01:27

марк всегда думал, что донхек у него немного поболит и пройдет. ну, знаете, как ранка, что остается на коленке, когда ты в детстве лезешь на абрикосовое дерево, чтобы достать почти с самой верхушки абрикос, согретый солнцем сильнее всех прочих, расцелованный им и обласканный, но – оступаешься, падаешь, и хорошо, если просто в траву, а мог и на острый камень какой-то, и на осколок стекла. но это же ничего. все раны проходят. так марк думал с тринадцати до семнадцати. в тринадцать первая любовь если и случается, то так, что ты ее не понимаешь. не постигаешь. марк свою постиг случайно, когда они гоняли мяч во дворе, и донхек прикрыл его собой, пока он горел от стыда на земле, споткнувшись о собственные развязанные шнурки. из того случая марк вынес очень важный урок: ты либо всегда следишь за своими шнурками, либо носишь обувь без них. ты либо всегда заботишься о своем сердце, либо делаешь так, чтобы оно не влюблялось. вообще. но пугающая правда в том, что марково сердце было ему неподконтрольно, и когда он осознал, что был влюблен в донхека, эта любовь уже засела в нем так прочно, что ее едва ли можно было выжить и выдохнуть. марк не хотел ее, но она была. как и донхек: всегда где-то рядом, красные кеды, раненые пальцы, белые рубашки. в школьных коридорах марк отличал его по походке, а если не видел – по смеху. если где-то донхек смеялся, значит, марку было тоскливо. а донхек не смеялся, наверное, разве что когда спал. в четырнадцать марк смело отодрал от этой ранки пластырь и принялся смиренно ждать, пока она заживет. дело не двигалось, – казалось, порез разрастался все сильнее с каждым днем, как и сам донхек рос, вытягивался, был во всеоружии обаяния и бесстрашия. чего нельзя было сказать о марке. марк был несчастен, потому что его потрепала любовь, которой он не хотел. мальчишка, который его не видел, но однажды спас ему жизнь. подстриженная изумрудная трава колола нежную подростковую щеку, земля грязью отпечатывалась на розоватой коже. марк сквозь пелену глядел на чужие кеды, собравшиеся в складки гольфы на тонких икрах, – прямо перед своим лицом. он еще не знал, что это любовь его жизни защищала его от позора, спасала от фатального краха. такая себе участь – стать первой любовью лузера. марк донхеку ничего не мог предложить. марк смотрел, как донхек жил своей жизнью, перерастал его, обходил, а сам – топтался в мертвой точке, жил в одном том моменте, когда, поднявшись на ноги и отряхнувшись, натолкнулся на чужой обеспокоенный взгляд. больше так на него никто никогда не смотрел. в шестнадцать марку даже показалось, что он переболел. однако донхек стал его первой и той самой особенной раной: ты не знаешь наверняка, есть ли она у тебя до сих пор, пока кто-нибудь ее не заденет. донхек задел: фотографией в выпускном альбоме средней школы, новостью о том, что улетает доучиваться на чеджу. его провожали какие-то друзья из класса, а марк нет. марк ничего не знал. у него не было на это права. и даже его неозвученные чувства к донхеку не делали его особенным и достойным внимания. о том, что он так и не признался, марк жалел больше всего на земле. и даже спустя двадцать лет, когда он давно встретил другую любовь, прижился, прикипел, а рана на коленке осталась всего лишь старым шрамом, марк иногда вспоминал: пурпурно-оранжевое небо над школой, чужие ланчбоксы на парте, красные кеды и то, как на всех уроках донхек постоянно точил карандаши, лишь бы не отвечать. марк знал, что его первая любовь заведомо была обречена, но за всю свою жизнь так и не смог (как бы отчаянно ни пытался) о ней пожалеть. он был рад, что так нелепо свалился с абрикосового дерева – прямо ли донхеку под ноги.