01:27

so kiss me where I lay down my hands pressed to your cheeks a long way from the playground

когда донхек под боком, и они вместе идут брать вафли или холодный кофе, марк чувствует его как солнечный удар, большой ожог, оставленный на всей своей голой руке, под обрывающимся коротким рукавом, от плеча и до самого запястья, – там, где их тела соприкасаются все время прогулки. горячий асфальт жжет ступни даже сквозь подошву кроссовок, город шумный и живой, и донхек бесконечно что-то рассказывает о том, как он съездил домой и чем его кормила мама, и голос его заглушается другими голосами, незнакомыми марку, но даже сквозь всю эту мешанину слов и отрывков фраз марк различает именно те, которые ему нужны. все обычно спрашивают у донхека, может ли он перестать болтать. марк один всегда слушает его до последнего. летом донхек приходит в комнату марка и растекается пятном по его кровати, оправдываясь: – у тебя прохладнее. зимой он делает все то же самое, оправдываясь: – у тебя теплее. он смотрит в потолок и дышит ровно-ровно. марк иногда отвлекается от дел, наблюдая за тем, как плавно вздымается и опускается его грудная клетка. потом донхек пахнет его подушкой – сандалом и деревом магнолии – и вьется вокруг трудягой-пчелой, только не помогает совсем, а, наоборот, надоедает страшно – всем, кроме марка. когда они не работают, они вместе. они, на самом деле, очень редко не работают. марк замечает это лишь тогда, когда непримечательные промежутки в его активной айдольской деятельности целиком заполняются донхеком, доверху и без остатка, без какой-либо шкалы. а когда они на разных концах города, страны или мира, марку – одиноко даже в помещении с сотней тысяч человек. донхек в это время снимает какое-то шоу, или отдыхает в общаге, или стрижет волосы (марк чертовски ненавидит, когда он стрижет волосы), или идет на шоппинг с кем-то из младших. а совместные выходные, когда они бывают, начинаются одинаково, – со свидания, которое никто из них не зовет свиданием. марк берет холодный кофе, а донхек – ягодный смузи. ледяной стакан в горячих ладонях. донхек приносит за собой самый разгар июля, куда бы он ни пришел. он остается измятым теплым местечком на марковой постели и ожогом на его голом плече. и когда донхек уезжает домой, марк шутит, что не хочет, чтобы он возвращался, потому что этого солнца ему временами слишком, ему хватает и той большой назойливой звезды в небе, от которой вечно портится даже самый стойкий макияж, особенно во время съемок на улице. когда донхек из дома возвращается – от него даже пахнет иначе, выветривается и сандал, и магнолия, и марк все выжидает и выжидает его в своих стенах, на своей постели, въевшимся в одеяло пятном, которое не очень-то уж и хочется отстирывать. во время совместных перелетов донхек – то же самое. особенно был – раньше, когда у них еще не было всех этих люксовых приватных самолетов, и приходилось тесниться как попало, а марк в какой-то момент чувствовал чужую голову у себя на плече и как-то что ли успокаивался, и авиакатастроф никаких, своего детского кошмара, вмиг совсем не боялся. потому что донхек был сонным в серой худи и от усталости ему было плевать на весь мир вокруг. он не смотрел даже, как плыли внизу, в овале из плотного стекла, облака, до которых марку порой хотелось дотянуться рукой и потрогать. со всеми детскими кошмарами нога в ногу шагают и детские мечты. у марка они не становятся менее детскими даже в двадцать. самолет касается земли, а марк касается донхека – чтобы стряхнуть его с себя, небрежно и одновременно очень аккуратно, как какую-то букашку, которая с виду, вроде бы, безобидная и красивая, но ты не знаешь на самом деле, сколько яда таится в этой красоте. в донхеке яда никогда не было. поэтому марк боялся его, наверное, просто за красоту. и, конечно, за солнечный свет, следами которого он оставался повсюду, куда бы ни приходил.