01:27

их последнее занятие любовью марк запоминает в ярчайших деталях, и это не то, что принято помнить, только если ты не какой-то помешанный одинокий бедняга. донхек-то небось давно уже выбросил все его подарки, сжег письма, удалил из галереи телефона фотографии, а сам телефон и вовсе сменил, переехал, переродился, а марку все еще порой снится то, как донхек всегда во время оргазма кусал его за плечо, матерился куда-то туда же, а марк держал его в объятиях так крепко, только потому что никогда не умел признаваться в любви иначе. в сентябре очень долгие дожди, марк берет работу на дом и днями не выходит даже в продуктовый, регулярно заказывая еду с доставкой. удивительно, как он способен здесь находиться и не сходить с ума: в стенах его квартиры осталось столько донхековых вещей, столько следов его былого присутствия, от которых марк никак не может решиться избавиться, потому что питает слабую надежду на то, что однажды донхек за ними вернется. это начинает походить на помешательство. когда марк берет перерывы в работе, он сидит на полу и курит, широко распахнув окно, за которым ливень и молния, непривычный жуткий холод, страшные порывы ветра, естественно, что донхек не поедет через весь город по такой погоде, только чтобы забрать у марка свою любимую худи. ужин вчерашней пиццей, душ, бритье, сон к рассвету. все циклично, одинаково, марк боится смотреть на ту полку в шкафу, где хранится одежда донхека, боится выбросить его зубную щетку, остатки его шампуня, никогда не пьет из его кружки, а только использует как пепельницу, когда очень сильно злится на прошлое. от всего этого создается впечатление, будто донхеково отсутствие временно, будто он уехал учиться по обмену, или навестить родителей на чеджу, или устроился на работу с постоянными командировками. марк не выбрасывает его вещи, потому что убеждает себя в том, что донхек за ними вернется. марк боится готовить ужин самостоятельно, потому что знает, что по привычке приготовит на двоих. первый снег выпадает рано, на улицу все еще не тянет, хоть и выходить приходится чаще, топтать ногами сугробы и промерзшую землю, курить и трястись возле автобусной остановки, откусывать корочки кожи от потрескавшихся губ, смотреть в тяжелое серое небо и тщетно пытаться отыскать на нем проблески солнца. у марка однообразная, черно-белая, холостяцкая жизнь, очень тихая без громкого смеха донхека, наполненная вечными страхом и нежеланием касаться кого-то другого. марк чувствует себя слабым, он ненавидит себя за это, потому что тоска кромсает в клочья даже гордость, и однажды, сильно напившись, он все-таки звонит донхеку (тот удивительно отвечает с первого гудка) и предлагает ему забрать свои вещи. – можешь их выбросить, – безразлично отвечает донхек, но трубку почему-то не бросает. марк молчит. донхек молчит тоже. какое-то время они просто пытаются друг друга перемолчать. – ладно, – сдается первым донхек, – я приеду за худи. за серой. я по ней скучаю. марку кажется, что все в нем не трепетало так сильно даже во время их первого поцелуя. к приезду донхека на следующей неделе марк готовится так, как люди обычно готовятся к рождению или похоронам. как к чему-то, что бывает только единожды в жизни. от звонка в дверь пропускает удар сердце, в солнечном сплетении начинает сильно давить, но в марке внезапно просыпается (и спасибо ей) гордость и только она помогает ему увидеть донхека на пороге квартиры и не начать громко кричать. донхек разувается, моет руки, соглашается выпить чаю и даже заваривает его самостоятельно. он все знает, все помнит, потому что с его отъезда марк так и не решился ничего поменять, хотя было множество моментов, когда хотелось голыми руками срывать со стен обои и забираться под плинтус. они сидят друг напротив друга за кухонным столом и долго молчат, за окном валит крупный-крупный снег. марк не знает, что принято говорить людям, которых любишь сильнее всего на свете и которых потерял по собственной же вине, а потому он молчит. донхек немного спрашивает его о работе, о здоровье, о самочувствии, забирает худи и забрасывает в рюкзак, и в момент, когда он застегивает молнию на большом кармане и поднимается с корточек, в марке закипает паника. дежавю. он не хочет, чтобы донхек уходил отсюда еще раз, но знает, что не имеет права его останавливать. донхек собирается выйти в коридор, но до марка не сразу доходит, что он сам замирает прямо в дверях спальни, отстраненный и хмурый, заслоняя собой единственный донхеков путь отступления. марк знает, что расставание не случается единожды, что расставаний есть множество. что это длительный и муторный процесс. очень болезненный. каждый день без донхека – новое расставание. – пропустишь? – спокойно спрашивает донхек, его плечи под свитером дрожат, марк видит, марк знает. – нет, – тихо роняет он. и запускает обратный процесс. – я тебя ненавижу, – шипит донхек на ухо, царапая ему спину, когда марк ловит его в объятия и укладывает на кровать, когда расцеловывает его горячую шею, когда находит губы и почти плачет, вжимаясь в них своими. донхек оставляет на нем синяки, бьет острыми коленями, но на поцелуй отвечает и не пытается отстраниться. марк знает, что если они сейчас займутся любовью, это оставит на нем шрамы, как драка. как потасовка по-пьяни на улице. как тяжелая девятичасовая операция. как жизнь. как то, что донхек говорит, что ненавидит его, но все равно продолжает целовать в ответ и расстегивать на нем брюки. как то, что за окном срывается страшный ветер и усиливается метель. как то, что донхек, когда обнажен, еще сильнее пахнет пряным апельсиновым летом. как то, что марк не может прекратить его целовать и оставлять губами следы на коже, даже зная, как донхек злится, когда тянет его за волосы, но от удовольствия тихо-тихо скулит. как то, что он чувствует в своем животе, смесь голода, одиночества и любви. как то, что чувствует в сердце – будто какой-то дикий изголодавшийся зверь отгрыз от него целый кусок. потому что все в этой квартире принадлежит донхеку, и ничего – марку. это понимается лучше всего, когда донхек толкает марка на спину и, вжимаясь обеими ладонями ему в плечи, садится на его бедра.