01:27

в свой первый туманный и пыльный субботник во дворе монастыря марк сажает на укромном клочке стылой земли крохотное кленовое деревце. своими несмелыми ветвями оно отзывается в душе марка некой тоской, напоминает ему его самого, такого же юного, едва посаженного (собственными руками) в новую неизведанную землю, в которой он пока не ясно, сможет ли прижиться. коридоры в монастыре белоснежные, чистые, по всем традициям каких-нибудь гравюр древнегреческих построек. и во всей этой безгрешной чистоте, изысканной античности, новонареченный марк (некогда – ли минхен) гулким шагом ступает по уложенному мозаикой полу, попутно собирая под черной сутаной остатки смелости. три коротких стука розоватых костяшек пальцев по заветной двери, марк слышит различимое строгое войдите и спустя мгновение приветственно кланяется на пороге. – простите… – он тут же запинается, не зная, как стоит обратиться, как будет уважительно и правильно, а потому решает тактично пропустить эту часть. – я немного задержался. работал в саду. – ты вымыл руки? – все так же бесстрастно уточняет сидящий спиной к нему аббат. – да, – и, будто чтобы убедиться в этом самостоятельно, марк протягивает вперед свои бледные ладони (длинные рукава сутаны волнами соскальзывают по предплечьям) и внимательно разглядывает их с обеих сторон. ни одного следа земли он не оставил. – тогда можешь подойти. марку всегда несколько неловко оставаться с енхо наедине – особенно под тяжким тоскливым взором распятия посреди голой бежевой стены напротив. но марк знает, что не имеет права ослушаться, а потому покорно семенит ближе и, опустив взгляд, укладывает дрожащие ладони своему аббату на плечи. касаться нужно вдвое осторожнее, чем прежде – хрупкого молодого клена в саду. \ это енхо – тот, кто нарекает его марком. это он впервые видит его в дворовой кучке новоприбывших, отличает его большие испуганные глаза от остальных больших испуганных глаз, как бы выцепливает, подзывая жестом к себе. у марка кровь стынет в жилах. – как твое имя? – минхен, – почти неслышно, – то есть, ли минхен… простите. это простите клеймит марка какой-то кошмарной розовеющей стыдобой – а горит она так, словно по меньшей мере карминовая. но енхо только позволяет себе короткую улыбку, которую тут же прячет, обнажая из-под ее слоя свой непоколебимый тон. – я лично тебе все здесь покажу. и выберу имя. чуть позже, когда они неторопливо шагают по одному из бесконечно длинных коридоров монастыря, минхен уже успевает столь прикипеть к воцарившейся тишине, что внезапный голос идущего на шаг впереди енхо заставляет его едва ли не подпрыгнуть на месте. – как тебе – марк? – достоин ли я его?.. – тут же вырывается у марка, потому что он с детства привык сомневаться в подобном. достоин ли он своей одежды? крова? тепла, в котором живет? людей, которые ежедневно с ним говорят? своего лица? в конце концов, достоин ли он своего имени? и – как будто в ответ на все эти произнесенные вопросы – енхо смотрит на него через плечо, мягко, как-то слишком по-отечески улыбаясь. – более чем. \ марк практически с полуслова оказывается в этой благоговейной милости одного из старших аббатов. как будто его одновременно обожают (на грани с грехом) – и кошмарно, кошмарно боятся. всякий раз, как енхо смотрит на марка, – не важно, наедине они или нет, – марку кажется, что он должен начать свою проповедь. но проповедовать, по крайней мере без дрожи в голосе, он – пока – не умеет. учиться этому, несомненно, дольше, чем мягко массировать плечи, о чем просит (не приказывает, как всем остальным, – а именно просит) его енхо в один воскресный вечер, увитый запахом ладана, еще не выветрившегося после утренней службы. будьте так добры. и марк добр – пожалуй, даже добрее, чем ему следует быть. \ он мягко, боясь причинить боль, сжимает в ладонях чужие плечи вместе с тканью рясы, пока енхо усыпанными перстнями пальцами разворачивает карманный потрепанный молитвенник и начинает читать вечернюю молитву. марк вслушивается в каждое его слово, каждый вздох, боясь как-либо встрять, помешать, или – более того – хоть на секунду прекратить. енхо немного ворочает головой, тем самым безмолвно призывая марка размять и шею, и через мгновение марковы бледные пальцы оказываются у кромки чужих отросших черных волос, на самом берегу этой мягкой смоляной реки. енхо совсем молод и пахнет всегда чем-то очень приятным, но взгляд его – куда холоднее и строже, чем у самых опытных и старых священников. кажется, что проявить слабость он позволяет себе с одним лишь марком, который среди прочих юных монахов мгновенно приобретает звание любимчика. он не может отрицать того, как сильно боится последствий таких доверительных отношений со своим аббатом, однако этот страх целиком окупается (если здесь возможно применить столь пошлое слово) тем трепетным розовощеким чувством в моменты, когда енхо глядит в его сторону. в такие мгновения все в его взгляде смягчается, тлеет, а у марка пересыхает в горле, и он едва ли не роняет себе под ноги псалтирь. так нельзя, убеждает себя марк, но сделать ничего не может, ведь перечить воле своего аббата ему запрещено. и не то чтобы ему хотелось – он нежится в этом чувстве нужности, коего ни разу не испытал в собственной семье, словно тот самый молодой клен в саду – под солнечными лучами. не привыкай к заботе, минхен-и. потом будет сильно болеть. не болит – шепотом отвечает он самому себе, украдкой забирая из щедрых ладоней енхо хрустящий ломоть свежего ржаного хлеба и с ним же – улыбку, в которую вложено какое-то безбрежное любование. марк смущенно прячет взгляд и слегка опускается в поклоне. он знает, что этим вечером енхо бессменно будет его ждать.