01:27

марк мягко перебирает в руках четки, глядя из окна на их спокойный, не тронутый ни единым порывом ветра сад. его клен растет спокойно, как и сам марк постепенно вырастает из предрассудков и строгих рамок прошлого. остается меньше часа до ужина, меньше двух – до того момента, когда он снова, по их строгому расписанию, окажется в комнате енхо, за его спиной, с ладонями (именно теми, которые сейчас держат четки) на чужих безгрешных плечах. марку нравится то, что они делают, ровно в той же мере, как и тот факт, что он не может дать этому никакого подходящего названия. но это словно в детстве после ссоры с родителями сбегать в свой собственный домик на дереве, укромный клочок блаженного уединения, где нет правил, а, следовательно, нет и осуждения. когда марк ссорится с богом, он приходит к енхо. енхо не винит его ни за что. \ енхо снится сон. он бархатистый, томный, приглушенный, ни на что иное не похожий, и енхо в этом сне так страшно не потому что он не знает, как проснуться, а потому что ему и не хочется. во сне он видит марка под сутаной и под собой. марк обнаженный, бледный и в бледности этой какой-то подсвеченный, словно бы древний артефакт. у него розовые коленки и мягкие локти, которых енхо случайно касается пальцами, когда берет марка за предплечья, чтобы притянуть ближе к себе. марк дрожит, будто его только что окунули в ледяную воду, но не прячется, не сворачивается в комок стыда и не пытается прикрыться, хотя тонкое серое одеяло как раз мнется где-то у него под поясницей. енхо смотрит ниже, смотрит туда, где марк влажный и теплый, и где трясутся (не то от нетерпения, не то от страха) его худые бедра. он ничего не говорит и ни о чем не просит, но по тому, как несмело размыкаются его розовые губы, енхо понимает – он хочет. всего, на что у енхо хватит храбрости и сил. что мне делать с ним? енхо ведет ладонью по своей голой шее и замечает, как марк провожает каждое его движение голодным взглядом. все так ярко, резко, остро. рядом на низком деревянном столике трясется одинокая свеча, и ее крохотное пламя чем-то напоминает енхо марка, то, какой он худой, какой робкий, какой юный, но какой – при этом всем – обжигающий. марк, который всегда пренебрегает капюшоном рясы, и запутанная копна волос придает ему вида еще более юного, какого-то очаровательно невинного и беззаботного, отчего у енхо внутри все трепещет и притихает, как сад перед грозой. марк, который всегда красуется перед ним, думая, что енхо этого не замечает. марк, который улыбается ему одному издали, обаятельно, вскользь, но достаточно для того, чтобы енхо этой улыбкой порезался. и марк, который сейчас перед ним в этом горько-сладком сне. когда енхо просыпается, он долго-долго молится, а потом избегает марка всю следующую неделю. \ – что произошло? – марк внезапно ловит его за рукав сутаны за поворотом одного из коридоров. взгляд у него отчаянный и вместе с тем – полный едва обретенной надежды. – я впал к вам в немилость? енхо роняет все свои слова им двоим под ноги, не пытаясь собрать. он молчит, когда смотрит на марка прямо, спокойно, молча, будто стараясь вспомнить его. или – наоборот – забыть. взглядом – в губы, на которых застывает немой вопрос, и выше – на дрожащие в недоумении ресницы. енхо больше всего на свете хочет рассказать марку, что он делал с ним в своем сне. но марк не спрашивает. вместо этого он говорит: – я готов сделать все, что вы мне скажете, – приблизившись достаточно, чтобы это было можно считать интерлюдией их греха, – только позвольте приходить к вам снова. енхо знает, что лучший ответ – бессловесный – улыбка. с самой первой их встречи в церковном дворе он слишком слаб перед марком, чтобы сказать ему нет. поэтому его улыбка – бестелесным касанием к чужим губам – говорит марку да. приходи. я буду ждать. \ в их следующий раз, когда марк приходит и кладет обе ладони ему на плечи, енхо перехватывает его руку за запястье, прежде чем он успевает начать. сегодня у них нет ни молитвенника, ни молитв – хотя бы в мыслях. марк пахнет ладаном и чем-то очень пряным, у него влага на кончиках темных волос и на губах. енхо отпускает его, и тогда марк как-то поникает, оседает, укладывая голову ему на плечо – почти обессилено. – я буду гореть за это? – шепотом спрашивает он, его губы едва-едва касаются виска енхо, который прикрывает глаза и осознает, насколько трудно ему вдруг становится дышать. марк тем временем отвечает самому себе. – долго? енхо кладет одну ладонь ему на щеку, поглаживая пальцами горячую кожу, и размыкает губы, ничего не говоря, но ясно давая марку понять, что да. долго. они будут. марк затаивает дыхание, задевая его губы своими, целуя, дрожа; практически не разрывая поцелуя, он обходит кресло енхо по кругу, усаживаясь перед ним на колени и вытягиваясь, точно его излюбленный клен в саду. енхо гладит его по шее, по плечам, расстегивает пуговицы на сутане и проходится пальцами – как ему виделось только в тех греховных отвратительных снах – по обнаженной коже. – разденься для меня. это звучит больше как мольба, нежели как приказ, и марк медленно обнажается для него, живая марионетка, глядя исподлобья и не желая ни на секунду происходящее прервать. закончив, он, не спрашивая разрешения, укладывает голову енхо на бедра, жмется виском к паху, как будто бы где-то там должно биться сердце, и тогда енхо вплетает пальцы в его волосы, не пытаясь искать себе оправданий. их не может здесь быть. никаких. в углу комнаты робко дрожит одинокая свеча, бросая блики на распятие – настоящее, на стене, и то, которое прямо сейчас происходит у ног енхо, самое судьбоносное и жестокое действо в их священном письме. марк дрожит мокрым птенцом, когда енхо, приподнявшись, чтобы сбросить одежду, возвращается на место и за предплечье притягивает его к себе. мы наедине. лицом к лицу. у марка в глазах – целая пропасть. он размыкает до этого слипшиеся в боязливом молчании губы и тихо стонет, когда енхо усаживает его на себя, разводя в стороны худые бледные бедра и мимолетно проводя пальцами между ягодицами. марк там влажный и липкий, он сжимается стыдливо, пряча лицо в шее енхо, вызывая у енхо улыбку. – что ты делал? – енхо продолжает мягко ласкать его, щекочет шепотом ухо. – расскажи мне. – н-ничего...– марк ерзает и, кажется, вот-вот заплачет не то от желания, не то от отчаяния. – я не скажу вам. енхо улыбается снова. на самом деле, он все понимает и сам. его шея становится влажной от горячих марковых слез, когда вместо пальцев енхо касается его уже своим членом, сначала едва ощутимо, но впоследствии плавно проталкиваясь глубже. марк принимает его неохотно, с тихим шипением сквозь стиснутые зубы, но он терпит, как терпел бы его молодой клен в саду, если бы его попытались вырвать с корнем. – тише, тише, – енхо поглаживает его по бедрам, целует в ключицу, когда марк выпрямляется и расправляет плечи, со стоном насаживаясь на него самостоятельно. каким-то образом енхо понимает, что знает о марке все-все-все. прямо сейчас, в этот самый момент. он знает, что марк уже был с мужчиной, возможно, даже не единожды, он знает, как марку нравится, как он любит, чтобы его брали. и енхо воплощает все это, потому что марк напоминает ему его первую – и обреченную – любовь, но вместе с тем – олицетворяет собой какого-то абсолютно иного дьявола. нового. неизученного. с его бедер енхо плавно перескальзывает ладонями на ягодицы, сжимая пальцами мягкую горячую кожу. енхо кажется, что он может касаться марка там вечность, порой ненарочно задевая пальцами собственный член, который все еще в нем. марк тихо-тихо стонет на выдохе и выгибается в пояснице, по-кошачьи цепляясь за плечи енхо. чем больше марк двигается, тем сильнее дрожит пламя свечи в углу комнаты, будто бы его жестами контролируемое. марк загнанно, неопытно сжимается на члене именно тогда, когда енхо меньше всего готов, заставляя его зажмуриться, до боли закусив губу. терпи, терпи, терпи. енхо поднимает взгляд, пристально рассматривая чужое лицо. у марка закрыты глаза, но приоткрыты покрасневшие до самых уголков от поцелуев и укусов губы, а влажные от душа и пота черные волосы склеиваются в пряди на бледном лбу. он поднимается и опускается, плавно, с помощью енхо, который по-прежнему придерживает его за ягодицы, порой поднимаясь немного выше, на вспотевшую поясницу. – терпи, – вслух произносит енхо, нарочно не касаясь марка до последнего. – я не могу больше, – сдается марк, без сил падая на него – липким поцелуем в плечо. енхо, придерживая его за бедра, помогает двигаться, лениво и слабо, пока марк касается собственного члена, дрожащей ладонью проводя по всей длине и пачкаясь липкой влагой, и в конце концов достигает пика, сжимаясь и оставляя крупные капли спермы на своих пальцах и животе енхо. ни на секунду не отрывая головы от чужой шеи, будто ему (только сейчас) стало ужасающе стыдно за все, что они наделали, марк продолжает тихо постанывать, пока енхо медленно выходит из него и несколько раз проводит липким от смазки горячим членом между ягодиц, – ему хватает этого, чтобы кончить, запачкав чужую поясницу, и тогда енхо крепко обвивает марка руками, не позволяя от себя отстраниться. он впивается взглядом в свечу в углу комнаты, пытаясь выровнять дыхание и вспомнить хотя бы одну молитву. в эту ночь марк, обессиленный и с пятнами засохшей спермы на спине под тонкой ночной рубахой, беспрекословно засыпает на полу у кровати енхо, будто тем самым клеймя повисшее между ними виноватое молчание клятвой собственной верности и – я никому не скажу, что мы делали, вместо того, чтобы читать молитвы, я обещаю. \ спустя неделю, ранним утром в саду енхо касается голых ветвей молодого маркова клена одними лишь кончиками пальцев. марку становится так смущенно и не по себе, словно это спокойствие его обнаженного тела сейчас пытаются нарушить. – ты посадил его в неблагоприятное время года, – сообщает енхо со своим привычным бесстрастным и абсолютно нечитаемым выражением лица. – ему так или иначе суждено погибнуть, так какая разница, когда? – спокойно спрашивает марк. точно так же, как это деревце, я знаю, что однажды погибну от руки человеческой, но ничего не стану с этим делать. в марковом воображении енхо в следующую секунду перекладывает ладонь ему на щеку, заставляя закрыть глаза и поддаться этому теплому прикосновению. гладит тыльной стороной, одними лишь костяшками пальцев, и марк уже знает, как долго он будет отмаливать этот минутный порыв фантазии после, как долго будет просить за него прощения. как будто бы ему больше не за что. енхо не касается его, он бережет свои касания на вечер, когда марк снова придет к нему. енхо прикоснется к дверной ручке, к подсвечнику, к коробку спичек, к молитвеннику, к своей рясе и, наконец, к марку, который прильнет к нему в блаженстве, как утопающий к воздуху. и марку становится так тяжело дышать, когда енхо вжимает его лопатками в закрытую дверь и сдавливает ладонью шею – не слишком больно, но достаточно ощутимо для того, чтобы марк вообразил, будто бы его пытаются распять. – прошу вас, – стонет он сквозь едва разомкнутые губы и сам еще не знает, в чем именно заключается его просьба. енхо, улыбаясь краешком губ, отпускает его, но лишь чтобы отойти, присесть на свое место и молча наблюдать, как марк будет раздеваться. перед ним. для него. и для марка это – гораздо интереснее, нежели разминать енхо плечи, касаясь сквозь слои ткани, нежели слушать его молитвы, как бы сладко и – парадоксально – грешно они ни звучали. марк раздевается догола и расправляет плечи, свои узкие плечи, оставшиеся таковыми еще с отрочества, и смотрит на енхо из-под дрожащих ресниц – едва восемнадцатилетним взглядом, даже если ему самому в действительности куда больше. он просто чувствует себя таким. маленьким птенцом. своим собственным кленовым деревцем. – подойди, – тихо просит енхо, и марк слушается, чувствуя, что он вот-вот может упасть перед ним на колени. это – действительно – как глоток воздуха после затянувшегося пребывания под водой. марк дышит, дышит, дышит – когда енхо целует его, притягивая к себе, и снова касается его ягодиц, сжимая пальцами до гематом. не разрывая поцелуя, марк стонет, и он уже знает, как будет ненавидеть себя утром и как ночью будет читать молитвы, пока у него не высохнут искусанные губы, но сейчас. сейчас он вновь раскрывается перед енхо, обнимая его за шею, и не сдерживает приглушенного стона, когда енхо медленно входит в него и закрывает глаза. наверное, чтобы не видеть, как они согрешат. марк думает, что это глупо. он позволяет себе улыбку сквозь стон резкой боли, приподнимаясь и снова насаживаясь. енхо не смотрит на него, но марк перебирает его волосы пальцами и бесконечно тянется за поцелуем, которого не случается. и теперь это уже енхо – маленький-маленький. с дрожащими веками, пальцами, сердцем. а марк – его грешная взъерошенная любовь. и только находясь в такой запретной близости с енхо марк чувствует себя – точно его собственный юный клен – кем-то таким же маленьким и ничего не стоящим, но кем-то, кому, тем не менее, позволяют расти.