01:27

донхек избегает зеркал – с юношества, сколько себя помнит. у него постепенно вырабатывается стальная выдержка: отворачиваться, не смотреть, проходить мимо, нет, мне не интересно. он максимум может взглянуть в крохотное настенное в ванной – когда чистит зубы, бреется или укладывает волосы. страх накаляется в отрочестве и сопровождает донхека в его постепенно нарастающей юности: привкусом рвоты, запахом крови. а еще появляется ренджун – единственное светлое в этом всем, пожалуй, пятно. в ренджуне немного от человека, немного – от пришельца, но больше всего – какой-то странной, всеобъемлющей, безоблачной пустоты, и донхек питается ею, когда не может есть ничего другого. когда ему противно от одного лишь взгляда на еду, как и на собственное тело в зеркале. (и кто-то когда-то сказал (вообще-то, это почти все как минимум сотню раз говорили), что это нормально – не любить, то что ты видишь там, но ненормально – не пытаться это исправить.) а донхек – с ренджуном, к плечу, оно у него костлявое, хорошее, такое острое, что хочется как следует прижаться, провести виском, раскраивая, и выпустить всю дурь из головы. но это не дурь. не дурь. не дурь. ренджун повыше натягивает растянутое горлышко свитера. прячет ключицы. у донхека все внутри сжимает тупой душащей завистью, когда он видит их, цепляется за них взглядом или пальцами даже случайно. ренджун не должен быть таким хорошим. не должен быть таким идеальным. донхеку до него не то что далеко, а невозможно. от этого рвет на части. – ты справишься, – ренджун ерошит ему волосы маленькой теплой рукой. донхек прячет искромсанные запястья (да и предплечья до локтей) под манжетами худи. он закрывает глаза. ренджуну легко говорить, по крайней мере, легче, чем донхеку, потому что он это все уже очень давно пережил, у него шрамы поблекли и побледнели, будто въелись в кожу, как уходит тонущий лайнер под воду. ренджун потеплел – и физически, и ментально, – вырос, стал больше улыбаться. смотрит в зеркала и не отворачивается от них. не прячет их. не прячется сам. не плачет. больше всего донхек завидует тому, что он никогда не плачет. когда они ругаются, донхеку порой так и хочется взорваться упреком: нет, ты не знаешь, каково мне, ты не знаешь, что это такое, и никогда не узнаешь. но он останавливает себя, сдерживается, тормозит. потому что ренджун не знает, но помнит. и когда они успокаиваются, то лишь мирно оседают в объятиях друг друга, как будто мир – ложь, а время и вовсе стоит на месте. в такие моменты донхеку очень хочется свернуться в клубочек и стать маленьким-маленьким, а еще стереть себе память, чтобы не помнить, как только сегодня утром он в очередной раз кромсал свои руки над раковиной и очень наивно надеялся, что болеть будет больше, чем в предыдущий раз, если резать глубже. наивно, потому что это так не работает. чем глубже, чем сильнее, чем больнее, – тем быстрее привыкается. и впоследствии чувствовать себя хоть чуточку лучше, чем он есть на самом деле, донхеку уже не помогает ничего, кроме ренджуновых объятий. – ты исхудал, – он, наверное, пытается сделать комплимент. – не говори так, – усмехается донхек и прячет взгляд. но ренджун все равно находит его лицо, целует сначала в висок и краешек лба своими теплыми сухими губами, а потом пытается – и в губы тоже, но донхек уворачивается, потому что ему кажется, что он до сих пор чувствует привкус утренней рвоты во рту, хоть и почистил после нее зубы четырежды. может, с таким и справляются. может, донхек просто еще не выучил, как. он только надеется, что у него не начнут выпадать волосы и крошиться зубы. по крайней мере, не слишком быстро. он хочет еще немного побыть красивым. если не для себя – так для ренджуна. – ты самый красивый в мире, – ренджун, смирившись, целует только в макушку и в крепких объятиях сильнее прижимает донхека к себе. закрывая глаза, донхек думает. может, если мир – это вся их комната, то ренджун прав.