все и всегда смеялись. смеялись над тем, как он отказывался есть невкусную раскисшую лапшу на обеде; донхек тогда лишь громко возмущался: «да ладно вам, вы сами на нее и смотреть не можете!», но покорно шел вымывать всю посуду в качестве наказания. донхек каждый день оставляет маленькие послания карандашом на стене (не) своей комнаты, чтобы потом бегло стирать их тыльной стороной ладони (пачкать ее грифельной пылью) во время утреннего обхода. донхек не знает, что один его сосед по комнате каждую ночь бесшумно подкрадывается к его кровати и светит на стену возле нее маленьким карманным фонариком; донхек не знает, что этого соседа зовут минхен, и минхен втайне считает донхека своим гением. минхен здесь никогда ни с кем не разговаривает. в окна бьет сильными порывами теплого ветра сумасшедшая весна, когда донхек, сбежав с обеда, сидит на подоконнике (не) своей комнаты и смотрит на задний двор этого сырого полуразваленного здания – там, снаружи, словно маленькими комьями ваты летает в воздухе пух, светит ослепительное солнце и все такое живое (растет и дышит полной грудью). донхек тоже бы так хотел. но не получается. он слышит тихий, глухой стук в дверь и резко оборачивается, испуганно свешивая ноги с подоконника, но не вставая полностью. – войдите, – негромко произносит донхек и тут же прокашливается, потому что собственный голос внезапно начинает казаться ему каким-то сиплым. дверь с тихим скрипом совсем немного приоткрывается – поначалу показывается чья-то темноволосая макушка, затем – робкое, испуганное какое-то лицо. кажется, это мальчик, который спит здесь напротив донхека. кажется, его зовут минхен; он всегда сидит и играет вдали ото всех, старается как можно меньше общаться и вообще лишний раз не подавать признаков жизни. – ты чего стучишься в свою же комнату? – спрашивает донхек, округлив глаза. минхен неторопливо проходит внутрь и прикрывает за собой дверь. – я п-просто видел, как ты заходил сюда… – начинает неуверенно, с запинками бормотать он, опуская взгляд. – п-подумал, что ты не захочешь, чтобы т-тебя т-тревожили. п-прости… у донхека в голове навязчиво крутится, бесконечно повторяясь, одна и та же мысль: «здесь всем плевать на чувства остальных». «всем плевать». «плевать, плевать, плевать…» «почему же он спрашивает?» — «главное – влиться, – думает минхен, упираясь ладонями в раковину, – главное – стать своим». ему уже шестнадцать, и мысли вроде тех, что о нем будут думать и как к нему будут относиться сверстники, – самые главные и самые беспокойные сейчас. но с донхеком почему-то уютнее, чем где-либо; уютнее, чем на пыльном чердаке, куда минхен частенько прокрадывается в одиночестве так тихо-тихо, потому что боится, как бы никто его не заметил. с донхеком даже уютнее, чем в одиночестве, когда минхен сидит на все том же чердаке, завернувшись в плед и глядя на кружащиеся за пыльным окном осенние листья. донхек улыбается спокойно и радостно, как человек, не знающий забот и тревог, не знающий ничего болезненного и доводящего до бесконтрольной дрожи по всему телу, до сумасшествия. он все еще декламирует найденные в старых библиотечных книгах стихи, пускай и табуретка под ним теперь слегка поскрипывает, а минхен смеется, смеется беззаботно и по-дружески, сидя на полу и то и дело сдувая со лба кудрявые прядки волос. донхек смеется тоже, когда слазит с табуретки, захлопывает книгу, подходит ближе и протягивает минхену руку, помогая подняться. ладонь у него мягкая и теплая, и этот момент для минхена – уютный тоже. пускай мимо общей комнаты с игрушками для мелких и старым телевизором снуют заспанные подростки и без конца кидают на них двоих недовольные взгляды, минхен солжет, если скажет, что ему не плевать – плевать, на самом деле, но только если донхек рядом. они начинают прятаться на чердаке вместе. тайком, после отбоя, проскальзывают туда, стараясь ступать так, чтобы старые паркетные доски не скрипели под босыми ногами (это почти невозможно), садятся прямо на пол, без конца рассматривают сброшенные на чердаке игрушки – кукол в пыльных платьях и с оторванными глазами, плюшевых мишек со вспоротыми животами, пластиковые машинки, разломанные едва ли не пополам. минхен солжет, если скажет, что ему не жутко – не жутко, на самом деле, но только если донхек рядом. а донхек среди всей свалки находит практически целую игрушку – маленького плюшевого котенка, и у него всего лишь оторван глаз – и с улыбкой протягивает минхену. – небрежный немного, но милый, – пожимает плечами он, пока минхен рассматривает котенка. – я думаю, тебе ничего не сделают, если ты его заберешь себе. главное, прячь так, чтобы не нашли. донхек продолжает улыбаться беззаботно и спокойно, но минхен точно знает – здесь найдут все. «главное – влиться. главное – стать своим». – донхек? – минхен окликает его тихо, почти шепотом, и донхек, до этого смотрящий в пыльное окно на чердаке, оборачивается и утыкается в него вопросительным взглядом. – а я здесь – свой? донхек задумчиво хмурится несколько секунд, а затем его губы снова растягиваются в улыбке – умиротворенной, успокаивающей; такой, что напоминает минхену о детской беззаботности, которая сейчас постепенно исчезает, растворяется в воздухе, песком просачивается сквозь пальцы. донхек, в отличие от минхена, никогда не думает слишком долго. – для меня – да, – спокойно отвечает он, пожимает плечами и снова отворачивается к окну. минхен солжет, если скажет, что от этих слов у него ничего внутри не дрожит – дрожит, на самом деле, дрожит, падает и разбивается, крошится в мелкую пыль. но только если донхек рядом, и если он так улыбается.