01:27

«кем же мы стали, юно?» донен отрывает пожелтевшие от времени календарные листы, мнет их и запускает в урну, стоящую в углу комнаты; там – пустые пачки из-под чипсов, пустые бутылки из-под колы, пустые баночки из-под таблеток, пустые конверты для писем – таких же пустых, как доненово нутро. отныне. в этой комнате сквозит. так ветрено, размыто, запутанно, бессвязно – холодные порывы взъерошивают доненовы волосы, играются с ними, как хотят, пока донен продолжает отрывать листы. а юно сейчас где-то южнее – может, на чеджу или в пусане; бродит по улицам среди стылого ноября, опустошает пачки «кэмэла» и учится жить по-новому… как-то, как прежде не пробовал. и забывает – все, что говорил, и все, что сказать не успел. невысказанное прорезает доненову кожу, расчерчивает до кровоточащих ран, пытается прорваться наружу и дать о себе знать – неудержимым цунами. донен прячет все слова обратно, прорези скрывает заплатками, но невысказанное внутри болит (значит – живет? растет и трепыхается, ноет и гноится); донен опустошает баночки снотворного, баночки обезболивающего и пытается вновь воссоздать иллюзию жизни. пока юно – да, на чеджу или в пусане, – курит, истаптывает дороги, кутается в бежевое пальто и читает романы начала прошлого века. варится-плавится в своей меланхолии – ленивой и согревающей, совсем не дождливой – и пытается быть счастливым. отныне. «кто мы теперь, юно?» донен пьет горький кофе, глотает горький сигаретный дым – травится, травится безбожно. юно ему прежде всегда курить запрещал, но теперь юно рядом нет, нет и его заботы. донен скучает по запретам и рамкам, по трудностям, которые лишь становились результатом большой любви, но все равно затягивается жадно, словно говорит: «смотри, юно, я делаю что хочу и как хочу, и ты мне указывать не смеешь». увидел бы это юно, услышал бы – улыбнулся бы устало, покачал головой обреченно: «за что ты мне такой», – сказал бы. донен тоску по прошлому вместе с дымом в воздух выпускает, но выдохнуть все до конца все равно не получается, как бы ни хотелось, как бы ни старался. донен долго сомневается, долго отговаривает себя, но все же пишет юно очередное письмо. «здравствуй, душа моя». и ледяным/обжигающим потоком, одним махом – все невысказанное; рана в груди кровоточит, донен не останавливается ни на секунду – исписывает, пачкает, царапает бумагу, пока не чувствует себя хоть немного лучше. дышит тяжело и со страхом, как перед казнью, когда пытается вчитаться в написанное. невысказанное – неоправданно глупое. пускай юно будет читать все это в каком-то уютном кафе, за дальним столиком в углу и с чашкой ароматного кофе; пускай юно будет улыбаться, скользя взглядом от строки к строке, и вспоминать все самое хорошее, все самое светлое, что было у них. пока донен здесь будет корчиться. на юге солнце яркое, хоть и такое же холодное – пускай его лучи будут целовать кожу юно по утрам, даже если он будет просыпаться не в своей постели; пускай осенний ветер будет ерошить его волосы и бережно касаться кожи, даже если он будет лежать на чьем-то чужом плече. пока донен здесь будет корчиться. искренности в нем не меньше, чем тоски – она просачивается сквозь каждое слово; донен перечитывает письмо много раз и прячет его в конверт. все становится бессмысленным, но донен по-прежнему верит в то, что поступает правильно. донен стирает юно из памяти, из мыслей. мнет конверт в пальцах, смотря на него бездумно, а затем отправляет следом за всеми оторванными календарными листами. (они с юно все равно больше никогда не будут просыпаться вместе.)