01:27

юта всегда чертовски сильно промахивался с таймингом своей жизни. нет, серьезно – он влюблялся не тогда, когда нужно было, и не в тех, в кого нужно было, не замечал элементарщины, во всех смыслах пропускал дэдлайны. он всегда несерьезно относился ко времени и думал, что оно будет существовать вечно. все закончится, вселенная закончится, мармелад на витрине кондитерской по дороге от университета до метро закончится, даже сам юта закончится неминуемо, а вот время – будет существовать и тикать противно, действуя на нервы, до самой последней песчинки-секунды. юта всегда думал об этом так, поэтому собственное время растрачивал направо и налево. сычен в его жизни был чем-то статичным. от младшей школы, его пухлых щек и неумелого корейского на два слога – до первого курса университета, режиссерского факультета, где все серьезные и смешливые одновременно, и юта в их красках просто теряется. юта – юрист, он серьезный парень, а сычен всякий раз, как они видятся, – что-то там об архетипах, углах съемки, сценарных методиках, бумажном каноэ. юта пытается его понять, потому что хочет, даже если не понимает отнюдь. у сычена есть плохая привычка – кусать свои карамельно-апельсиновые губы всякий раз, как он в чем-то не уверен или пытается что-то вспомнить, превращать самого себя в целую апельсиновую плантацию – рыжие пряди в волосах, оранжевый свитер, этот тинт на губах (будто никто не знает, что это за полупрозрачная пленка). юте нужно быть серьезнее. юте нужно быть старше, выше, важнее. но рядом с сыченом это все как-то совсем забывается. сычен берет бабл-ти – левой рукой с длиннющей царапиной от не самой приветливой домашней кошки, слизывает с губ яблочный бальзам, а еще юта замечает, что часы на его запястье, сейчас оголившиеся из-под манжета свитера, оказывается, не идут. когда он говорит об этом сычену, тот отвечает, что это просто для красоты. так юта понимает: их отношение ко времени целиком идентично. / иногда сычен засыпает у него на плече, и это очень хорошие вечера, потому что юта может ненадолго забыть о своем долге перед семьей и отцом, о своей важности, статусности, серьезности. он может побыть ребенком, испытать на себе этот плюш, эту сахарную вату, эту мягкость сыченова вязаного свитера. сычен что-то бормочет почти неразборчиво ему в шею – то ли на китайском, то ли на корейском, то ли на режиссерском, – и трется лбом там же, по-кошачьи, очень устало. юта массирует ему затылок, целует в макушку, предлагает таблетку. они не то чтобы встречаются, но сычен посмеивается тому, насколько юта с ним нежен, насколько обходителен. и кажется, что только с ним одним. он оставляет чуть ниже щеки, почти у линии челюсти, поцелуй – следом из остатков своего бальзама, его губы – тропический сад, и юте очень интересно, что они произносят, если их поцеловать. большую часть времени, которое юта отказывается воспринимать, сычен был для него невидимым. со школьной парты из раритетного темного дерева с выцарапанными поверх лака неизвестными именами. с пышных булочек в столовой и чабрецового чая. с тайных записок на китайском, который юта частично понимал лишь потому что в детстве им занималась гувернантка из гирина. сычен отыскал в юте какой-то островок еще тогда, прибился к нему, пришился, прижался неразлучником с обломанным крылом, и, пускай юта его никогда не просил, не звал, не хотел, – он уже не смог его от себя отогнать. и сейчас, спустя столько холодных зим, сычен – едва ли не самый популярный студент режиссерского, у него большие планы и чертовски гениальное видение (даже для юты, который в этом не смыслит ни-чер-та), свитер нового цвета на каждый день и все те же апельсиново-карамельные губы. в зимние месяцы – снег на ресницах, будто у мальчика-кая из сказки. юта знает, что сычена обхаживают, что за ним феями вьются едва ли не все девушки факультета, но сам сычен в действительности очень предан тому, во что (в кого) вцепился однажды. это и отличает его от юты: в то время как юта совсем не может научиться держаться, сычен просто не знает, как отпустить. наверное, в этом есть что-то поэтичное. наверное, в этом есть что-то не совсем здоровое. но сычен крепче обнимает обеими руками плечо, мажет по нему губами, закрывает глаза – я так устал, – и юте уже как-то все равно, что там поэтично, что там здорово, а что нет. для него существует только эта карамельно-апельсиновая секунда, только этот южный барбарисовый ветер, только эти волосы сычена на его лбу, рыже-медные, блестящие и мягкие даже на вид. и рядом с ним юта впервые ловит себя на том, что затаивает дыхание. и считает секунды.