Скованная Вдова

Коори слабо толкает входную дверь своей квартиры и, даже не включая свет, проходит вглубь. Куда — не знает. В какую из комнат — нет разницы. Ноги сами ведут его на кухню. Входная дверь, тем временем, остается открытой. Грабители? Убийцы? Гули? У вас есть прекрасный шанс. Давайте же. Где вы там, черт вас побери? А я... здесь. И одновременно меня нет. Коори на ватных ногах движется абсолютно прямо, словно у него в мозг встроен какой-то датчик, регулирующий угол его шага: выверено, последовательно, безошибочно. Он встает напротив окна и бессмысленно крутит тросточку жалюзи, впуская в комнату, поглощенную кромешной тьмой, городской электрический свет. Коори считает тики настенных часов. Интервалы, между которыми жалюзи приоткрываются и закрываются, составляют ровно три секунды. Можно было бы посчитать миллисекундами. Потому что вновь — все точно и безапелляционно до белых кругов перед глазами, до скрипа зубов, до завязывания внутренностей в тугой узел. Вот бы он и несколько часов назад так действовал. Чтобы быстро, метко, без промашки. Ему, кажется, не хватило пикосекунды. Обманывай теперь самого себя, Уи. И живи с этим. Коори зажимает тросточку между большим и остальными пальцами и надавливает. За хрустом сломанной надвое детали помутненным сознанием он ловит собственный вздох. Она умерла. Кухню опять бросает в черную, незыблемую в своей правоте тьму, а Коори вместе с ней. Он сравнивает эту мглу лишь со смертью — такая же властная, честолюбивая, капризная. Забирает первым делом красивых, сияющих, совершенных. Коори чувствует себя уродом. Он отклоняется назад, чуть прогибаясь со спины, и, резко развернувшись, подходит к столу. На нем покоятся следы прошлой ночи — стаканчики с моккачино и эспрессо, и несколько штук нераспакованных мелонпанов. Коори подготовился — он, правда, думал, что они вместе вернутся к нему в квартиру после операции по уничтожению семьи Цукияма. Но, в итоге, вернулся лишь он один. Что-то вроде страха и пустоты завывает внутри. У Коори начинается паническая атака — у него подкашиваются ноги, из-за чего он хватается за края стола и, съезжая куда-то в бок, падает на колени, больно ударяясь ими о твердый пол. Он часто и хрипло дышит, в то время как рука непроизвольно тянется к пуговицам плаща. Коори быстро, насколько это возможно, снимает с себя верхнюю одежду и бросает её в сторону. Пальцы и руки дрожат настолько сильно, что появляются навязчивые мысли о каком-нибудь паркинсоническом треморе (несколько часов назад он постарел лет на тридцать). Сердце заходится сильным и чуть ли не галопирующим биением, отдаваясь эхом в горле, в ушах и в желудке. Оно не просто стучит — оно пытается разбить клетку ребер, выбраться, выпорхнуть, чтобы не чувствовать боли, не разносить её потоком крови по всему организму. Но вместо этого делает только хуже. У Коори никогда не было панических атак. И сейчас это — самое ужасное и противное, что он когда-либо испытывал. Коори опирается спиной о стоящий рядом холодильник и глубоко дышит, тщетно ловя ртом воздух. Он закидывает голову назад и, сжимая зубы, несколько раз подряд ударяется ей о дверцу холодильника, пытаясь прийти в себя. Рубашка мнется оттого, что Коори стискивает её в области сердца, ногтями впиваясь в кожу, физической болью заставляя орган, наконец, успокоиться. Крупные капли пота скапливаются на висках и лбу, застилают глаза, и Коори жмурится, смаргивая то ли испарину, то ли слезы. Слишком, чересчур сильно больно. Сердце успокаиваться не хочет, усиливаясь в биении, кажется, в геометрической прогрессии. Коори не хочет это чувствовать: это отвратительно, погано, ужасно. Он хочет лишь вынуть сердце вместе со всеми остальными органами и положить внутрь себя вместо всего этого железо, а лучше сталь, чтобы почувствовать себя, наконец, несокрушимым, спокойным, сильным. Даже безразличным подошло бы. Хватит, хватит, хватит. Вокруг Коори — огромные кубатуры замерзшего воздуха, который касается кожи и обжигает её льдом. Комнатная температура составляет градуса двадцать три по Цельсию, но холодно настолько, что складывается чувство, будто температура упала вдвое, а то и втрое. Внутри же сердце гоняет кровь по организму так сильно, что она больше похожа на магму, подпитываемую вихрами пожаров. Все это контрастирует и вызывает нестерпимое желание покончить со всем. Коори хочет умереть. Но вместо этого он, раскачиваясь, словно поломанный заржавевший маятник, поднимается на ноги с приглушенным скулежом больной собаки перед умерщвлением. Под его пальцами лопается пачка с мелонпаном, что расценивается слухом как залп тысячи орудий. Коори вгрызается в тесто, словно гуль в человеческое мясо, и думает, что сейчас у него по губам и подбородку стекает отнюдь не карамель, а теплая венозная кровь. Везде — отпечатки разрушений. Проломанные чем-то стены, осколки стекла и мрамора, продробленный пол, в узорах которого запеклась кровь. Кровь. Её — мелкие брызги, крупные капли, подтеки, ровными полосами и кривыми зигзагами стекающие по окнам, стенам и углам. Брызги, лужи, в которых, словно в озерах, можно увидеть самого себя. Коори старается не смотреть. — Сибуя... Касуми-гасеки... Камияте... — Коори разжевывает мелонпан до спазма челюсти, процеживая слова с остервенением и отчаянием. Топит их в моккачино, давясь, но вталкивая и вливая в себя все это насильно. Лампы под потолком мигают, грозясь в любой момент померкнуть, за большими окнами в стену Коори видит, как над Токио нависли тяжелые серые и черные тучи. Словно шахматная доска. Фигуры катаются на ней, замызганные кровью, до тех пор, пока не замрут на своих позициях навечно. Коори понимает: следователи выиграли партию, подспудно проиграв её. Он идет слишком медленно, следователи за ним шоркают ботинками и кашляют в кулаки, но ему плевать. Коори находит в себе смелость вглядываться в лужи крови под ногами, заранее зная, что его ждет впереди. «Я хочу сделать крюк». — Подтвердите потери, — отдает приказ Коори голосом, ему не принадлежащим, не желая услышать из чужих уст то, что ему уже как многие минуты старается привить здравый смысл. Она не умерла... Ведь так? — Роппонги... Хиро... Эбису... Накаме-гуро... — Коори заходится пронзительным кашлем, и ему кажется, что он сейчас выплюнет собственные легкие. Дыхание скручивается в жгуты, окольцовывающие и сжимающие голосовые связки: Коори хочет онеметь. Ослепнуть. Оглохнуть. Не чувствовать. Эмоций слишком много — они гарцуют, извиваются, трепещут и стонут внутри. С ним такого никогда не происходило. Он продолжает глотать пищу, не разжевывая, с латентным желанием задохнуться окончательно. «Так не пойдет, мы дойдем слишком быстро, сделаем крюк». Трупы. Их слишком много. Они составляют весь интерьер этого чертового помещения. Мертвецы — это красивые узорчатые персидские ковры. Мертвецы — это виниловые бардовые обои. Мертвецы — это богатая кожаная мебель. Мертвецы — это разрушенный потолок над головой, из их потухших глаз на Коори смотрит шахматное токийское небо. Их кровь — это акриловая краска. Их кровь — это жесткая обивка. Их кровь — это дешевая штукатурка, которая быстро слезает. Крюк выходит кривым и коротким. Крюк приводит Коори к неизбежному. Он останавливается перед безголовым телом. Одной руки нет. В животе — огромная дыра, сквозь которую видны органы. Коори не хочет верить. Не может верить. Это не она, ясно вам?! Не она... — Сибуя, Хара-дзюку, Йойоги, Синдзюку, Син-окубо... нет! Я продолжу! — Коори дерет глотку отчаянными криками, полными ненависти к самому себе. Желудок пронзает нестерпимая боль, а к горлу подкатывает желчь: Коори подносит руку ко рту и подбегает к раковине. Его рвет до слез, до вспышек перед глазами, до полного опустошения организма. Ему будто сделали вивисекцию с желанием показать всем, как же у него внутри все хреново, пыльно и паутинно: не осталось ничего, кроме парочки горстей пепла от сигарет вместо органов. Вот, дорогие студенты, никогда не доводите себя до такого состояния, иначе будете мучиться, как этот неудачник сейчас. Хотите, вскроем его умершую подругу? В ней-то все явно лучше, чем в нем, на то она и мертвая. Отвратительно, отвратительно, отвратительно. Коори умывается с отвращением к самому себе, выдирает салфетки и вытирает лицо, после чего полощет рот водой и осушает целый стакан. Паническая атака отступает. Теперь он может мыслить. Она умерла. Коори принимает это. Никогда не примет. Он видел её обезглавленное тело. Видел её кровь, которой было слишком много для одного человека. Видел её голову, отдельную от тела. Видел выражение умиротворенности, застывшее на лице. Она закрыла глаза. Даже улыбалась как-то неестественно. Это неправильно. Ты не должна была умереть. Какого черта ты подумала, что тебе это позволено?! Коори вдыхает и выдыхает через рот, чтобы паническая атака снова не подступила. Ведь это он виноват, не так ли? Если бы они не гуляли всю ночь напролет, Хаиру бы выспалась и из-за недосыпа не потеряла бы бдительность, не поскользнулась бы, не пропустила бы удар. Какой же он идиот — он расплатился её смертью. Удушье вновь медленно подкрадывается. Если бы он не вызвал в ней эмоциональный подъем на весь день, если бы не растормошил ей нервы, если бы она была спокойнее, она была бы жива. Держись меня, ради Бога, держись меня, я защищу тебя любой ценой. Нет. Уже не защищу. Хаиру была бы жива, если бы Коори элементарно был рядом с ней в момент атаки — он бы защитил её любой ценой, прикрыл грудью, он бы... И снова нет. Какой же все это бред. Здесь нет виноватых. И одновременно виноваты все. Находясь в атрофированном состоянии после ужасающей силы эмоционального всплеска в своей квартире, с открытой входной дверью, в которую так никто и не пожаловал, Коори понимает лишь одно. Он влюблен в Хаиру. Посмертно. Для них обоих. *** CCG для Коори никогда не являлось Аркадией, но сейчас ему кажется, что он плывет в одной лодке с Хароном в царство Аида. А, учитывая то, что Коори покоя никогда не обретет, ССG — это что-то вроде пограничного мира, похожего на Ад в его апогее. Если раньше работа приносила хоть какое-то удовольствие, то теперь есть лишь констатация того, что на неё нужно ходить, поблекшее здание и коллеги, больше похожие на манекенов. Их сочувственные взгляды — хуже недавней панической атаки Коори. Их попытки завязать разговор и высказать «соболезнования» — словно введение цианида в кровь. Их потуги поддержать похожи на неудавшиеся репризы. Но есть и те, кто молчат. Лишь бросают внимательные взгляды исподлобья или искоса, безмолвно высказывая понимание без сочувствия или других ненужных эмоций — «у нас так же, но все есть так, как есть». Это Урие, который потерял Ширазу, но скрывает свою боль и пытается казаться сильным — тщетно. Это Ито, на глазах которого погиб весь его отряд, не сумевший себя простить за это, — никогда не простит. Это Джузо, не участвовавший в операции и никого не потерявший, однако понимающий его, Коори, как никто другой — всегда понимал. Им Коори безмерно благодарен — они другие. Они с ним похожи. Они черпнули вместе с ним горя и захлебнулись в нем, но зачем-то пытаются идти дальше. Коори понимает, что слабее их. Когда-нибудь он отстанет от них, и тогда ему придется только смотреть им в спины, жалея о том, что не может идти с ними вровень. А ещё есть Арима Кишо, Хирако Таке и Сасаки Хайсе. Если эмоции первых двух Коори никогда не мог прочитать, то последний очень изменился — покрылся черной вуалью, толстым слоем льда и чем-то ещё, чужеродным и иным. Во всяком случае, это больше не Сасаки Хайсе. И никогда им не будет. Коори даже не жаль. В конце концов, от Коори отдирают кусочек за кусочком. Арима и Хирако пытаются вести себя так, словно ничего не произошло. Сасаки, и правда, думает, что ничего такого не произошло. Коори чувствует себя преданным, выброшенным, ненужным. Он чужд тем, кто ему не чужд. Эй, Арима. Ты знаешь, сколько места ты занимал в наших с ней разговорах? Может быть, ты знаешь, насколько сильно она тобой восхищалась? Как хотела твоей похвалы? Насколько любила тебя как человека, насколько родным ты был для неё? А догадываешься ли ты о том, что являлся для неё Святым Граалем? Ты не понимал, как она стремилась к тебе, словно ты — последнее, что было в её жизни? Я понимал. Я был свидетелем её чувств. Так почему же ты молчишь сейчас, следователь особого класса Арима Кишо? Почему тебя не было на её похоронах, пусть даже гроб её был пустым? Ты был ответственен за неё. Мы оба были. Так почему же, дьявол, сейчас один я несу этот неподъемный крест, а ты стоишь в стороне и делаешь вид, что не при чем здесь? ... Почему...? В Коори нет обиды — ни йоты. В нем ни оскорбленных чувств, ни злости, ни даже разочарования. Только апатия, в которой он плавает, словно в эфире. И видит себя со стороны — сгорбленного и втоптанного в землю. Глубоко внутри предчувствует, что это ещё не конец. Он потеряет. Снова. Вновь и вновь. На Хаиру ничего не закончится. От него отвернутся. Его бросят. Смерть и предательство снова покажут свой лик. Вот только Коори уже ничего не хочет с этим делать. Все ориентиры он полностью предоставляет судьбе. *** Поезд останавливается, и Коори бессознательно выходит из метро. Это не его станция — он должен был проехать намного больше, чтобы добраться домой. Просто на этой остановке они с Хаиру вышли в ночь их последней прогулки. Коори не мог не сделать этого. Она ведь, и правда, утонула. Он был прав, представляя то, как её забирает дно океана. Она утонула в токийской ночи. Утонула в миллионах электрических огней. Утонула в лактозном небе. Утонула в бою. Утонула в смерти. Даже в собственной крови — утонула. А спасти он её не смог. Коори идет по их следам: по её — кровавым и по своим — призрачным. Оглядывает все, на что она смотрела и обращала внимания, вслушивается в каждый звук города, вспоминает все, сказанное ими тогда. Представляет, что она сейчас рядом — живая, теплая, яркая, счастливая. Что она обвивает своими руками его предплечье, что льнет к нему телом, что говорит обо всем на свете своим красивым звонким голосом. Однако вместо того, чтобы почувствовать желанное тепло, Коори ощущает лишь то, как плечо будто пронзают ледяные иглы. Воспоминания остаются воспоминаниями, они не реализуются и не воспроизводятся в жизни. Их не вернуть, не воплотить, не дать сбыться. Их остается только не забывать. Коори сам не понимает, зачем, но цепляется за них. Так спокойнее. И счастливее. Руки замерзли — вспоминает Коори. Он внезапно останавливается и смотрит на свои ладони, одетые в перчатки. Мягко сжимает их, желая, чтобы в них оказались её руки. Интересно, смог ли он тогда согреть руки Хаиру? И замерзли ли они у неё на самом деле? Вы когда-нибудь слышали про игру «Порождение крови»? Когда-то она была достаточно популярной — может быть, в неё всё же стоит сыграть? Пройти ветку со Скованной вдовой было бы неплохо. Коори недавно искал её образ в Интернете. Она, в самом деле, невероятно красива. Настолько же, насколько мертва. Посмотрите на эти окна. Может быть, мне только кажется, но они будто... целлофановые... Коори останавливается прямо под домом-надгробием, вычерченным эпитафиями. А ведь окна здесь не как в других домах — Хаиру была права. Жаль, что он не прислушался к ней — может быть, даже такая мелочь могла бы что-нибудь изменить и повернуть колесо Фортуны в противоположную правильную сторону. Взгляд Коори цепляет крайнее окно слева на шестом этаже — она тогда говорила о том, что её в нем что-то заинтересовало. Коори сужает глаза и долго всматривается в это окно. Настолько долго, что вскоре затекает шея, а тело медленно замерзает — погода сегодня невероятно холодная. Он передергивает плечами и отворачивается, делая шаг вперед. Ему просто нужно отпустить. Это сложно, но, рано или поздно, совершенно необходимо. Мертвецов ведь отпускают, не так ли? Он сможет. Он справится. Коори уже собирается было уходить — убежать, уехать, броситься прочь от этого места, где слишком многое напоминает о ней, — но останавливается и оборачивается в последний раз чисто из любопытства. Глаза невольно расширяются, а брови сводятся на переносице в полном непонимании и отрицании — Коори видит то, чего видеть не должен. В том самом окне, сверху вниз, прямо в его лицо, смотрит Хаиру. Её голова немного склонена вбок (кровавый надрез на шее выглядит ужасно), ладонь покоится на стекле (Коори клянется, что сквозь призрачную кожу может разглядеть её кости), а губы чуть приоткрыты (цвет их как у утопленницы), будто пытаются что-то сказать. Её рука соскальзывает вниз, а затем резко взмывает вверх. Указательный палец сгибается, образуя полукруг, и Хаиру поджимает синеватые губы. В её взоре читаются страх и предостережение. Коори забывает дышать. На языке жестов этот знак означает: «здесь что-то нечисто». Опасайтесь, Коори-семпай. *** Опасаться стоит тогда, когда твое тело тебя не слушает. Когда оно действует совершенно по наитию, независимо от твоей воли, когда ты им не управляешь, когда ты его даже не чувствуешь. Тогда, когда вокруг не так уж холодно, но тебе кажется, что ты состоишь из промозглого ветра, из льда, из студёной воды. Когда ты думаешь, что в любой момент готов умереть, но всякий раз уклоняешься от ударов, спасаешься от смерти. Когда кто-то управляет твоей рукой, в которой находится тарухи. Когда кто-то ведет твое тело, словно в быстром вальсе, нападая и обороняясь. Откровенно говоря, это очень страшно. Ещё откровеннее — это по-настоящему печально. Потому что Коори думает, что сходит с ума. Его душевное равновесие и так отныне слишком хрупко и все время накреняется в разные стороны, грозясь в любой момент сорваться, но теперь.... Теперь все будто бы иначе. Коори боится себя. Боится мертвецов, которые теперь еженощно ему снятся, тянут к нему свои ободранные и обрубленные конечности и брызгают в него собственной кровью. Боится коллег и оставшихся близких даже больше, чем трупов из сновидений — они никак не заткнутся. Все время движутся, словно перпетуум-мобиле какой-нибудь, ни за что не успокоятся и однажды просто слягут где-нибудь, умерщвленные любым из мерзких гулей. Мертвых бояться не стоит — они уже мертвы. Живых, а особенно за живых, бояться необходимо — они могут погибнуть в любой момент. В конце концов, Коори боится того видения из окна. Он клянется себе, что ничего реалистичнее в жизни не видел, и если это и правда был плод его воспаленного сознания, то к психиатру все же обратиться стоит. А если нет, то о таком и думать даже не надо — это приведет ещё к большему сумасшествию, а Коори и так на грани. А конкретно сейчас Коори боится того, что, сражаясь с лидером Черных Псов, выжившим наследником семьи Цукияма и другими, он будто видит себя со стороны. Его движения ему не принадлежат, а тело уж тем более. Все происходит как само собой разумеющееся, а Коори выживает, хотя он был настроен на то, что пески Русимы бережно похоронят его тело. Следователь особого класса Арима Кишо скончался при штурме Кокурии. Ариму Кишо убил Сасаки Хайсе. Он возглавил других гулей и провозгласил себя Одноглазым королем. За ним пошел Хирако Таке с нулевым отрядом, предав CCG. Коори сидит спина к спине с Фурой, пока тот выпускает изо рта сигаретный дым, а из глаз — слезы. Коори не хочется ни курить, ни плакать. Он пропускает сквозь пальцы тот самый песок на пляже Русимы — светлый и чистый. Поднимает голову к бескрайнему облачному небу. И приходит к выводу, что умереть на Русиме было бы самым лучшим выходом. Не в офисе гульей корпорации. Не в Кокурии. Не по другую сторону баррикад. И не в пересечении путей с Сасаки Хайсе. Все было неправильно с самого начала. *** Дверь чуть не слетает с петель, когда Коори со всей силы налегает на неё и влетает в свою квартиру. Его трясет от злости, от негодования, от желания сделать что-то абсурдное и неконтролируемое. Это уже не паническая атака, когда он узнал о смерти Хаиру, нет, отнюдь. Это что-то непонятное ему самому, что-то, балансирующее между безумием и отчаянием. Они ведь бросили его. Все до единого. Все, кого он любил, кому верил, на кого полагался, о ком заботился. Бросили, ушли, стерли, вышвырнули, испарились. Почему, почему, почему же? Коори мечется по квартире, словно загнанный зверь, ему как никогда прежде хочется рвать и метать, уничтожать все, что встретится на пути. Об обычном его спокойном и уравновешенном состоянии и речи быть не может — оно ушло вместе с Хаиру, Аримой, Хирако и Сасаки. Коори не узнает самого себя, и ему на это совершенно плевать. Без них, вот ведь незадача, Токио внезапно стал пустым, огромным и чужим. Коори в нем чувствует себя как в пасти кровожадного чудовища, где нет ничего, кроме острых зубов-лезвий на каждом шагу и сырого промозглого мрака. Этот город попирает его, считает изгоем, относится с пренебрежением. Коори смотрит вперед, вглядывается в бесчисленное количество огней, в лица толпы, в витрины и вывески рекламы и осознает лишь одно. Больше не к кому обратиться. Не с кем поговорить. Некого ждать. Не на кого надеяться. Не с кем почувствовать себя счастливым. Ничего не осталось. В этом чертовом городе, в его потускневшей жизни, во всем этом беспомощном немощном мире он теперь совершенно один. И это — его судьба, его печать, его стигма. От которой он обязан избавиться сейчас же. Коори быстро, насколько это возможно, пока ещё не потерял решимость, пока безумие берет над его рассудком верх, идет на кухню. Он открывает шкаф с медикаментами и, доставая из него разные пачки и баночки с таблетками и пилюлями, бросает их одну за другой на стол. После резко закрывает шкаф и подходит к столу. Он жадно и с предвкушающей ухмылкой смотрит на пачки таблеток перед собой и плескает себе воду в стакан из графина. После разрывает пачки, раскручивает крышки и вываливает на стол разноцветные таблетки. Их — огромное множество. Разных цветов и оттенков. Но почему-то больше всего розовых, белых и красных. И здесь решила поиздеваться надо мной, а, Хаиру? На самом деле, этот способ смерти самый простой. Эфемерный, быстрый, безболезненный. Прямо как Она. Со своим легким, но резвым и инфантильным характером. Своей быстрой манерой речи. Красивой привлекательной наружностью. Синестезийной, лихорадочной фантазией. И абсолютной бестактностью... Она, Она, Она... Если он сделает все правильно, то умрет скоропостижно и отделается просто. Главное — не переборщить с количеством. И не скупиться тоже. Иначе отравление и мучения. Он сможет. Коори, в конце концов, не знает, как жить, и не может продолжать. Хватит с него. Коори, в конце концов, оказывается, любит следователя старшего класса Ихей Хаиру так сильно, что понять сам себя смог только после её смерти. Он пытался подавить в себе эти чувства, заглушить за сложно выстроенными барьерами, но они все рухнули, когда она умерла. И сейчас от этого всего настолько невыносимо больно, что лучше и вовсе не чувствовать. Хаиру. Я не думаю, что новость о том, что твой занудный семпай влюбился в тебя, тебя бы обрадовала. Возможно, ты даже посмеялась бы над этим. Но все есть так, как есть. И я ни за что не отрекаюсь от этого. Я безумно хотел бы увидеть тебя, почувствовать рядом с собой. Только с тобой я ощущал себя по-настоящему счастливым, не обремененным ни работой, ни долгом, ни убийствами. Свободным. Прости меня. Что не защитил, не сберег, не был рядом в момент опасности. Наша последняя прогулка была потрясающей. Надеюсь, не только для меня. Надеюсь, это был хороший прощальный подарок. Верю, что ты скажешь мне это в глаза сама. Коори, в конце концов, сжимает таблетки в руке и, пока слезы застилают его глаза, а руки, держащие стакан с водой, дрожат, делает резкий непроизвольный рывок. Таблетки опрокидываются, словно бусины, и катятся по полу. Стакан выпадает из ослабевших рук и со звоном разбивается. Коори отшатывается назад. Снова, как в тот раз на Русиме. Тело Коори его не слушает. И сейчас он даже не хочет думать, почему и зачем. К черту, к черту, к черту... Впрочем, есть ещё один способ. Коори решительным шагом подходит к балкону и открывает дверь. После отрывистым движением снимает защелку и настежь раскрывает дверцу. В лицо сразу ударяет холодный вечерний воздух, а сам Коори восхищенно смеется, поднимая взгляд к небу и встречаясь им с полной серебряной луной. Он залезает на внешний подоконник балкона, продолжая неотрывно смотреть на небо. Оно сегодня иссиня-черное, без крапинок звезд или кружев туч. Все такое же отчужденное и постороннее. Когда-то, ещё в молодости, у Аримы были такие же волосы — Коори прекрасно помнит это. А потом они резко поседели и стали чистейше белыми. Как сегодняшнее полнолуние. «У Аримы-сана волосы, словно белейший на свете снег, искрящийся на солнце», — вспоминает Коори сравнение Хаиру и усмехается. То у неё он сам лактоза, смешанная со смогом, то Арима у неё снег, искрящийся на солнце. Впрочем, сопоставление ему нравится. Было бы прекрасно, если бы сейчас пошел снег. Коори опускает взгляд вниз. Тринадцатый этаж. Лететь с такого этажа не так долго, но он должен будет прочувствовать это. Свободу. Счастье. А затем резкую смерть. После которой забытье. Пожалуй, такая смерть и правда является Аримой Кишо. Свобода, закованная в цепи, скоротечное иллюзорное (не)счастье, резкая пронзающая боль — все это и правда у Коори ассоциируется с Аримой. Арима. Знаешь, я вообще не думал, что ты когда-нибудь умрешь. Я знал, что и ты не бессмертен, но ты всегда казался мне настолько сильным и незыблемым, что в голове просто не укладывалось. Ты, знаешь ли, был особенным не только для Хаиру. Ты направлял меня ещё в начале пути, давал советы, поддерживал. Только под твоей эгидой я стал «надеждой отряда Аримы», я искренне благодарю тебя за это. И прости меня, если не оправдал каких-то твоих ожиданий. Все настолько пошло под откос, что делать это стало до невозможности трудно. Во всяком случае, ты должен знать, что я ни за что не виню тебя. А теперь, прошу тебя, помоги мне отправиться в мой последний путь, Бог Смерти. Коори поворачивается спиной к своей улице, расцепляет пальцы, сжимающие оконную раму, и выдыхает, наклоняясь назад, но не закрывая глаза. В конце концов, луна сегодня необыкновенно прекрасна, и будто бы припорошена снегом. Хаиру, и правда, подобрала тогда верное сравнение. Что же. Было приятно поработать с вами, Арима Кишо. Увидимся на том свете. В следующее мгновение какая-то сила толкает Коори назад. Его словно хватают за руку и насильно возвращают обратно на балкон. Коори падает на твердую поверхность, больно ударяясь об угол бетонной стены виском и царапая его. С него по скуле змеится струйка крови. Коори сжимает зубы и поднимается, мелко подрагивая. Какого снова черта? Нет, это неважно. Это ещё, черт возьми, не конец. Коори выходит из балкона и идет в гостиную. Там он находит прочную веревку и делает узел. На потолке у него есть крюк, который висел ещё тогда, когда он сюда заселился, и который у него никак не доходили руки убрать. Похоже, не случайно. Коори ставит стул под крюком и встает на него, привязывая веревку к потолку. Что же, раз Хаиру — это отравление таблетками, а Арима — падение с высоты, то Хирако — это, определенно, повешенье. Коори всегда почему-то думал, что у него у самого висит петля на шее. Его это на первый взгляд такое неосмысленное выражение лица, безразличный ко всему взгляд, отталкивающая манера держаться. Будто ему было плевать на все, потому что, случись что, веревка на шее сделает все за него. Коори иногда даже казалось, что он видел у Хирако на горле горизонтальный след. Он ушел вслед за Сасаки Хайсе. Нет. Вслед за Канеки Кеном. Интересно, веревка и сейчас продолжает стягивать его горло или она спала с него? Во всяком случае, теперь эта самая веревка теперь на шее Коори. Во всех смыслах. Хирако. Я без лжи и жеманства могу назвать тебя своим лучшим другом. Даже сейчас, когда ты предал CCG, чувство того, что я должен как-то встретиться с тобой и поговорить, не покидает меня. Я многого не знаю, точнее, не знаю почти ничего — я это прекрасно осознаю. Что побудило тебя пойти на такой шаг? Ты всегда был предан работе следователя и верен людям — это я знаю точно (может быть, я ошибаюсь? Скажи мне). Я все ещё думаю, что, для того, чтобы отказаться от всего, у тебя была очень весомая причина. Ты не мог сделать это не подумав. Именно поэтому я пытаюсь оправдать тебя и твое поведение, если не перед остальными, то хотя бы перед собой. Я, знаешь ли, верю в тебя. Надеюсь, не зря. Убедившись в прочности узла, Коори кладет в петлю голову и, не мешкая, толкает стул под ногами. На самом деле, он читал, что смерть при повешении наступает не от удушья, а либо от сдавливания сонных артерий, либо от перелома шейных позвонков и повреждения спинного мозга. Но ему кажется, что он прогадал, потому что Коори сейчас именно задыхается: веревка сдавливает горло, а кровь приливает к лицу и голове, наступает кислородное голодание мозга. Коори рефлекторно брыкается, после чего чувствует, как сознание его покидает. Помутневшее зрение улавливает какое-то неясное движение, и Коори валится на пол. Придя в себя, он долго откашливается и глотает ртом воздух. После чего переводит взгляд на потолок, откуда все ещё свешивается перерезанная веревка. Перерезанная? Порванная? Но почему? Ему сегодня либо катастрофически везет, либо не везет от слова совсем — Коори склоняется ко второму варианту. Нет, есть ещё одно... Коори еле как встает на ноги, пошатываясь, словно его только что бульдозером переехало (пережить три сорвавшихся самоубийства этому вполне эквивалентно), и снова идет на кухню. Там он достает из подставки кухонный нож и подносит его к свету люстры. Вроде, недавно точенный. Резать должно быть удобно. Коори приближает лезвие к собственному запястью и, закидывая голову назад, прикрывает глаза. Сасаки Хайсе — это колющий острейший на свете нож. Он сделал Коори больнее всех — убил Ариму, увел за собой Хирако, не сумел уничтожить последнего представителя семьи Цукияма, подчиненные которого были виноваты в смерти Хаиру. Сасаки Хайсе отравил Коори столько крови, что не осталось ни капли его собственной, здоровой. Сасаки Хайсе — первопричина всех его бед. Но он не может его ненавидеть, а ведь должен. Предатель, убивший Ариму Кишо, склонивший на свою сторону Хирако вместе с остатками нулевого отряда, провозгласивший себя важнейшим и опаснейшим врагом CCG — он просто обязан его ненавидеть. Но вместо этого Коори лишь жалеет о его уходе, и презирает себя за это. Сасаки Хайсе — это нож, оружие, которым Коори поранился. А сейчас он просто убьет себя им. Ему уже плевать. Сасаки. На самом деле, все это очень странно. Я покровительствовал тебе, как когда-то Арима делал это для меня. Ты учился у меня, у всех нас, ты взял у нас слишком многое. Чем ты нам отплатил? Стал врагом, предателем, отступником. Дал ясно понять, что, в случае чего, пойдешь по нашим головам. И, знаешь, хоть у меня к тебе и остались теплые чувства, я понимаю: это вполне взаимно. Я хочу ненавидеть тебя, Сасаки. Искренне хочу — это желание во мне слишком рьяное и страстное, чтобы его игнорировать. Сейчас я чувствую, что вполне мог бы воплотить его в жизнь. И был ли ты вообще предателем для нас? Возможно, ты только играл свою роль. Тебя ведь насильно завербовали в CCG. Ты потерял память. Пострадал. И я испытываю к тебе лишь жалость — наверное, поэтому и не ненавижу. Попади ты в CCG при других обстоятельствах, я уверен, что все было бы иначе. — Хватит уже, Коори-семпай! Когда Коори надавливает лезвием на кожу, из его рук внезапно вылетает нож и врезается в стену напротив. Коори изумленно смотрит сначала на свои руки, а затем на качающую головой фигуру перед собой. — Какой же вы все-таки идиот.