Скованная Вдова

Выдохи вырываются из груди без последующих вдохов, отчего ребра сдавливает, ещё немного — и по ним поползет множество трещин, обещающих рассыпать кости в прах. Крик свербит в горле, но не удается выдавить даже полутона, голос пропадает, его тщетно хочется высвободить. Зубы стискиваются непроизвольно, они крепко сжимаются и хотят раздробить друг друга. Это слезы — подступают, останавливаются где-то в носоглотке, не дают соображать. Внутри все замирает под дрожь очередного осторожно подбирающегося приступа, который будет последним. Ты аберрация. Ты фикция. Ты парахронизм. Тебя не должно здесь быть. Коори ослепляет. Словно отбрасывает в сторону. Он отшатывается. Ноги делают несколько кривых шатких шагов назад. Все захватывает в тошнотворную карусель, сфокусироваться не получается. Квартира превращается в непонятную субстанцию, которая ощущается почти физически, потому что Коори словно плывет в ней, плывет по воздуху, все перед глазами — тоже плывет. Это хуже, хуже всего, что с ним было, это какой-то новый вид издевательства, насилия над ним. Но это чересчур, чересчур настолько, он не заслужил этого, не заслужил никогда и ни в разе. Но фигура напротив так, похоже, не думает. Есть вещи, прекрасные всюду, где бы они ни были, какие бы условия на них ни влияли. Есть вещи, на красоту которых не воздействует ни среда, ни время, ни давление извне, ни-че-го. Есть вещи, эстетику которых хочется облюбовать не только взглядом или прикосновениями, но и телом, душой, всем существом. Коори напарывается на подобное с разбегу, с размаху, со всей скоростью, с захлестывавшим его безумием. Напарывается, словно на рапиру вышедшего из-за угла дьявола, который гаденько смеется на ухо, поддерживая его размякшее, умирающее тело. Потому что если перед ним дьявол, то он уже, действительно, не против, чтобы его душу, покрытую шрамами, ожогами и все больше тонущую с каждым днем, забрали. Она красива, прекрасна, потрясающа, великолепна, иноземна, и, если бы Коори не лишили почти всего кислорода, который должен поступать в мозг, он бы придумал ещё множество эпитетов, и тех бы — не хватило. Она спустилась к нему с каких-нибудь Капеллы, Сириуса или Веги, затмевая собой весь мир. Вышла из ада, забрав с собой самые яркие языки пламени, которые полыхают на ней и обжигают его. Откуда бы она ни явилась, из рая ли, из ада, с неба ли, из воды или земли — это было самое невероятное место во вселенной, потому что она была там. Коори преклоняется перед ней. И падает на колени. У Хаиру все те же короткие нежно-розовые волосы, до которых хочется дотронуться, прикладывая локон за локоном к губам и перебирая пряди. Все та же высокая тонкая шея, но сейчас до ужаса бледная, отливающая оттеняющей синевой. Коори замечает на ней кровавый зазубренный след. От каждого рубца вниз стекает полоса крови, эти полосы переплетаются меж собой и заканчиваются на груди, словно длинное ожерелье. Выглядит жутко, но завораживает. Если постепенно поднимать взгляд, то это будет все то же ещё немного детское, кругловатое лицо, милое и красивое до неистовства, то лицо, в которое влюбляешься с первого взгляда, а, если влюбишься основательно — пропадешь. Губы все ещё маленькие и аккуратные, ровно обведены красной матовой помадой, вырезаны ажурной резьбой — каждая трещинка на них на своем месте. Тот же чуть вздернутый, но прямой нос, те же тонкие ровные брови. Вот только самого чудесного, самого волшебного — её глаз — не видно, они закрыты плотно прилегающими бинтами, и Коори кажется, будто у него отняли что-то чертовски важное, и оно выжигает прямо по сердцу. А потом Коори понимает, что голову и лицо Хаиру покрывает прозрачная, едва видимая, длинная фата, и дьявол расширяет его рану, крутя в ней рапирой. Хаиру в белоснежном платье в пол, такие носили в средние века представительницы дворянского рода в Европе. Возможно, так же надевали на собственную свадьбу. Точно, в них укладывали в гроб, осыпая гардениями (тайная любовь, как иронично). Почти все платье отделано парчой. У него квадратный, не очень глубокий вырез, от которого вниз идут прошитые серебряными нитями узоры в виде многогранной арабески, акцентирующей внимание на стройной красивой талии, наверняка, сверх меры затянутой корсетом. Рукава длинные, закрывают узкие плечи и расходятся к низу расклешенным шифоном. Подол платья полупышный, состоящий из нескольких слоев, по внутреннему слою змеятся ступеньками складки и драпировка. Ветра нет, все окна закрыты, но сзади Хаиру сам по себе раздувается шлейф от платья, он похож на призрачную воздушную стену за ней, словно она плывет в тумане. Руки плотно связаны прочными веревками у запястьев, в них она держит опущенный острием вниз меч. Как бы Коори ни разбирался в холодном оружии, но вид меча древний и едва ли известный ему: что-то от мечей готического и романского типов, с рукоятью, перевязанной черными атласными лентами. Оружие в её руках — весомая угроза, но Коори почему-то не страшно, и не потому что руки у Хаиру связаны, не потому что он все ещё думает, что бредит в предсмертной агонии. Просто ему не страшно и все тут. Хаиру бледная, бело-серая, прозрачная в кромешной тьме гостиной, от неё разит прохладой, почти холодом. Хаиру — плавными переходами по всему пространству, пляшущими желанными кошмарами навылет из его головы, зимой с неестественно низкой температурой, делающей одолжение и умертвляющей его. Хаиру — вальсом, в котором он желает её закружить, лунными мазками по его картине, суггестией, заполучившей сознание. Хаиру — всем и вся для него, миром и вселенной, им самим. — Коори-семпай... Её голос. Вырванный по клочьям из воспоминаний, по лоскутам, которые он сам же потом и зашивал в своей памяти. Звонкий, но мелодичный, необходимый больше какого-нибудь там кислорода, уже давно отказавшего ему во всем. Любимый, любимый до исступления, остервенело желанный, голос, голос, голос. Тот, что чудился во снах вразрез с реальностью, слышался в самых красивых звуках того, что окружало, когда он цеплялся за это всеми силами, потому что отныне все казалось безвозвратно отвратительным. Тот, который Коори утопил в улицах, где они гуляли в последний раз, растворил в окне дома-надгробия, вычерченного эпитафиями, потерял на операции по уничтожению семьи Цукияма. Тот голос, который не смог спасти. Коори принимает эту фантасмагорию, это видение, этот мираж, без веры и покаяния. Даже если это его личный бред, если этого не существует в действительности — он хочет охватить, почувствовать хоть на мгновение, и ему все равно, насколько он спятил, насколько обезумел. Если Хаиру, пусть ненастоящая, пусть выдуманная его воспаленным мозгом, сотканная из личных желаний и фантазий, все равно здесь, рядом, с ним — ничего не важно, кроме факта того, что это она. Скованная вдова, если ты здесь по мою душу, то забирай и не оставляй ни капли. Хаиру, с обращенным куда-то вверх лицом, выглядит действительно ослепленной, но нисколько не дезориентированной. Словно видит все и с бинтами, будто у неё под ногами ластится её собственная адская гончая поводырь. Коори опускает взгляд, и перед глазами только подол платья, будто у Хаиру и ног нет, хотя по воздуху она не плывет, а именно идет. Медленно и уверенно, шаг за шагом, приближается к нему, не поднимая меча, не опуская головы, как если бы брела вслепую. Коори завороженно наблюдает, подается вперед, стоя на коленях, наклоняясь в её сторону, мысленно желая казни от её призрачной руки. Сейчас Хаиру встанет перед ним и сделает то, что необходимо, даже не обращая к нему величественно поднятой головы, словно Коори Уи — последнее, на чем она должна заострить внимание, на что могла бы потратить время. Она поднимет опущенный меч и не будет обязана положить лезвие на его правое плечо, совершая акколаду, потому что он не достоин. Он достоин смерти — мучительной и медленной, но бесполезный скот так не убивают, поэтому Коори надеется на то, что Хаиру поднимет меч над его головой, рубя по шее. Он будет рад умереть так, как когда-то она. Или пронзит живот, ведь это была её первая смерть. У Коори не получилось наложить на себя руки, он не смог самостоятельно распорядиться своей жизнью, поцеловать руку смерти, он упустил все и всех, он слабый, самая слабая версия себя же. И если Бог, в которого он никогда не верил, послал для него архангела, или же сам Сатана — демона — в обличие Хаиру, то это жестоко, но справедливо, и он примет смерть от этого образа. А если Коори все же сошел с ума от собственного горя, от боли и страданий, стонущих в нем, то пусть он умрет от инфаркта, от синдрома Котара, который уже давно зародился у него, задохнется собственным немым криком. Что угодно, но, пожалуйста, лишь бы неживое, движущееся на автомате, питающееся и спящее по привычке, каждый раз льющее внутренние слезы над могилами, затесавшимися между органов, не чувствующее, фактически не слышащее и не видящее ни зги, сгнило и умерло окончательно. Хватит с него мучений, скорби, он больше не хочет вскапывать руками землю Голгофы, питаясь ей, не имеет сил полировать эти три чертовых креста для распятий, принадлежащих Хаиру, Ариме и ему самому. Коори слишком долго нес эти кресты на Голгофу и теперь, добравшись, падает под аккомпанемент хруста собственных костей. Хаиру, нещадно красивая, грациозная и заставляющая сходить с ума, Скованная вдова. Сейчас — только его Скованная вдова. Его спасительница, палач, властительница, исполнительница его праведного суда. Все ближе к нему с каждым шагом, но Коори кажется, что она все ещё далеко, слишком далеко. Словно фата-моргана, недосягаема, та, что позволяет охватить себя лишь взглядом, запрещая касаться, не разрешая приблизиться. Коори для того, чтобы быть ближе как можно скорее, почувствовать этот странный, завораживающий холод, в который хочется укутаться, в котором он желал бы навечно остаться, поднимает колено, чтобы встать и пойти навстречу, но его останавливают. Хаиру плавно и одновременно резко, водопадом освященной воды, стекающей по его плечам, опускается рядом и льнет к нему всем призрачным телом. Он оглядывает маревым, заплывшим и непонимающим взглядом её фантомную прямую спину, все ещё скованные, опущенные пропастью между ними руки, держащие меч, и прикрывает глаза. Коори сейчас спокойно и безмятежно — аура, исходящая от Хаиру, усыпляет, дарит непонятное блаженство, холит его. Слишком кричащее счастье для его инфернальной действительности и чересчур осторожные и хрупкие иллюзии для его уставшего сумасшествия — что-то на грани, выразительным отчаянием по лезвию ножа, порванным канатом во время громких аплодисментов. Коори хочется верить, но он не может. Он откроет глаза, и ничего не будет, а все увиденное окажется светом луны, который, как неприкаянный путник, по случайности забрел в его гостиную. Потому что Коори не включил освещение и не закрыл шторы (ведь его тело, висящее в петле, в обзоре окна напротив — это же, наверное, та ещё мефистофельская шутка). Луна — это энигматически прекрасно, особенно когда она вливается в его квартиру лживо оптическим силуэтом Хаиру, да ещё таким детальным и ясным, что поверить было бы не зазорно. Он обязательно откроет глаза и... — Открывайте, Коори-семпай. Открывайте свои прекрасные глаза. Коори внемлет с упоением и подчиняется. Ничего не исчезает, не растворяется, лунный свет рыщет по комнате, но он — ничто по сравнению с неотразимостью Хаиру, которая стоит на коленях все в той же позе рядом с ним. Шлейф от её платья все ещё развевается белесой пеленой перед ним, он по-прежнему чувствует прикосновения льда к своей коже, пространство до сих пор затянуто пульсирующей абстракцией. А потом Коори простреливает осознанием. Словно неподалеку охотник порскает в его сторону, и на Коори набрасываются кровожадные псы, вгрызаясь в плоть. Это ведь реальность, не так ли? — Хаиру... если это действительно ты... я так сильно... нуждаюсь в тебе. Ты понимаешь? Коори шепчет с придыханием и сбивчиво. Он не удивлен явлению призрака в своей квартире или кем бы там ни была Хаиру. Он просто хочет сказать ей, слишком многое, на глупое бессмысленное удивление нет времени, она должна выслушать его... То, как глубоко он любит, как ему больно каждый божий день от её отсутствия в своей жизни, насколько сильно винит себя в её смерти, как снова хочет увидеть Хаиру живой, почувствовать прикосновения, услышать голос... настолько многое, что всех языков мира не хватит, чтобы передать все это. Пусть даже Хаиру не примет его нынешнего — ослабшего, сдавшегося, деморализированного, опустевшего и малодушного. Пусть так, но, Коори молит, что угодно, лишь бы Хаиру знала все это, лишь бы побыла с ним, а лучше осталась навечно. Если не может остаться — он не будет против, если она заберет его с собой, куда угодно, Коори готов спуститься за ней даже в ад, в любой пандемониум, погрязнуть в самом сердце греха. Он ведь выдержит любую боль, если она рядом — и это его собственная подкожная, пущенная в кровь догма, которая не сотрется ни временем, ни обстоятельствами. Она должна понять, услышать его мольбы, Коори не позволяет себе мыслей о прощении, но ведь даже самые ужасные и пропащие грешники имеют право на покаяние. Коори чудится, будто Хаиру дрожит трепещущей тенью (не) в его руках, готовая здесь и сейчас либо засмеяться, либо заплакать. Вот только она все ещё не движется, его Скованная вдова представляется ему обреченной на вечные муки рядом, слитой с ним, насильно ему предназначенной. Коори должно быть противно от самого себя, оттого, что он хочет заставить её гореть вместе с ним, тонуть с их сцепленными, связанными неразрывно пальцами, через которые ещё и веревка с камнем переброшена. Ему должно быть отвратительно. Но вместо этого ему хорошо. От этих мыслей ему хорошо так, как не было в жизни. Хаиру выдыхает, по крайней мере, это слышится как выдох, который Коори напрасно хотелось бы поймать. — Я знаю, Коори-семпай. Я знаю. Из Коори безвольно, непроизвольно и совершенно отчаянно начинает эманировать злость сгустками, вспышками перед глазами, тягучей спиралью, выбравшейся откуда-то из легких и поддавшей, наконец, необходимым кислородом. Нет. Хаиру не знает. Никогда не знала. И не узнает, если он не расскажет ей сейчас — слов слишком много, они располосуют рот, и Коори даже чувствует привкус крови. Он беспокоится, боится, что не сможет выразить, вербально дотянуться до её сердца, сжать его в своем кулаке. Что его захватит эмоциональное истощение, что в его лексиконе недостанет слов, что, что, что... это так глупо, но Коори злится на себя и на Хаиру, на весь мир, на смерть за то, что забрала её у него. К злости примешиваются страх, откровенное непонимание, паника, слабость, что-то подле голода скручивает желудок. Коори думает, что он сейчас взорвется сверхновой, взрывчаткой без таймера, потерпит крушение самолетом при небывалой силы грозе или кораблем при сильнейшем шторме. Он резко встает на ноги и сгибается пополам, закрывая лицо руками и выпуская из себя давно ожидающий своего часа, истошный, звенящий невыраженными элегиями и пропущенными им панихидами, крик. Коори кричит беспрерывно, громко и раздирая горло, вдавливает ладони в веки с огромной силой, вызывая в своей собственной темноте фрактальные калейдоскопы. Ему плевать на соседей, которые, должно быть, спят, он не хочет смотреть на Хаиру и на её реакцию, а просто желает опустошиться, чтобы стало бездушно легче, чтобы усталость и безразличие разодрали его на куски. Но крик не впитывает эмоции, как должно быть, а работает транзистором, увеличивая и усиливая все накопленное в геометрической прогрессии. — Нет! — Коори чуть ли не отдирает ладони от лица и смотрит на Хаиру расширенными, бешеными глазами. В висках стучит кровь, всю голову будто прожигает приложенными к разным участкам кожи зажженными кончиками сигаретных гильз. Сигареты... курить, курить, курить, Коори нужно покурить, чтобы успокоиться. Но не сейчас, не в данный момент, иначе он точно подавится дымом несколько раз сряду, а смерть глупее не придумаешь. Но как же ему тогда сдержать гнев, заполняющий, разливающийся по краям, который он, возможно, путает с безнадежностью, со своим чертовым горем, со скорбью по Хаиру. С любовью к ней, которая наводняет как никогда прежде, словно она в нем столько лет их знакомства копилась, а сейчас неожиданно вошла в законные владения и теперь бессовестно управляет им, потому что сильнее во много крат. Его любовь к Хаиру — колосс, гигант, целая, дьявол побери, пандемия в мировом масштабе. Коори по сравнению с ней ничтожен, мелочен, словно мошка, которую легко можно задавить в любой момент. Но Коори не хочет умирать один в этой пандемии, он хочет заразить Хаиру, чтобы она знала обо всем, что происходит внутри него, поняла то, что он в жизни никого так не любил, как её. Это нисколько не эгоистично, ведь Коори не желает причинить боль Хаиру, не хочет её страданий, даже если собирается нанести ей рану своими словами. Он всего лишь у её паперти просит отпущения, хоть самой малой подати, той частички света, которым всегда лучилась её душа — это ведь так немного. Хотя Хаиру мертва, она невероятна, самый невероятный человек в его жизни, ведь все ещё может дать ему все это, больше, чем любой живой человек. У Коори мысли лезут друг на друга, сшибают друг друга, кричат и толкаются, вертятся в полнейшем хаосе, и он уже не знает, на что ориентироваться, чему верить. Но он все-таки начинает озвучивать свое сумасбродство, свой беспорядок, делая это с маниакальностью безумца в мягкости белых стен палаты для душевнобольных. Смотрит прямо на Хаиру, стоя неподвижно и согбенно, руки безвольно висят и часто сжимаются в кулаки. Если он будет двигаться, если будет ходить по комнате, то его пальцы охватят множество вещей, разбивая их, опрокидывая и ломая. Коори же ещё лелеет надежду на какое-то там пасторальное спокойствие, а лучше вообще олимпийское, чтобы ничего больше не задевало, не трогало, не вертело его нервами направо и налево. Хотя в этом мире есть единственная виртуозная исполнительница, играющая на альте его эмоций. И она мертва. Она призрак, но все ещё не растеряла свой навык, такая вот талантливая Скованная вдова, до смешного, до ироничного, до трагичного даже. — Ты не знаешь, — Коори слышит свое растянутое злое шипение со стороны, а Хаиру его внимательно слушает, сосредоточенно, с тем самым олимпийским спокойствием, которое он хочет достичь, словно альпинист своего Эвереста. От этого становится ещё тошнее. — Ничего не знаешь! Пусть даже ты следила за мной все это время, пусть наблюдала, ты не знаешь. Это не было обычными муками, Хаиру, обычной болью, скорбью или тоской. Я хотел умереть. Я умирал каждый день, сначала по тебе, потом по Ариме, по ушедшему Хирако... Когда ты погибла, я... чуть ли не потерял себя. Господи, каждый чертов день я смотрел на себя со стороны и спрашивал, что это за опорожненная оболочка и зачем она вообще существует. Я искал тебя повсюду и не находил. Никогда не находил. Ты была единственной, с кем я мог быть собой, с кем мог гулять в любое время суток, с кем мог шутить и смеяться, говорить на любые темы, с кем был счастлив. Я сходил с ума. В ночь твоей смерти я осознал, что потерял не просто напарницу, товарища или даже друга. Я потерял свою любовь. Ту, которую любил больше себя, больше своей жизни. Я так виню себя за то, что не смог спасти тебя, не был рядом. Ты поскользнулась на крови, из-за чего и умерла, ты не выспалась из-за нашей прогулки, я... дезориентировал тебя. Все могло быть иначе. Ты могла быть со мной сейчас, здесь, на всех уровнях. Все произошло слишком просто, ты была невообразимо прекрасной для такой смерти, ты была чересчур любима для неё, так не должно было быть, понимаешь? Ты сорвала все четыре моих самоубийства, но лучше бы не срывала ни одного. Ты... умерла глупо, а я глупо родился. И я... так сильно люблю тебя, Хаиру... так сильно... Вот теперь Коори чувствует, что окончательно размяк, растушевался усталостью по своему трауру, безуспешно попытался собрать по кусочкам разодранные им же ризы, а вместе с ними и себя самого. Но он все ещё словно неудовлетворен, бурелом в нем до сих пор шелестит поваленной листвой, он не сказал Хаиру всего... а вдруг она пришла к нему на мгновение? Вдруг скоро уйдет? Она ведь не останется с ним навечно, пусть и бестелесно, должен быть определенный срок, он даже не знает цели её прихода. Коори не понимает ничего и никогда не понимал. Они с ней оба всегда были без понятия всего происходящего, да и сейчас могут только догадываться, в чем дело. В чем же, в чем, в чем же — Коори от этого всего хочется спрятаться, не выходить на свет и не бороться больше, потому что борьба, как оказалось, бесполезна чуть ли не во всех случаях. Хаиру подходит-подплывает к нему все ещё с высоко поднятой головой, закрытыми бинтами глазами, связанными руками и опущенным мечом. Коори не знает, как это работает, как вообще действуют призраки, но она легко толкает его к дивану по левую сторону от них и давит на плечо, усаживая и опускаясь рядом. Все это обеими, связанными, черт возьми, руками. Прикосновения Коори не чувствует, но давление её рук на него действует. Похоже, здесь то же самое, что в те моменты, когда она помешала ему убить себя — Хаиру может влиять на окружающий мир физически. Коори без понятия, как, да ему и без разницы, он даже не знает, радует его это или тревожит. Он почти не ощущает её прикосновений — эта мысль билатерально бьет по нему током и, кажется, даже парализует все тело. Уи Коори никогда не дотянется до Ихей Хаиру, ни до живой, ни до мертвой. Он вынужден лишь восхищенно смотреть, любоваться, созерцать, но находиться рядом — никогда. — Коори-семпай... — её голос стелется отовсюду и проникает в каждую клеточку его тела. Преисполненный колоссальной нежности, обращенной к нему, пленительно звонкий, опьяняющий его и без того взвинченный, затянутый пеленой безумия, а затем резко разграбленный, опустошенный и оставивший после себя лишь бессмысленное пепелище, рассудок. Коори пытается сконцентрироваться на нем, но он ускользает, слышится будто издалека, тщась пробиться сквозь свинцовую стену, которую он сам и соорудил. — Коори-семпай, прошу вас... посмотрите на меня. Коори не слушается. Он все ещё пытается думать: мысли копятся в нем, сучатся из тонких лоз, которые он самолично травил с момента смерти Хаиру, умертвлял, парализовывал. А теперь они ожили и двигаются в его голове, лезут отовсюду, прорастают и опутывают его мозг. Уплотняются, чтобы сильнее сжать, сдавить, вызывая боль, возвращая у него чувствительность и эмоциональность, которые он тоже старался подавить. Иначе бы сошел с ума. — Коори-семпай. Поднимите голову. Интересно, Хаиру знала? Ведь делать что-либо надо крайне осторожно. Чтобы не поранить. Чтобы не вызвать непредвиденные последствия. Хаиру знала об этом, появляясь в его квартире, представши перед ним почти что напропалую, знала, что делает? Догадывалась ли, что может вызвать в нем? Понимала ли, что коктейль Молотова в нем только её всегда и ждал, чтобы, взболтнувшись, рвануть, наконец, пожирая Коори своим огнем? — Пожалуйста, Коори-семпай. Хаиру взмаливается, и Коори прокалывает бабочкой, пойманной на кончик булавки. Он ни разу не слышал у неё интонаций, наполненных такой неподдельной, искренней и грустной мольбой. Коори, наконец, смотрит на неё, и булавка, огромная и не по его размерам, нанизывает его на себя, острым концом распарывая внутренности. Хотя у Коори, осушенного и сгоревшего, вместо внутренностей остались только перешейки, присыпанные пеплом от сигарет, и если бы ему все-таки сделали вивисекцию, зрелище было бы до отвращения жалким. Но смотреть на Хаиру больно физически: она красива апокалипсически, но мертва, не материальна и не сможет остаться с ним. — Вот так, — Хаиру легко улыбается, и эта улыбка в контрасте с перевязанными глазами, прозрачно-бледной кожей лица и красной помадой на губах выглядит прямо как болезненное совершенство прямиком из его пубертатного периода. — Коори-семпай, вы все ещё здесь — я знаю это. Вы сильный. Вы справитесь. О чем Хаиру говорит, Коори не знает. Она странно обращается к кому-то на «вы», но в гостиной лишь они одни. Она говорит о ком-то, кто силен и кто якобы «справится», и Коори уже ненавидит этого человека, потому что завидует ему. Это ни в коем случае не он сам — потому что слабый и не справится без неё. Коори хочется вырвать у человека, о котором говорит Хаиру, эту силу с мясом и корнями, насытиться ей, словно Адам и Ева запретным плодом, и пусть он за это будет изгнан откуда бы то ни было, ведь рая не существует. Знания Коори дали сбой: он, пусть и неверующий, но имеет достаточное понятие о христианстве, и сейчас мешает свой атеизм с бессмысленными религиозными образами, которые сами лезут в голову. Это так глупо, глупо до смешного, до абсурдного... — Вы думаете, что умерли, но это не так. Вы должны жить каждым мгновением. Вы способны на это. Ради себя. Вы должны отпустить. Меня и Ариму-сана. Вы должны... Хаиру резко осекается, видя, как злость кровью наливается в его расширенных глазах. Если, конечно, она видит что-то с этими белоснежными бинтами, но это уже уходит на фоновой план. Потому что Коори не понимает Хаиру, цели её прихода, что ей нужно от него — ничего не понимает. «Должен жить», «Должен забыть», да ни-че-го он никому не должен, а мертвецам тем более. Коори врет самому себе. Конечно же, он обязан им. Обязан столь многое, что ему жизни не хватит, чтобы расплатиться. За все, что сделали для него. Потому что виноват перед ними. Он должен, должен, должен... Хаиру кротким, не похожим на её привычное поведение движением, протягивает связанные руки ладонями кверху и кладет их на его колени. Меч, словно примагниченный, опускается там же, но Коори не чувствует холода его лезвия, как и лилейности кожи Хаиру, пусть и сквозь ткань штанов. Даже тяжести не ощущает. Он смотрит на призрачные, серовато-белые ладони, бирюзовые соцветия вен, оплетающих её аккуратные тонкие пальцы, бегущих по линиям судьбы, к венере и луне*, и заканчивающихся на связанных запястьях, которых Коори уже не видит. Он хочет взять эти ладони в свои руки и медленно поцеловать каждую линию, обвести губами все пальцы, просто прижать её руки к своей щеке. Коори зачарован её руками, своими представлениями, и его снова захватывает капкан прогорклой, полынной прострации, в которой он вязнет без желания выбираться. А после к нему приходит спонтанная и неуместная мысль: Хаиру не может развязать свои руки, как и отложить меч в сторону. Веревки и меч — часть её самой. — Коори-семпай... вы должны прийти в себя, понимаете? Возьмите мои руки. Коори моргает и пытается пошевелить внезапно отяжелевшими, балластными, не своими руками. Они скованы у Хаиру, но это, должно быть, телепатия или вроде того, потому что поднять их и коснуться Хаиру становится невозможным. Барьеры наслаиваются один на другой и скобами с обеих сторон ложатся на его руки. Барьеры с выведенной на них подписью «Ничего не получится». Хаиру — призрак. Он не сможет ощутить её прикосновение, как и она его. — Мы попытаемся, — словно читая его мысли, обнадеживает Хаиру, наконец, опуская голову и смягчаясь в чертах. Так она выглядит более человечной, почти живой, такой... его. И её вид, не эфемерный, готовый рассыпаться прахом или рассеяться дымкой после себя, а надежный, говорящий: «Я здесь и я никуда не уйду», вверяет ему уверенность и решительность. Коори кивает и шевелит внезапно затекшими, будто зацементированными, мумифицированными пальцами. Он двигает ими медленно, словно время, обратное самому себе, сделало на нем оттиск. И накрывает своими руками руки Хаиру... ... которые ложатся на колени. Просто проходят насквозь. Под ними ничего большего, чем обычная жесткая ткань брюк. Ни нежных женских рук, ни родного тепла (чужого холода) кожи. Коори поджимает губы и рефлекторно, чуть конвульсивно делает порыв убрать руки, но Хаиру останавливает его: — Нет, Коори-семпай. Мы справимся. Сконцентрируйтесь. И закройте глаза. Поверьте в то, что вы держите мои руки. Ощутите их. Вы сможете. — Самовнушение? — Коори раздраженно хмурится — ему не нужны самообман и иллюзорность. — Что за бред, Хаиру? В этом нет смысла. — Не совсем, — в голосе Хаиру мерещится укор, об который Коори невольно спотыкается, словно об камень, брошенный на его дорогу. — В этом есть смысл. Пожалуйста, Коори-семпай. Сделайте это ради меня. Манипуляция, маленькая и тривиальная, но проницательная, помогает — Коори слушается, словно при гипнозе, и закрывает глаза. Сначала долго жмурится и стискивает зубы, напряженно и со свистом вдыхает и выдыхает воздух, все ещё пытаясь сдержать натиск трепыхающихся, гонимыми волнами разбивающихся о его самообладание, эмоций, но после резко, по наитию, расслабляется. Складки на лбу разглаживаются, веки больше не дрожат, а дыхание выравнивается и, Хаиру, замечая это, понимает, что Коори, наконец, пусть не до конца, но победил в битве со своими внутренними демонами. Они сидят в абсолютной тишине, в которой слышится лишь звук дыхания единственного живого в их пространстве человека — Коори. Свет от луны слабее полощет по комнате, и время обманчиво останавливается, но даже это ложное застывание поглотит, разинув блекло-солнечную пасть, скорый рассвет. Коори сосредотачивается до той степени, когда в голове властвует одна лишь пустота, а вокруг не существует ничего, кроме того, что по-настоящему важно. Сейчас это руки Хаиру, какими бы они ни были, нереальными ли, ледяными, мертвыми или фантомными — он примет их любыми. Её руки. Как Святой Грааль, заветная цель, к которой тянешься всю осознанную жизнь, самое сумасшедшее и неосуществимое из желаний. Любимые им, желанные и нужные ему. Руки Хаиру. Коори не подпускает к себе мыслей о том, что все напрасно: что он в бесплодных попытках сжимает воздух, что они с Хаиру никогда не обретут физическую связь и что даже их души не смогут коснуться друг друга. Вместо этого он верит, верит искренне, без толики сомнения, в то, что Хаиру жива, что он держит её за руки, что это чертовски приятное чувство, превосходное и незабываемое. И это, наконец, случается: Коори совершенно по-настоящему, не выдумывая и не обманываясь, ощущает руки Хаиру в своих руках и открывает глаза. Хаиру тоже словно видит их сцепленные пальцы и совершенно открытая, лучезарная улыбка трогает её губы. Коори счастлив в этот момент, и это счастье заключено в истоме, разлившейся внутри него, в сплошь светлых чувствах, которые заполнили собой черную дыру, разверзнувшуюся в его сердце. Он смеется: искренне и до слез в глазах, неверяще переводит взор то на лицо Хаиру, то на их руки, сжимает женские пальцы чуть сильнее и не может насытиться, надышаться своим счастьем, опомниться от него. Хаиру напротив, похоже, ощущает нечто похожее и смеется в резонансе с ним, и это лучшая музыка для Коори, словно церковное гармоничное пение во время требы, обещавшее отпущение его грехов. — А вы способный, Коори-семпай. У меня ушло на это несколько недель, — Хаиру едва заметно дуется и успешно изображает детские капризные интонации. Коори усмехается, потому что это вовсе не его заслуга. Это принадлежит его любви и эмоциям, которые, как он думал, будут сильнодействующим ядом, но вместо этого превратились в мощнейшее противоядие. Руки Хаиру становятся вполне видимыми в местах касания, словно обрели плоть, они больше не едва заметны в лунном свете, а только слегка неестественны, но все равно чересчур бледны. На удивление Коори, они не стылые, а чуть теплые, и это странно отличает их от остального холода, который исходит от тела Хаиру. Словно Коори передает им свое живое, необходимое тепло, и эта догадка обрастает почвой у его ног, потому что он осознает свою нужность, а вместе с ней и смысл всего, что делает. Он согревает её руки. Хаиру же чувствует его, как он чувствует её, не так ли? — Ты ведь тоже испытываешь это? — боязливо, с хрупкостью всей наполнившей его надежды, спрашивает Коори, и Хаиру кивает, все ещё улыбаясь. — Конечно, Коори-семпай. Конечно. Мягкость ваших рук все ещё впечатляет куда больше, чем моих. Коори слегка обидчиво, слегка инфантильно фыркает. Хаиру, даже умерев, не меняется — её природный сарказм и совершенно бесцеремонное чувство юмора всегда с ней. Но Коори рад. Он уже столько хотел услышать в свой адрес нечто подобное, но слышал лишь пародии — никто и ничто не сможет говорить ему так, как делала это Хаиру, смотреть на него так, как смотрела она, смеяться над ним таким образом, каким могла она. Никто и никогда. Коори возвращается к нежности, ювелирности её пальцев под своими, и по его коже пробегают мурашки, которые обычно раздражают, но сейчас он готов жмуриться от удовольствия их покалывания на своих предплечьях. Это — то, что хочется продлить, что хочется испытывать вновь и вновь, зацикливая на повторе, и, хоть Коори и помнит, что ничего вечного нет, Хаиру не вырывается, и он уже насыщен этим. — Коори-семпай, нет ничего невозможного. Вы убедились в этом во второй раз. Пожалуйста, выслушайте меня. Я хочу помочь, — лицо Хаиру накрывает вуалью невыраженной тоски и полнейшей серьезности, и Коори приходит на ум чудной факт того, что больнее всего становится тогда, когда из тебя вынимают лезвие, а не когда его в тебя вонзают. Хаиру внезапно замолкает, и они с Коори некоторое время просто смотрят друг на друга. Так, будто не могут насытиться, впитать в себя образы целиком, охватывая малейшие детали, отчаянно цепляясь за родные черты прикрытыми или нет глазами, мертвым или живым (не)дыханием, несказанными словами и невыраженными чувствами. Они с ней близко, очень близко, наверное, никогда так близко друг к другу не были, ни физически, ни духовно. Но Коори чувствует лишь руки Хаиру, которые все ещё сжимает, не желая отпускать, словно они — то единственное сокровище, что осталось в его жизни, что он больше не потеряет. Но вопрос, так не заданный, но постепенно уплотняющийся и обретающий все более значимую основу, заряжается между ними многочисленными вольтами. И Коори, пока напряжение не разорвало его, пока время ещё не упущено, решается, хотя не хочет этого: — Самое время спросить, — Коори медленно и тяжело выдыхает, ещё сильнее смыкая пальцы, боясь, что Хаиру может разорвать их телесный контакт. И прыгает в свое собственное неведение. — Зачем ты здесь, Хаиру? Хаиру застывает почти в буквальном смысле мраморным изваянием, пикирует неподвижной куклой куда-то во мглу, отражающуюся на ней, давит саму себя под тяжестью будущих слов. И Коори, бесплодно пытаясь поймать её, пикирует за ней и ... — Я пришла спасти вас, Коори-семпай. ... обнимая её плечи, умирает в мглистой пучине *Венера и луна - названия бугорков на ладони человека.