Скованная Вдова

Его смех расслаивается по комнате дрожащим безумием, и Хаиру с горькой кротостью опускает голову, не в состоянии слышать это дребезжащее отчаяние. Это даже больнее, чем при жизни, больнее, чем перед смертью, потому что если она сейчас — душа, то болит вся, сгорает в огне страданий родного человека. Его смех лихорадит, искрится, разрастается, безжизненный и настолько живой одновременно, что можно подумать — смеется сам Дьявол. Хаиру резко отдергивает руки, противясь его безнадежности, и смех прерывается плавно, но хрипло, затухает как сломанная музыкальная дорожка реквиема. Коори поднимается порывисто и агрессивно, словно желает выбросить себя из тела, словно только этого и добивается. Хаиру неотрывно смотрит в спину, потому что единственный, кто из них двоих может раствориться — это он. Подходит к окну, окуная себя в лунный иней, запрокидывает голову, прикрывая глаза, и застывает так на долгие секунды. Хаиру ждет, Хаиру не мешает — знает, что от его ответа зависит слишком многое. В нем уже долгие дни безрассудство переплетается с помешанностью, он должен успокоиться и прийти в себя. Мыслить здраво и по возможности холодно, рационально, вспомнить себя и свою цель, свою жизнь, в его разуме не должно быть ничего лишнего, в нем... ... в нем слишком много перенасыщенных, буреломных эмоций, которым он самозабвенно потакает и которые разрушают его изнутри. И этого разрушения он желает, растворяется в нем как в самой сладкой на свете эйфории, будто не может представить себя иначе... Если бы Хаиру могла плакать, она бы пила собственные слезы как воду. Если бы Коори сказали преподнести для Хаиру бокал со своей кровью, она бы вытекала из бокала. — Спасти? — Коори дышит глубоко только на первый взгляд — у него дрожат плечи, как во время припадка. Кажется, что он до сих смеется, вот только уже внутренне — смех беззвучным шлейфом тянется из горла, в клочья разрывая голосовые связки. Коори поворачивает голову в её сторону, как заводная кукла со сломанным шарниром, и его губы бледнеют ещё больше под искривленной, растрескавшейся улыбкой. — Зачем? Хаиру панически дергается, вскакивает с места и подплывает к нему, связанными руками беря за локоть и с ужасом вглядываясь в лицо. Оно — хрусткий манускрипт угасающей жизни с прерывающимся посланием, для которого закончились чернила. Хаиру хочется дать пощечину, ударить хорошенько, чтобы, наконец, пришел в себя, но она лишь выдавливает, запинаясь: — Неверный вопрос, Коори-семпай! Зачем... зачем? Как это «зачем»?! Почему вы не желаете спасения? Вместо ответа Коори улыбается уже искреннее и нежнее, но все ещё неосознанно и туманно, пальцами цепляет невесомую, почти что неощутимую фату и откидывает ее назад (их свадьба могла бы быть воистину потрясающей, но сейчас он может довольствоваться лишь увяданием и разложением). Лицо Хаиру открывается ему, ничем не завуалированное, и Коори ласково проводит ладонью по ее щеке, на этот раз точно по контуру. Под пальцами кожа Хаиру кажется полузастывшим воском, чуть теплым, ещё не успевшим до конца остыть — то, как отдельные участки её тела, которых он касается, резонируют с остальным холодом её призрачной фигуры, поразительно. Из-за этого Хаиру хочется укрыть собой, впитать в себя, слиться с ней, чтобы согреть полностью, как бы несуразно это ни звучало. Коори задерживает дыхание, когда пальцы находят совершенно живые губы, под которыми каждая трещинка словно отпечатывается на подушечках, и спрашивает судорожным, анемическим шепотом, заранее зная ответ, но все еще питая надежду: — А в этом спасении... нет, после этого спасения... будешь ли ты рядом? Хаиру отворачивается с неподдельным сожалением, и Коори саркастически, почти ядовито усмехается, вставая впритык за спиной. Он берет обе её скованные руки, трепетно прижимает к не дышащей груди, и наклоняется к уху, желчью зашивая боль, парализуя и травя её цинизмом: — И от кого же или от чего же ты должна меня спасти, любовь моя? Хаиру поворачивается обратно, невесомым прозрачным самумом, таким, который не смогла бы уловить и самая качественная на свете камера, и её руки, до этого сжатые у отсутствующего сердца, теперь прижаты к груди Коори, крепко, с огромной силой, которую она не чувствует. Хаиру лишь интуитивно понимает, что у Коори внутри ядерный реактор, питающийся его силами литрами, забирающий у него все и всех. И его надо замедлить, не останавливая, чтобы не наступило кислородное голодание, чтобы продолжал гореть, не сжигая. Вот только у Коори в глазах несоизмеримая ни с чем алчность маниакальной идеи, почти помешательство, и Хаиру тщится пробиться к воспаленному разуму, но Коори удерживает ее, не дает двинуться и валит оземь. — От Нимуры Фуруты — он очень опасный человек, Коори-семпай, вы пока не замечаете этого, но он уже подбирается к вам и очень скоро попытается манипулировать вами, он выпьет из вас то немногое, что осталось, — Хаиру говорит речами прекраснейшей и мудрейшей из сивилл, и Коори слушает, но не слышит, её слова становятся анаграммой — буквы в них переставляются и рассыпаются. Фурута... кто такой вообще Фурута сейчас, в данный момент и в целом, почему его имя занимает их пространство и время, которых и так катастрофически мало, и имеет ли он достаточный вес, чтобы говорить о нем? Есть так много вещей, которые Коори хочет обсудить с Хаиру, они должны восполнить все, что потеряли и ещё будет потеряно, они с ней попросту не имеют права отвлекаться на что-то еще, ведь так? — Что же, возможно, есть ещё кто-то, представляющий для меня опасность? — реальность для Коори сейчас то, что можно осушить в два глотка, и он растягивает ее как может, смакуя и сосредотачиваясь на вкусе настолько, что остальные органы чувств отключаются — все становится фоновым режимом, кроме Хаиру и ощущения ее близости. Границы обветшалого рассудка почти окончательно стираются, и все, что было позади, до этого момента, вся его жизнь — расплываются и кажутся лишь ложью, в то время как правда сейчас здесь, перед ним. Хаиру отчего-то так странно наряжена, словно на Хэллоуин, и это даже немного пугает — сюрреалистичный образ, призрачный, бледный, оледеневший, почти как у трупа. Она мертва. Она не мертва. Она мертва. Не мертва. Мертва. Немертванемертванемертва! Он разговаривает с ней. Он может касаться её. Он может чувствовать её. Если бы она была мертва, ничего этого не происходило бы. Она жива. И никогда не умирала. Они гуляли всю ночь, а потом им объявили выходной. Никакой операции не было. Вот так, все в порядке, Уи Коори, ты в полном порядке. — Да, есть, — Хаиру поднимает голову прямо на него, и черты её лица черствеют: губы стягиваются, словно зашитые прочной проволокой изнутри, еле заметные скулы (откуда они? Смерть измозжает, не правда ли?) выделяются, и, Коори готов поклясться, за этими чертовыми бинтами она никогда не смотрела на него настолько серьезно, настолько сосредоточенно. — И это вы. Призрак или мираж разлагающегося сознания, пришедший спасти его от самого себя, — великолепная постирония, может ли, действительно, быть лучше? Эй, Хаиру, ты ведь могла спасти нас обоих, верно? Для этого тебе нужно было лишь не умирать — звучит чертовски просто, ты же у нас такая сильная, не так ли? Ты была так уверена в себе, держалась так стойко, желала догнать Ариму, привлечь его внимание, хотела успеха и похвалы. В тебе было столько жизни и энергии, что ты казалась вечной, прекраснейшим цветком, который никогда не растопчут, который никогда не погибнет. Ты бы спасла нас. Тебе нужно было лишь не умирать для этого. Именно. Она мертва. И с этим уже ничего не поделаешь. Призрак или лишь галлюцинация — она мертва. Именно поэтому... Принятие выводит из нервного оцепенения, почти что восстанавливает силы, немощное спокойствие каменеет, покрывая собой все тело, и Коори осторожно отводит одну руку, другой все еще удерживая Хаиру за связанные запястья у своего сердца. Пальцы непроизвольно тянутся к некогда ярким, но сейчас бледно-розовым волосам, словно присыпанным снежной крошкой, не желающей таять. Волосы у Хаиру все еще красивые и аккуратные, но видеть, оказывается, так мало для него, всегда было, однако нехватка ощущается столь остро лишь сейчас. Коори дотрагивается до первой прядки и следующие слова произносит с убежденностью больного во время гипнотического транса: — Ах, вот как... думаю, от самого себя меня спасет лишь смерть. Подаришь мне её? Это облегчит задачу нам обоим, ну же, Хаиру. Смерть во спасение, спасение и смерть как две стороны одной медали, как нечто неразделимое — подари мне это, и я спасу не только нас, но и других. Ведь даже Иисус не был Богом, когда был жив, он стал им после смерти. Или ты думаешь, что спасешь меня и сразу покинешь, и я все забуду? Ты наносишь мне раны — одну за другой, все больше и больше, при жизни, после смерти, после твоего ухода в ад, рай, небытие или куда ты там отправишься — ты травила меня, травишь и будешь травить. Это не спасение, Хаиру, это не эвтаназия, это чистой воды глумительное созерцание моей агонии, моей вивисекции. Убей меня, Хаиру, избавь нас обоих, и ты выполнишь то, зачем пришла. Но, знаешь, есть еще один вариант... ... он обязан удержать её... — Ни за что! Даже для вашего черного юмора это ужасно, Коори-семпай! — Хаиру, кажется, хочет отплыть-отступить, но не делает этого, словно опасается даже шевельнуться, и ее эта смиренная, стянутая невидимыми вервиями неподвижность странно контрастирует с полными насыщенных эмоций, возмущенными, разозленными речами. Коори цепляет прядь за прядью, будто исполняя струнную мелодию, и умиленно восторгается ее наивности. Юмор, даже самый циничный и жестокий, даже самый беспросветно черный — удел все ещё верящих во что-то, пытающихся жить, пусть это и зовется выживанием или существованием, уверенных в том, что могут продолжить движение. Юмор — уж точно не удел Коори, даже не случайный знакомый, он ведь не шутил уже, кажется, целую вечность. Со смертью ведь шутки плохи, но жизнь, оказывается, юмора вообще не понимает. И смерть пытается ее научить, раз за разом, вновь и вновь, насильно привить чувство юмора. И Хаиру как раз оказалась той, которая чувство юмора смерти оценила, да так, что даже на ногах от смеха не удержалась — какая же нелепость. Смерть в ответ сделала ее своей правой рукой и какого-то черта приказала его, Коори, спасти, ведь он никогда не понимал этих дурацких шуток. И теперь он просто должен... ... сохранить... восстановить из пепла... не отпускать... для этой цели будут великолепно подходить любые средства... — Какое разочарование. Ты же знаешь, я всегда серьезен, Хаиру, — в карих, почти черных глазах стекленеет невыраженная нежность, и Коори подносит розовый локон к своей израненной, смятенной улыбке. Хаиру отстраняется в непонимании и неузнавании, почти со страхом, потому что Коори тогда и Коори сейчас — это человек железной морали, твердо стоящий на ногах и знающий то, что ему нужно от жизни, и человек, перемолотый и раздавленный, захлебывающийся от рыданий и смеха во тьме пропасти. Коори огорченно хмурит брови, не сдвигаясь с места, не пытаясь сократить расстояние между ними, потому что выбор Хаиру всегда был для него важен, он уважает ее, уважает и любит безгранично. Потому что волю Хаиру, как своей подчиненной, он всегда подавлял. Не до конца. «Я согласна с Киджимой-саном, ведь все под контролем, пока мы можем с ними справиться. Я хочу сказать, что если мы не можем их победить, то не было смысла в это ввязываться». «Я голосую за план Хайсе». «Я всегда готова ринуться в бой первой, даже если знаю, что это мое последнее сражение». Потому что однажды он не смог подавить ее свободу. И тогда свобода подавила ее сама. «Безмозглая, безмозглая, безмозглая дурочка». Я всегда был серьезен. Вот только ты никогда не была. Призраки все, должно быть, холодные, вот только низкую температуру всегда можно сравнить с еще более низкой, потому что сейчас холодно по-настоящему. Раскаленная добела, обжигающая спираль идеи-фикс пытается согреть замерзающие внутренности. ... в душе, в сердце, в голове, физически, визуально, вербально, тактильно, на всех возможных уровнях... удержать. — Что с вами, Коори-семпай? Мне кажется, мы поменялись ролями... вы даже не слышите меня. Вы ведь понимаете, насколько все серьезно, так? Вы понимаете, кому, как не вам, понимать это? Пожалуйста, очнитесь, если не ради себя, то хотя бы ради меня, — Хаиру напряжена и взвинчена, верхний слой ее платья вместе с рукавами и фатой вздымаются, шлейф, все еще взвитый за узкой женской спиной, начинает тихонько колыхаться. Коори опускает цепкий взгляд на четко обозначившиеся линии на тыльной стороне прозрачной ладони, на чуть вздувшиеся вены и сильно выделившиеся костяшки пальцев, гневно сжимающие меч — он смог ее разозлить. Хаиру — пылкая, эмоциональная, взбалмошная, совершенно беспечная и инфантильная, совершенно живая, его Хаиру — вот, какой Коори хочет ее увидеть, вспомнить и почувствовать. Хаиру — серьезная, спокойная, рассудительная и кротко-бесстрастная, взывающая к разуму, та, что стоит перед ним сейчас — это с нее он желает стянуть, снять, как корку заскорузлой кожи. Он выведет ее на чистую воду эмоций, насильно, если понадобится, потому что Коори желает видеть настоящую Хаиру. Она не должна обманывать себя рядом с ним, ни при жизни, ни после смерти. Впрочем, он готов принять ее любой. Вот только... Ты умерла из-за того, что переоценила себя, из-за того, что пошла на поводу у эмоций. Так почему твоя рациональная сторона решила дать о себе знать лишь сейчас, где же она была, когда ты вновь ринулась в бой, не думая ни о своей жизни, ни о тех, кто тебя так сильно любит? Теперь рациональность — это пустое, Хаиру, что твоя, что моя, и я просто хочу утонуть. Он хочет, чтобы они сошли с ума вместе, потому что только забывшись в водовороте абсолютно иррационального, непостижимого безумия, они смогут в полной мере вылечить друг друга. Коори все же подходит ближе без капли страха (бояться своих желаний, оказывается, так глупо, так чертовски глупо) и кладет ладонь на сжатые кулаки Хаиру, направляя меч на себя — острие проходит сквозь горло. Он чувствует, как стальное лезвие действительно прошло насквозь, но боли нет — ни боли, ни разрыва ткани, ни крови, лишь странное ощущение, будто горло застужено и воспалено. Вместо привычного голоса вырывается хрип, говорить трудно, но Коори смакует каждое слово, наслаждаясь тем, что никогда в жизни не был так уверен и зависим от чего-либо: — Ты же можешь сделать это, я знаю, что можешь. Материализуй меч, и он разорвет мою глотку. Я действительно стал ужасен, верно, Хаиру? Смогу ли я жить как прежде, смогу ли стать тем, кем был прежде? Мы оба знаем ответ. Настолько ли верна твоя позиция в данный момент, бывший следователь старшего класса Ихей Хаиру? Хаиру уязвленно морщится и выдергивает меч одним яростным рывком, качая головой — Коори-семпай знает, куда бить, но она все еще может парировать его удары. Она пока не в состоянии очистить его рассудок, но будет пытаться снова и снова, пока не получится. Хаиру, забываясь в столь родной тьме, словно оживает, подавляя все сожаления. Она подходит к Коори впритык и скалится раненным, но яростным, все еще способным растерзать клыками чужую плоть, зверем: — Что такое, Коори-семпай? Уж больно вы расслабились, не так ли? Вы ошибаетесь насчет нас обоих. Моя позиция верна, и я верю в нее настолько же, насколько верю в вас, пусть даже вы потеряли ориентиры. Куда же делось все, что было возложено на вас, а, Надежда отряда Аримы? Коори мелко вздрагивает, уголок рта приподнимается, чуть искажая лицо, словно лицевой нерв поддели толстой иглой. «Надежда отряда Аримы» звучит из ее уст не так, как только в начале их работы, с той раздраженной завистью, которая вскоре перелилась в непритворное уважение, нет. Сейчас это больше похоже на голую провокацию — ту провокацию, когда почти все методы испробованы, и остается идти лишь окольными путями. Ничего не поможет, Хаиру, ты знаешь, но продолжаешь пытаться. Что мне слова, призывающие к совести, когда отныне даже совесть во мне сладко спит под дозой анестезии? Надежда отряда Аримы? А что, по-твоему, отряд Аримы теперь, когда не осталось ни Аримы, ни тебя, ни Хирако с детьми? Может ли отряд состоять из одного-единственного человека, который мертвее многих мертвых? Нулевого отряда больше нет, и его надежда оказалась лишь тенью совершенных ошибок. Мысли прохладой омывают затянутый аффектом разум, и огрубевшие руки плавно опускаются на прямые красивые плечи, ведут вниз по предплечьям, а пальцы смыкаются за женской спиной, притягивая к себе. Коори касается своим лбом лба Хаиру и замирает, выравнивая сердцебиение вместе с дыханием: — Я слышал каждое твое слово, Хаиру, я взвесил и обдумал каждое, но... я так устал. Давай ненадолго пустим все на самотек? Хоть на несколько минут? Я так хочу поговорить с тобой. Не о моем спасении, не о причине твоего появления и не о том, что я тону. Позволь мне просто поговорить с тобой. Перед глазами — лилейный перл, на который легла тень замешательства. У Коори от такой близости с Хаиру горит все тело в чаду полнейшего забвения, ему хочется забыться и уснуть рядом с ней — он действительно истощен своей же жизнью. Ожидать ее ответа нестерпимо мучительно, как ждать эффекта от панацеи во время предсмертной горячки — давно желанная нега окунает в себя забывшуюся душу. Хаиру кивает головой, не произнося ни слова, и Коори опускает руку на ее затылок, любовно поглаживая и пестуя в себе уже забытое чувство заботы и отдачи. Вопрос, кровью загустившийся на языке, ввертывается в легкие быстрорежущей сталью вместо кислорода: — Сумела ли ты умереть идеальной, Хаиру? Хаиру под его руками вся испуганно сжимается, сужается, будто истончается все больше, и Коори прижимает ее еще ближе, защищая от своего же вопроса и от самого себя, боясь, что вместо ее призрака зачерпнет лишь пустоту. В эту минуту Коори благосклонно-жесток и утешительно-бездушен, но он понимает — ответ необходим им обоим. Они должны знать, почему и ради чего, должны разобраться, и во всей этой ограниченной, замыкающейся в себе бессмысленности ему нужно найти хоть толику, самый слабый просвет смысла. Иначе это будет последней каплей, акме его болезни, его забытья — всего того, чем он когда-то мог назвать жизнь. Хаиру склоняет голову к его плечу, и пустотным, глухим голосом шепчет одно-единственное слово, становящееся его грудной прорехой: — Нет. «Я, знаете ли, рано умру, Коори-семпай. Хочу успеть к этому времени стать идеальной, хотя бы для себя. Чтобы мое тело было совершенно красивым, чтобы мой разум был чист, чтобы они были в гармонии. Хочу многого добиться, стать, как Арима-сан! Уйти потрясающей и, куда бы я ни пришла, появиться там с блеском. Чтобы при моей эксгумации кто-то сказал: „Эта девушка была невероятно прекрасной!“». Коори скорбно поджимает губы, и целует Хаиру в макушку, успокаивая и давая хоть какое-то прибежище. В то время он не сумел ее понять и поддержать, отреагировал распалено и безапелляционно, чтобы скрыть свое пропитанное горечью замешательство, чтобы не дать знать, насколько сильно он боится ее потерять. Теперь он понимает, но уже слишком поздно. «Что за романтическая чушь, Хаиру. Даже не смей романтизировать смерть, пока ты моя подчиненная, ты будешь жить». В голове разверзается целый тартар из воспоминаний, которые соединяются тусклой мозаикой, и вместо пазлов в ней лишь бесполезные слова и несдержанные обещания. У пазлов слишком острые края, и они раскурочивают мозг вместе с черепной коробкой, но боли нет — только хаотично проносящиеся сожаления, у которых нет веса. Коори изрекает бездумно, по наитию, почти без слов: — Ты умерла идеальной. В моих глазах. И если это что-то значит для тебя, то твое стремление не было бессмысленным. Ты умерла прекрасной и любимой, Хаиру. Хаиру бездвижно плачет, плачет без звуков, без слез, без стенаний, но Коори знает — она плачет. Они с ней оба плывут в гондоле по реке этих невыраженных слез, вот только это вовсе не романтическая прогулка под эгидой звезд и луны — нет, скорее их проводник — Харон, и жив в их лодке один лишь Коори. Пока. Коори правда верит, что это ненадолго. Следующая реплика дается проще, но Коори все больше чувствует, что это скорее допрос, где он закидывает камнями Хаиру, беззащитную и открытую перед ним, протягивающую руку, желающую помочь и спасти его. Прямо как в его тонущих представлениях во время их ночной прогулки в последний раз. Вот только за ее руку Коори должен цепляться, но он отталкивает ее, чтобы утонуть. — Встречалась ли ты с Аримой? Ты же знаешь, что он тоже мертв, верно? Арима ведь всегда переворачивал ее мир с ног на голову одним своим существованием, кружил ее в каком-то забывчиво-мечтательном циклоне и заставлял двигаться вперед одним ненароком брошенным взглядом или словом. Раньше Коори относился к этому влиянию Аримы на Хаиру ревностно и досадливо, но сейчас он просто хочет, чтобы она не была по ту сторону одна. Будь это рай, чистилище, ад или просто беспробудная мгла, если там будет Арима или хотя бы его мираж, Хаиру справится. Коори лишили всех, так пусть хотя бы Хаиру не будет одна. Либо там, где бы это ни было, с Аримой, либо здесь, рядом, с ним. И никак иначе. — Я знаю про смерть Аримы-сана, вернее, я почувствовала, когда он погиб. Но мы не встречались с ним — видимо, у него не осталось незаконченных дел в вашем мире, и он спокойно ушел. Я рада за него, в конце концов, все к этому и шло. А у меня остались... вы, — интонации Хаиру подозрительно легкие и непринужденные, словно она вовсе не шокирована смертью сильнейшего Кишо Аримы, словно относится к этому чрезмерно наивно, словно все так и надо. Коори пробует почву, балансируя между верой и отрицанием. «В вашем мире» и «А у меня остались вы» кажется чем-то небрежным, случайно забытым на запыленной, разбитой дороге, и Коори пытается всеми силами выжечь в себе необоснованную обиду, отсепаровывающую от него слой за слоем. А потом Коори нанизывает осознанием: где бы Хаиру ни была, Аримы там не будет. Потому что никогда не было при жизни, а значит, не будет и после смерти. Только Коори всегда был действительно рядом с Хаиру, Арима же был лишь Святым Граалем, навязчивой заоблачной мечтой, недосягаемым Богом, ихор которого Хаиру так и не смогла даже попробовать. Он уже давно в другом месте, а Хаиру все еще здесь, и им никак не пересечься. Все так легко и просто, и никак не может быть иначе. Арима больше не Бог ни для кого из них. Арима сделал свой выбор, и ушел, и, должно быть, к этому наверняка все и шло. Именно — Хаиру будет несчастна раз за разом. Только если Коори не задержит ее. Земля под ногами становится все более твердой, прочной, почти незыблемой, и для того, чтобы уплотнить ее окончательно, Коори продвигается дальше, осторожно, но торопливо, почти на ощупь, вкушая, как откуда-то из нутра к нему подкатывает почти детский восторг: — Что ты чувствовала, когда умерла? Боль? Одиночество? Тоску? Как ты узнала, что должна спасти меня и как нашла путь ко мне? Я видел тебя до этого: ты отражалась в окнах того самого дома. Ты спасала меня во время операций. Ты была со мной все это время, но насколько давно? Видят ли тебя другие и видела ли ты других призраков? Что ты чувствуешь и хочешь ли ты... хочешь ли ты уйти? Хаиру вздергивает подбородок и заглядывает в лицо Коори, и тот рикошетит взглядом, негодуя на эти, словно измывающиеся, тошнотворно белые бинты на ее глазах, ложащиеся целой пропастью между ними. Они словно регалия ее смерти, венчают и так бренно-призрачный образ склепной болезненностью, и Коори хочется сорвать их, оголить все ее эмоции, чтобы ничего от него не скрылось. Коори проводит по ним пальцами, и Хаиру почти музыкально прослеживает его движения, вот только своим звонким, мелодичным голосом: — Это было... непонятно. Обескураживающе неожиданно: когда Рыцарь нанесла мне смертельный удар в живот, я еще цеплялась за жизнь и думала, что выживу, верила, что я достаточно сильная, чтобы справиться с этим ранением. Но когда я уже была мертва... я помню только озноб, охвативший меня, и нежелание принять реальность. А потом ноги сами повели меня куда-то — сначала я блуждала бесцельно, а потом пришла к вам и поняла, что именно вы моя цель. Верите или нет, Коори-семпай, но я... привязана к вам. Почти в прямом смысле этого слова — я все время появлялась в тех местах, где были вы, только вот замечать вы это стали не сразу, но наблюдать за вами все это время было так... больно, пускай я и думала сначала, что это будет скорее забавно. Я могу уйти от вас в другое место, но ненадолго, максимум на несколько часов, после чего снова иду к вам, словно какая-то неизвестная сила удерживает меня рядом с вами, я примагничена к вам. А что насчет того, как я узнала о том, что вы нуждаетесь в спасении — мне никто не говорил об этом, не было ни Бога, ни Дьявола, которые повелели бы мне выполнить мою миссию на Земле, нет, я просто знаю это. Меня не видит, не слышит и не чувствует никто, кроме вас, и я, если честно, даже рада этому. Я... видела Ширазу-куна. Кажется, у него та же история, но с Урие-куном — он привязан к нему и должен предостеречь от чего-то. Больше я никого не видела... Хаиру замолкает и отворачивает голову, словно не желает продолжать, но Коори мягко берет ее лицо в свои руки и поворачивает к себе. Хаиру мрачнеет, потому что у напротив стоящего человека, которого она вновь не узнает, в расширенных зрачках, обычно спрятанных в почти беспросветных чернилах глаз, вихрасто зарождается нечто чрезмерное и ненормальное, что-то деструктивно-эзотерическое. Она, словно по наитию, словно кто-то тянет ее сверху за ниточки против желания, цепенеет, выдавливая обескровленным, обесточенным тоном: — ... я никогда не хотела умирать так рано, Коори-семпай, я думала, что в запасе еще есть время. Мне больно, мне больно настолько, что я задыхаюсь от этой боли, я захлебываюсь в ней, я... в этом нет никакого смысла, Коори-семпай, мне нужно будет уйти, хочу я того или нет... — А ты хочешь? — требование ответа, жесткое и нетерпеливое, пронизывает насквозь, и Хаиру стискивает зубы — неизвестная оскомина перекатывается на языке. — ... такая жизнь не будет иметь никакого смысла. Коори резко высекается искрами, давшими ярый, опасный огонь, и перемещает руки на женскую талию, сдавливая и прижимая к себе еще плотнее, вызывая фантомную боль и приковывая к себе, спаивая с собой: — Знаешь, Хаиру, я о кое-чем задумался. Ты права — в такой жизни не будет никакого смысла, но ведь этого самого смысла нет нигде, не так ли? Смысл бессмыслен сам по себе, и поэтому мы подарим его друг другу, и это будет самый великолепный, самый значимый смысл, какой только можно придумать, — Коори наклоняется к Хаиру, и той приходится прогнуться в спине, с беспомощным ужасом внемля вскрывшимся беспорядочным намерениям обсессии, которую Уи Коори лелеял в себе слишком долгое время. Коори-семпай, пожалуйста, вы... — Счастье, Хаиру? Счастье! Мы сможем сделать друг друга счастливыми, если ты останешься. Я не хочу, чтобы тебя забирала пустота, я не хочу, чтобы ты оставалась только в моих воспоминаниях, я люблю тебя, ты слышишь? Люблю! — Коори переходит на крик, который застревает и дребезжит в голове, и Хаиру с удовольствием бы прикрыла уши, если бы могла. Она не может даже пошевелиться, словно сейчас она не призрак, а живой человек, которому переломали руки и ноги, а затем иммобилизовали их. Отчаяние и беспомощность сливаются в ней воедино и подавляют любую волю. ... остановитесь и выслушайте меня еще раз... — И для того, чтобы ты осталась, чтобы твоя цель спасти меня не была достигнута, я готов выстрадать то, что должен, принять любую боль. Я в опасности? Замечательно! Ты не спасешь меня, я не дам тебе спасти себя, — лицо Коори разрезает инфернальный, одержимый оскал, и Хаиру не верит произнесенным словам, не желает им верить, он не мог такое сказать! В жилах по капле закипает бешенство, и Хаиру кажется, что она слышит, как кровь в ней поднимается и бурлит, просясь наружу. ... нет, Коори-семпай, вы просто не представляете, о чем говорите, вы... черт побери... — Ты — моя Скованная вдова, ты скована умершим мной, а Скованные вдовы никогда не знали пустоты и покоя даже после смерти, они оплакивали своих мужей, бессмысленно бродя по замку. Но ты не будешь меня оплакивать, никто из нас больше не будет плакать. Мы будем лишь смеяться. Ты — моя цитадель счастья и спокойствия, Хаиру, и нам не выветриться друг из друга так просто, даже после смерти. ... заткнитесь немедленно! Хаиру шипит и резко вырывается, проходя насквозь и отплывая назад. Вокруг нее расцветает бутон вихря, который поднимает ввысь ее волосы и верхний слой платья и притягивает к себе некоторые легкие вещи в гостиной. Сама Хаиру взлетает почти под потолок, ее кожа покрывается трупным светло-сизым цветом утопленницы, вены вздуваются и испещряют шею, тянутся лозами вверх и усеивают лицо, которое искажается забывшейся яростью. Коори не шевелится, не боится, взирая безучастно и ясно, и последнее, что произносит Хаиру, разносится эхом плача по всей гостиной: — Подумайте еще, Коори-семпай. После того, как Хаиру растворяется, оставляя за собой лишь небольшой кавардак и холод, Коори оседает на колени и низко опускает голову, вместе с изможденным выдохом выталкивая из себя лишь несколько слов: — С Днем Рождения, Хаиру.

***

Откуда бы то ни было он возвращается слишком поздно, лишь под утро, когда рассветные лучи еще не достигают земли, лишь пробуждаясь, и на улице царит полумрак. Противный свист какой-то песни, не попадающий в ноты и фальшивящий, под аккомпанемент звона ключей и нарочито громкое шарканье ног достигают уха. В нос ударяет острый запах крови, который сейчас почему-то ощущается как чересчур сладкий шафран, словно он использует кровь вместо духов. Мерзкие руки в красных перчатках открывают дверь ключом, сначала один поворот... два... лязг, лязг, лязг. Хаиру выжидает. Дверь толкают, и призрак девушки в белом свадебном платье вырастает перед вошедшим. Мужчина останавливается на пороге, и Хаиру с ненавистью оглядывает его с ног до головы залитую кровью фигуру. Не его собственной, чьей-то, нескольких людей или гулей или людей и гулей —отсюда и такой специфичный даже для крови запах. Мужчина усмехается, проходя сквозь нее, и Хаиру стремительно поворачивается, чтобы держать ублюдка в поле своего зрения. — Оу, у меня гости, а я даже не прибрался, — Фурута фальшиво громко охает, бросая ключи на рядом стоящий столик и снимая обувь. Глаза, засмоленные многолетней актерской игрой и притворством, обшаривают пространство разрушенной комнаты. — Ох, ты уже прибралась за меня, как мило, Хаиру-чан! Спасибо, дорогая! Он не удивлен. Совершенно. Хаиру, стараясь не выказывать своей растерянности, направляет меч в его сторону. Кончик лезвия материализуется в опасной близости с переносицей. — Очень нетактично, сестренка, Ширазу-кун, пришедший ко мне до тебя, хотя бы сделал попытку начать конструктивный диалог, пусть даже он идиот, а ты без слов тыкаешь в меня этим безвкусным подобием оружия. Ах, мертвецы так падки на меня, аж приятно! — Фурута с отвратительно лоснящейся ухмылкой отводит меч в сторону, крутится вокруг своей оси и разминает затекшие плечи, зевая. — Кстати, как голова, не болит? Шея не затекает? Ну ты, конечно, хорошо так дала голову на отсечение, мне понравилось, было прекрасное эстетическое представление на операции, прямо какая-то мини-казнь, Мацумае отлично постаралась. Но не волнуйся, я отомстил за тебя, ее глазные яблоки очень удобно продавились вовнутрь, а бензопила Киджимы-сана исполнила великолепно красивую песню, разрезая ее плоть! Фурута идет в гостиную, как бы игнорируя ее присутствие, не заботясь о том, что она может ударить его в спину. Хаиру же, пытаясь подавить в себе тошнотворное отвращение, идет следом, но не спешит расправиться с ним — пока рано. — Вообще вы все тогда отлично постарались, это было чудесное представление для меня! Летающая половина тела прислуги Цукиямы, ты, поскользнувшаяся на крови и потерявшая голову, Киджима-сан, бегающий по кругу из-за того, что его немного так разделили на две равные половины, и Мацумае, которую я самолично покромсал — черт возьми, умора, мне хотелось на бис! А как тяжело было не умереть от смеха, когда я плел всякий бред, смотря в глаза Коори, про то, что случилось! Ты бы видела его скорбь на лице по отношению к тебе, я чуть не расплакался, так душераздирающе трогательно! Кажется, он действительно любил тебя, а? — Ты и пальцем не тронешь Уи Коори, дорогой мой «братец», — Хаиру интонирует потусторонним треском ломающейся на части могилы, и мебель вокруг начинает тихонько потряхивать, а Фурута издевательски протягивает монотонные гласные, имитируя звуки из фильмов ужасов. Он небрежно кидает грязный от крови пиджак на диван и закатывает рукава, стоя к ней спиной с расслабленно прикрытыми глазами, и Хаиру пытается контролировать вспенившуюся в сосудах ярость. Этот человек ни за что не послушает ее и никого на свете. Он посмеется в лицо и продолжит делать то, что делает. И даже сам Люцифер не сможет напугать его. — Очень даже трону, Хаиру-чан, не только пальцем, если понадобится, но и целой рукой, всем телом, ну или, к примеру, катаной или другим оружием? Твой Коори такой хрупкий на вид, не правда ли? Дунешь и улетит, хах. Мебель начинает трясти сильнее: над головой звенит люстра, с полок на пол падают и разбиваются различные вещи. Фурута даже не вздрагивает, но откидывает назад голову, прогибаясь, и скептически смотрит в своей клоунской, театральной манере. — Я убью тебя прямо здесь и сейчас. Молись, Фурута — констатирует Хаиру, и над ними разбивается люстра, осыпая Фуруту стеклом, которое он лишь презрительно стряхивает с себя. Хаиру озадаченно отступает чуть назад, потому что на нем ни единой царапинки, и ни единой капли крови не проступает на бледной коже. Фурута разворачивается к ней всем телом и делает шаг навстречу, разводя руки в стороны и гадливо-приторно улыбаясь: — Правда? Как смешно. Давай же посмеемся вместе, сестренка. Хаиру с рыком взлетает, и гостиная сотрясается, словно при мощнейшем толчке землетрясения. Пол под ногами начинает ходить ходуном, ниоткуда взявшийся ветер вальсом врывается в комнату, мебель сдвигается, мечась из стороны в сторону, и окно за спиной Фуруты взрывается, волной ударяя его в спину и заставляя отлететь на несколько метров вглубь комнаты. Фурута среди всего этого хаоса поднимается с выражением полнейшего морального удовлетворения победителя. Из него вырывается, нарастая, смех: гортанный, сумасшедший, гомерический. Он смеется долго, надрывно, сгибаясь пополам от смеха, пока все вокруг него рушится, а дамоклов меч нависает над ним, острием касаясь макушки. Хаиру в ужасе лицезрит монстра, которому нечего терять в этой жизни, поэтому он через смех выражает презрение не только к ней, но и ко всем людям и гулям и ко всему миру. Фурута не боится хаоса или разрушения, не боится ни смерти, ни даже Бога. Потому что он сам решил им стать. Смех затихает, но не прерывается, как только меч вонзается в грудь, и, наконец, его собственная кровь теряется в трещинах на полу. Все вокруг глушится и успокаивается, и Хаиру, не спеша вынимать лезвие, прокручивает его, но Фурута продолжает смеяться. Его ладонь опускается на ее шею, но ловит лишь воздух, и Хаиру отшатывается, вынимая меч и отступая: понимание приходит лишь сейчас, когда рана стремительно затягивается, а сам Фурута большим пальцем оттирает красную дорожку с подбородка. Он больше не человек. — Было весело, Хаиру-чан, очень даже драматично и эффектно, ты не находишь? Только вот освещение хромало, да и звуковые спецэффекты подвели, неужели нельзя было подготовиться получше? Одни разочарования, — Фурута медленно аплодирует, и каждый его хлопок вновь забивает гвоздь в крышку гроба Хаиру. — Да и образ твой не подвел, отлично выглядишь, сестренка, прекрасное платье, да и кровь что при смерти, что сейчас, ложится на тебя великолепно, тебе очень к лицу. Ну что, Дама сердца защитила своего рыцаря? Ох, стой, нет же. Ну, во всяком случае, думаю, мы закончили, потому что я правда очень устал и хочу спать. Если не хочешь со мной, то можешь проваливать. Она проиграла эту битву.