Скованная Вдова

Он обездвижено стоит на коленях в рассветных соцветиях: золотые змеистые цепи оплетают полуразрушенную гостиную, плавно переливаясь в лиловые и нежно-розовые, постепенно раскрывающиеся солнечные бутоны. Но ничего из этого он не видит: глаза, все еще застланные самым прекрасным летаргическим видением, прикрыты, голова опущена, а на губах безмолвно тлеет молитва — та, которую помнит еще с детства и вовек уже не забудет. Аве Мария.

Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; Благословенна Ты между женами, И благословен плод чрева Твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, Молись о нас, грешных, Ныне и в час смерти нашей. Аминь.

Оригинальная «Аве Мария» на мертвом латинском многократно повторяется в голове, оседая пеплом и опустошая рассудок до пронзительной, почти больной и горькой легкости. Коори и сам хотел бы раствориться, сгореть, исчезнуть, лишь бы не чувствовать боль — то, как она несоизмеримой глубины воронкой разрастается внутри, издевательски медленно, но тяжело и разрушительно, невыносимо. Больно настолько, что невозможно дышать и хочется рыдать навзрыд, но слез нет уже давно, да и если были бы, от них легче бы не стало, потому что опустошение — не освобождение. Опустошение — лишь иной вид боли, когда нет вообще никаких эмоций, но отчего-то все равно мучительно тяжело. Коори выдыхает и воспроизводит молитву с самого начала. Вернись ко мне, вернись ко мне, молю, вернись, умоляю, вернись, вернись, вернись. Только сейчас он понимает, что сделал — отринул то единственное, что могло спасти его. Единственную, которую любил, любит и будет любить до конца жизни. Все то, что она услышала от него, все то, что увидела в нем, все то отвратительное, что скрывалось и неожиданно вышло из своих берегов, все худшее в нем — всему этому Хаиру пришлось стать невольной свидетельницей. Она желала защитить его, а Коори, задыхаясь во тьме, эгоистично втянул ее в собственный мрак, подумав, что так им обоим (только ему) будет лучше. Он не хочет, чтобы Хаиру страдала, она заслуживает лишь счастья, пусть даже посмертного, она заслуживает весь мир, если будет нужно, всего. Но все, что Коори мог ей предложить — это собственная жизнь, жалкая, дешевая и пустая, никому уже, даже ему самому, не нужная. Их с Хаиру желания резко сдиссонировали, ведь она собирается вернуть его к жизни, уберечь и оградить от опасности, а все, чего хочет сам Коори — это чтобы она осталась рядом с ним или забрала с собой, неважно, куда, он действительно готов погрязнуть в сердце греха, если будет держать ее за руку. Это ли любовь, Хаиру? Заходящаяся в неописуемых, лихорадочных страданиях, окровавленная, кричащая и захлебывающаяся в мучениях, та, которую умертвить стоило бы хотя бы из жалости? Что, по-твоему, мы именуем любовью? Любовь — одна из форм эгоизма, просто наряднее и экспрессивнее? Она необходима нам, потому что мы, слабые и беспомощные, не можем справиться с одиночеством в этом жестоком мире, не можем ему противостоять без поддержки? Почему, Хаиру? Почему, Богоматерь? Тлетворные, циничные мысли вновь превращают его разум в место для бойни. Коори не знает ответов на собственные вопросы, Коори не хочет знать: эта рана в нем горит нестерпимо, но он никогда не прижжет и не зашьет ее, потому что это последнее, что делает его живым. Если любовь — это перманентные, монолитные страдания, то он готов отдаться им безраздельно. Если Хаиру хочет, чтобы он отпустил ее, то он сделает это только ради нее, потому что, делай он это ради себя, она никогда бы не нашла покоя. Но если «отпустить» значит разлюбить и забыть, исцелив, наконец, рану, а с ней и окончательно убить в нем ничтожные остатки живого, то у них нет выхода. Коори хочет полноценную смерть, а не эвтаназию. Не кому, не летаргию, не серый беспробудный сон. Не существование. Либо жизнь, либо смерть. С ней. Что-то омерзительное струится по венам. Отвращение к самому себе. Отторжение себя как ничтожество, как падаль, не достойную жить. Он (не) справится с этим. Ты не ушла, слышишь? Я знаю, ты вернешься ко мне. Я жалок, беспомощен и отвратителен, я пал так низко, что самому тошно, но ты — мои солнце и луна, все то, чего я желаю и чем любуюсь, не смея коснуться. Как бы низок ни был человек, сколько грехов бы он ни совершил, солнце и луна всегда освещают его путь. Они прощают его. Ты же простишь меня, любовь моя? Только вернись ко мне, и я кровью вымолю твое прощение. Круг, бесцельный настолько же, насколько бесконечный, олицетворяет его метания — Коори хочет либо жить с ней, либо умереть с ней — желает погрязнуть в бездне, из которой Хаиру всеми силами пытается его вытянуть. Это столь неблагодарно, что презрение к себе накатывает с новой силой, снося затворы и устои, все те принципы, которыми он до этого жил. Коори не знает, что делать, не может даже пошевелиться, «Аве Мария» испаряется призрачным дымом из его мыслей, но он все еще священной мантрой умоляет, чтобы Хаиру вернулась к нему. Его жизнь — это вечный жернов войны: с гулями, со смертью и с самим собой. Его жизнь — это проплывающий мимо мираж, который он даже не пытается обуздать. В отличие от Хаиру, которую он хочет удержать всеми силами, но стихию невозможно заключить в оковы, ей невозможно обладать. Как и любовью. Коори смиренно улыбается — наконец, все становится на свои места. Он ужасен, но он исправится. И тогда Хаиру сможет уйти спокойной и свободной. Коори поможет ей взлететь, выполнить свое предназначение, каким бы оно ни было, даже если сам впоследствии разобьется, даже если придется собирать себя по фрагментам. Вот только собирать уже точно будет нечего. Но Хаиру об этом знать вовсе не обязательно. Только бы ты вернулась. Прошу тебя, не оскверняй себя моими словами — я того не стою. Где бы ты сейчас ни была, не плачь из-за меня, не злись на меня, не причиняй вреда и не пятнай себя. Ты должна оставаться чистой, Хаиру, даже если я посмел покуситься на твою искренность, на твое благородство. Прости меня. Я уже не смогу переиграть наш неудавшийся сценарий, но надеюсь, что сумею искупить все сказанное и сотворенное мной — пожалуйста, дай мне шанс. Вернись ко мне. Грудь внезапно обжигает теплом, и все тело пленит заботливая, успокаивающая нежность, разливающаяся истомой внутри и заставляющая прекратить как молитву, так и горячечный поток мыслей. Это чувство ласкового, неземного трепета, пронизанного всеобъемлющими заботой и любовью, — самое прекрасное, что он вообще испытывал, и Коори облегченно выдыхает, кладя руки на ее спину, чтобы прижать сильнее к себе. Хаиру тянется к нему всем существом, и он не понимает, как раньше считал ее присутствие холодом, потому что это что ни на есть тепло — хрупкое, целительное, умиротворяющее. Она плавно опускает голову ему на плечо, и Коори утыкается носом в ее мягкие короткие волосы. В этот момент ему даже кажется, что он может вдыхать воспоминания о Хаиру — примесь запаха ее кожи и ароматических палочек, которые она вечно жгла в своей комнате и даже в офисе, несмотря на его недовольство. «Ты посадишь легкие — вся эта ароматическая дрянь очень вредная». «Не вреднее, чем ваши сигареты, Коори-семпай. А знаете, что самое вредное: что вреднее моих ароматических палочек и ваших сигарет, но что вредно для нас обоих? Наша работа — она убьет нас быстрее». Коори кладет руку на ее затылок и усмехается, целуя закрытый белоснежными бинтами висок, — она никогда его не слушала и всегда ему перечила. Была свободной как квезаль, раскинувший крылья в полете и умирающий от разрыва сердца в неволе. Возможно, его никогда и не стоило слушать, ведь Хаиру была права, была всегда права — совершенно неважно, какие у следователя легкие, если он все равно не сможет сделать лишний глоток воздуха на смертном одре — такие, как они, не умирают от патологий, потому что умирают в бою. Не Хаиру стоило его слушать, а ему ее. И теперь Коори будет благоговейно вслушиваться в каждое ее слово и никогда, больше никогда не посмеет ее перебить. Она — его «Аве Мария», отныне и навечно. — Я не смогла, — голос Хаиру дрожит хрусталем, готовым разбиться, и Коори тщетно держит ее призрачное тело в своих руках, пытаясь поймать при падении. — Я не смогла убить Фуруту. Я проиграла. Но на кону стояло слишком многое. Вы, Коори-семпай. Коори качает головой, потому что он давно не на кону и никогда не был, и сейчас главное не он и не смерть Фуруты, а то, что Хаиру снова здесь, то, что она вернулась к нему. Остальное по сравнению с этим пустяки, не стоящие внимания, — они справятся с чем бы и с кем бы то ни было, они справятся со всем. Рагнарек, пандемия или целая война — ему уже ничего не важно, они все преодолеют. — Все хорошо, Хаиру, не переживай, все в порядке, — отвечает он вновь как в бреду, и сердце словно заполняет все его нутро, потому что звучит бешено громко — ему страшно, так страшно, небывало страшно очнуться и понять, что все это очередная химера. Она умерла, она ушла, она могла не вернуться никогда — и теперь одно только резкое движение или неправильное слово могут разрушить абсолютно все между ними — чистой воды обсессия, с которой Коори ничего не может поделать. — Я думал, что ты не вернешься, думал, что это конец. Прости меня, я сказал столько лишнего, ты не заслужила всего этого — я окутал тебя своим мраком, желая эгоистично удержать, подчинить, любыми способами сделать так, чтобы ты осталась со мной... Прошу, прости меня... и с Днем Рождения, Хаиру. Хаиру осторожно отстраняется и обескураженно заглядывает ему в лицо — даже не видя этих глубоких, словно все знающих темно-зеленых глаз, Коори легко считывает ее эмоции по приоткрытым аккуратным, вычерченным по рубину губам и чуть приподнятым тонким бровям. Коори не убирает рук с ее спины в иррациональном страхе лишиться призрачного, ледяного тепла, ему снова хочется притянуть ее к себе, но Хаиру, сдавленно вздохнув, сама приникает к нему и вновь кладет голову на плечо. Коори, одной рукой все еще удерживая Хаиру за спиной, другой переплетает их пальцы и подносит к губам, целуя выделяющиеся вены на ее запястье и забвенно прикрывая глаза. — Что ж... когда ты умираешь, такой день теряет всякий смысл. Это странно, не находите, Коори-семпай? Поздравлять с днем рождения мертвеца... — она рассуждает беззаботно и невесомо только на первый взгляд: Коори почти может дотронуться до тех препон, которые Хаиру пытается преодолеть в себе, чтобы подавить сожаления и тоску и уверить его в том, что все в порядке. Ей не нужно подслащивать эту едкую, разлагающую его внутренности пилюлю, потому что он все знает, он все понимает, ведь сам через это проходит. Она не должна лгать ему, никогда. — Ты жила, и этот день имеет огромное значение, пока во мне жива память о тебе. Если мне придется продолжать жить, если я буду способен и дальше влачить свое жалкое существование, то я бы хотел праздновать каждый твой день рождения за нас обоих — так, как никогда не праздновал и не отпраздную свой. Словно ты жива. Словно ты со мной. Хаиру в ответ сжимает его руку чуть сильнее, и Коори поднимает голову к окну, в котором плещется рассветный океан: червонное золото борется с вербеной. Он так много лет по-настоящему не любовался восходом солнца, что уже и забыл, насколько энигматично и духовно, почти религиозно это чувство, оплетающее легкие и завладевающее дыханием. Коори все еще верит в смерть больше, чем в жизнь, но внезапно в голове вспыхивает желание любоваться каждым сантиметром этого неба, любого из возможных. Он хотел исследовать с Хаиру ночное звездное небо где-то там, где звезд столько, что не сосчитать, и горят они особенно ярко и красиво. Он все время откладывал это желание из-за работы, потому что на это не было времени, это было не настолько важно, чтобы бросать все и бежать от реальности, любуясь чем-то, что лучше всей его жизни — эскапизм никак не задавался. Теперь это становится настолько важным, что к горлу подкатывает ком, а глаза слезятся. Он хочет увидеть звездное небо с Хаиру, засыпая вместе с ней под ним, застать полнолуние и окунуть ее в лунный свет. Он желает запечатлеть Хаиру на этом небе, слить их воедино, потому что они — то чарующее великолепие, что достойно друг друга. И он жаждет увидеть небо в Хаиру: все его грани, все краски, каждое облако и звезду, насытиться лучами ее солнца и отблесками луны. Он тщетно мечтает о том, что уже никогда не получит, и это осознание впрыскивается в кровь ядом. — Вы противоречите сами себе, Коори-семпай. Вы желаете умереть, но... кто же тогда будет хранить воспоминания обо мне? Если умрете вы, то окончательно умру и я. Коори вздрагивает: это жестоко и нечестно, а еще подло, Хаиру, ловить меня на чем-то подобном. И ведь вся несправедливость заключается в том, что ты права, ты совершенно права, но это больно принять, понимаешь? — Я прекрасно это понимаю. И, если уж и жить дальше, то только ради тебя. Или умереть ради тебя? Я не знаю, но жизнь причиняет большие страдания, чем смерть. Жить — значит страдать и претерпевать боль. Мы живем в аду, который сами и создали. В непомерно грязном, отвратительном аду. Жизнь сама по себе оскорбление. Бессмысленное, пустое оскорбление. Хаиру слушает затаившись — внимательно и, Коори абстрагируется, проницательно, понимающе. Это понимание на вкус как полынь — горькое, терпкое и отчего-то промозглое. Возможно, в глубине души она и согласна с ним, но признать не может. Никогда не сможет, потому что обязана призвать его жить. «Обязана» — Коори сжимает зубы от вновь зарождающейся ярости и приказывает себе успокоиться. Иначе он опять все испортит. — В смерти тоже нет ничего хорошего, Коори-семпай. Однажды вы сказали мне не романтизировать смерть, помните? Я говорю вам то же самое, — она вновь отстраняется и берет обе его руки, вселяя надежду и уверенность. Её лицо, склепно белое, но безукоризненное настолько, что перехватывает дух, подтверждает произнесенные слова — смерть больна, холодна и тосклива, хоть и почти стерильно идеальна. — Да, в жизни много горя и страданий, но разве это не чудесно? Страдания очищают человека, я всегда считала, что человек, многое переживший, особенно прекрасен. Вы прекрасны — вот, что я хочу сказать. Страдания делают нашу жизнь... осмысленной, понимаете? Они делают нас самих — покореженных, перемолотых, еле стоящих на ногах, но это все еще мы, это все еще вы. Все так, как вы описали, но... любой возможностью нужно уметь пользоваться, и на жизнь в этом мире тоже. Да, люди порочны, а мир грязен, но возможно ли жить, совершенно не пачкаясь, и является ли смерть очищением? Казалось бы, я умерла и должна знать ответы на эти вопросы, но я до сих пор не знаю, даже я. Вы не знаете, и рисковать не стоит, потому что у вас все еще есть выбор. У меня его уже нет, поэтому у меня нет опоры под ногами, мне не за что цепляться, но есть за кого — за вас. И, если бы у меня был выбор, я бы выбрала жизнь. Вместе с вами. Коори расширяет глаза, перед которыми пространство идет рябью, и смаргивает слезы сквозь разбуженный кратер титанической, ужасающей боли. Слезы были всегда, но они вместе с болью застыли, замерзли в нем, и он нарочно оставил их в покое, чтобы они не убили его. Коори охранял их сладкий сон в себе, не позволяя никому даже подобраться к ним — после стольких смертей он чувствовал лишь пустоту и усталость, которые не давали выпустить из себя все, что накопилось, а накопилось небывало много. И лишь Хаиру сумела сжать его сердце в своих руках, чтобы возродить забытые эмоции — она пустила из него кровь для того, чтобы он не сошел с ума окончательно. Потому что — они оба понимают — еще немного, и его было бы уже не вернуть. Хаиру наклоняется к нему и кладет ладонь на щеку, которую Коори сжимает, зажмуривая глаза, с силой смыкая губы и сглатывая слезы. Она сказала столь многое, что он хотел бы запомнить на всю жизнь, как псалом, возрождающий его из праха, как священное заклятие, на иждивении которого он находится. Он хотел бы заучить ее саму, словно прекрасное стихотворение, вдохновляющее и влюбляющее — все метафоры и эпитеты в ней, каждый ее образ, каждую ее строчку и слово, все в ней. Но это невозможно. «Невозможно», «нельзя», «нет», «неверно», «бессмысленно» и «никогда» — Коори ненавидит этот мир, столь лицемерно оперирующий этими словами. Коори ненавидит себя, потому что он не может. Никогда не мог и уже не сможет. Именно поэтому жизнь со всеми ее красками и радостями, о которых так восторженно говорит ему Хаиру, не для него. Уи Коори — свой же инквизитор. — Живите, Коори-семпай, живите ради себя, ради одного себя! Полюбите себя больше меня, больше любого живого и мертвого человека на всем белом свете! Любите себя так сильно, чтобы продолжать жить, жить в свое удовольствие, получать наслаждение от жизни. Любите себя так, как никто никогда не полюбит. Вы не враг себе, Коори-семпай, а друг, советчик, отец и сын, запомните это. Я научу вас, как жить, научу вас всему, если понадобится. Но мой срок ограничен, понимаете? Я должна буду отпустить вас, и вы должны будете отпустить меня. А, когда придет время, я буду ждать вас. Но давайте договоримся, что это будет не раньше, чем через тридцать лет, хорошо? Живите ради себя. И, прожив долгую, насыщенную, прекрасную жизнь, умрите ради себя. Коори тихонько смеется, отрицая незыблемую истинность, рациональность слов Хаиру, бессильно пытаясь остановить слезы, и касается своим лба ее, хватая воздух ртом и успокаивая себя. Христианские мотивы, переплетенные с нагим эгоизмом — вот как ты заговорила, да, Хаиру? Эта формула вряд ли подойдет мне, потому что я пропащий. Бороться ради себя, возлюбив жизнь как само собой разумеющееся — не для меня. А знаешь, почему? Потому что я — свой собственный палач. — Как полюбить себя, если ненавидишь? — Коори давится хрипом и совершенно паршиво, одержимо скалится, потому что любовь и ненависть по разные стороны баррикад, и нет никакого шага от ненависти до любви и обратно. Отвращение не покрыть ниоткуда взявшимся пониманием. Себя простить почти невозможно, особенно когда осознаешь свою вину. Это он позволил Хаиру и Ариме умереть. Это он никак не помешал уходу Хирако и детей. Это он не предугадал предательство Хайсе. Все, что с ним произошло — полностью его вина. Мы сами виноваты в своих несчастьях. Даже когда кажется, что виноваты другие, обстоятельства или сама жизнь, в первую очередь виноваты мы сами. — Вы не можете ненавидеть себя, Коори-семпай. Потому что я — ваша часть, — мягко произносит Хаиру, и ее сакральный, богоподобный лик освещает улыбка, к которой его притягивает по наитию. Коори замирает, пронзенный её словами как ледяным лезвием, потому что если это ложь во имя его блага, то Хаиру было бы лучше убить его здесь и сейчас. — Я не просто рядом с вами — я в вас, понимаете? Я внутри вас, и всегда буду. Защищать, поддерживать, успокаивать, идти вместе с вами вперед — я всегда буду делать это, потому что нашу связь уже не разорвать. Я внутри вас и поэтому вы не можете ненавидеть себя, вы не можете ненавидеть меня. Вы не можете ненавидеть нас. И винить нас не можете. Никто не виноват в моей смерти и во всех остальных несчастьях — ни я, ни тем более вы. Это жизнь. И это случается. Нет правых, нет виноватых. Есть лишь факт. Коори невольно морщится — под ребрами раздражающе свербит, а курить хочется до умопомрачения. У Хаиру странная посмертная философия — что-то между цинизмом и романтизмом — резкое отклонение от курса жестокой мечтательности и инфантильного безумия при жизни. Впрочем, Коори ли ее судить — он едва не соскользнул в тартар совершенного сумасшествия в объятья Эреба, только вмешательство Хаиру и спасло. И все же это настолько искаженно и чертовски правильно одновременно, что вопросов появляется все больше — их так много, что Коори не справляется с их количеством, и они пытаются задавить его своим весом. И самое ужасное, что очевидно — ни Хаиру, ни тем более он, не в состоянии на них ответить. Им пора низвести себя с подмостков этих заблуждений. — Что ж... звучит прекрасно, Хаиру, я бы действительно хотел тебе верить, но... — Коори спотыкается на зарождающейся мысли, которую хочет облачить в максимально точные слова, чтобы Хаиру поняла его, чтобы не отвернулась от него, — ... но не все так просто, не так ли? Сложно перестать что-то делать, во что-то верить, о чем-то думать, только потому что тебя попросили прекратить. Даже если это сказала Ты, даже если я верю твоим словам, даже если всем сердцем хочу следовать твоим заповедям, идти по начертанному тобой пути. Я должен... научиться заново жить, я не знаю, как это, зачем и почему — я ничего не знаю. Мне нужны время и... силы. А еще мудрость понять и принять, которых у меня, увы, нет. Хаиру кротко кивает головой, впитывая в себя все его чувства и мысли, фильтруя их и одаривая его спасительными спокойствием и непорочностью. Рядом с ней Коори словно становится чище — все вокруг больше не ощущается таким мутным, неправильным и кривым, словно смотришь на себя в запятнанное, запыленное, растрескавшееся зеркало. Даже цвета опостылевшей, тошнотворной действительности пестреют рядом с ней, становясь не просто насыщенными — почти осязаемыми, — и дышать теперь куда легче. Коори так боится потерять все это, боится потерять Хаиру, но, осознав любовь и сквозь тернии ошибок постигнув ее, он сумеет отпустить. Все будет так, как того захочет Стихия. Потому что теперь он знает ее название. — У нас все еще есть время, — заверяет Хаиру ровно и твердо, и не поверить в ее слова кажется Коори грехом. — Достаточно, чтобы я успела научить вас заново жить. Мы воплотим в жизнь все наши планы и постараемся исполнить мечты. Мы сделаем это вместе. И, ощутив все это, вы уже не захотите умирать, потому что жизнь захватит вас. И я научу вас всему, что знаю и чего не знаете вы, что я познала, умерев. Вы научитесь на примере моей жизни и смерти и с этим знанием отправитесь в дальнейший путь. Я возрожу вас из праха, обещаю. — И, возродив, своим уходом вновь обратишь в прах, — слабо откликается Коори, иронично хмыкая, и в этой иронии столько тяжести, сколько никто из них не может ни поднять, ни даже взвесить. Ему будет больно. Ему будет настолько больно, что он вряд ли захочет дальше жить. Хаиру ошибается, если думает, что, подарив ему все, в чем он так отчаянно нуждается и «научив жить», уйдет с легким сердцем и чистой совестью, а он будет доживать свой жалкий век как в сказке — долго и счастливо. Давай посмотрим на все это трезвее, Хаиру. Спрогнозируем. Ты возрождаешь меня. Ты делаешь меня счастливым. Ты бросаешь меня. Почему ты вообще думаешь, что я не разучусь «жить» после твоего ухода? Что я не сопьюсь, не попытаюсь снова покончить с собой, что меня не убьют? Зачем тратить столько сил на кого-то, кто этого не достоин, особенно если нет гарантии, что все не напрасно? Для чего ты делаешь это? Ах, вот оно как. Проскальзывает невольная, но до завязывания органов в тугой мертвый клубок мерзкая мысль о том, что Хаиру делает все это для одной себя. Чтобы уйти и заснуть навечно. Не ради Коори. Ведь так, да? Я — твоя миссия на земле. И да простит меня Бог, ты всегда виртуозно умела лгать и притворяться. Хаиру крупно вздрагивает и неожиданно отшатывается, словно прочитав его пагубные, несправедливые к ней мысли, и Коори отводит взгляд в сторону, не в состоянии смотреть на ее лицо. Она глубоко хмурится, точно отрицая все то, к чему он мысленно пришел, и вновь заговаривает приглушенно, но все еще бесконечно решительно: — Я знаю, что вы сильный и справитесь с этим. Вы сильнее, чем думаете и чем думают другие. Вы сильнее меня и даже Аримы-сана. И это далеко не пустые слова, — Коори изумленно поворачивает голову в её сторону, и Хаиру ласково продолжает. — Ваши метания, противоречия, чувства, мысли и действия, которые вы считаете неправильными, от которых пытаетесь откреститься как от прокаженных, все это — вы, Коори-семпай. Вы человек, люди слабы по своей сущности, но наша сила в понимании и познании. В осознании, и своей слабости в частности. Именно поэтому вы сильны, и я помогу вам стать еще сильнее. Коори, пораженный и раздавленный своим же бесчестием, зачарованно склоняется к скованным, опущенным на колени рукам Хаиру, и каждое его последующее слово прошивает тело виной и скорбью: — Прости меня, молю, прости, Хаиру, прости меня... — только сейчас, в этих сбивчивых, сумбурных извинениях, почти что покаяниях, Коори не отвергает протянутую руку на дне океана, а берет ее в свою и, ослепленный ангельским светом, исходящим от Хаиру, плывет к поверхности. Только сейчас. Помешанный на маниакальной идее остаться с тобой, я эгоистично позабыл обо всем на свете — о тебе, о твоих словах, об остальном мире. О любви к тебе. Не о той, которая желает удержать насильно, привязать к себе и никогда не отпускать, не о той, что затягивает разум беспросветной пеленой безумия и желания и окунает во мглу. О той, что горит не менее ярко, но терпеливо ждет, ставя на первое место твое собственное счастье. Я хочу, чтобы ты была счастлива, Хаиру, даже после смерти. Мы не знаем, что вообще есть счастье и как его оценивать, оно настолько эфемерно, иллюзорно и относительно, что, возможно, его не существует вовсе, и мы обманываем себя и друг друга. Но это при жизни. Ты же — по другую сторону, и, сколько бы я ни гнался за тобой, сколько бы ни пытался удержать, стихию не обуздать. Смерть — все та же стихия, как и любовь, и сейчас она владеет тобой. Надеюсь, она сможет подарить тебе счастье и свободу, раз я не смог. И я помогу ей. Если по эту завесу действительно существует счастье в своем истинном значении, то я помогу тебе его обрести. Прости меня, что препятствовал этому с самого начала. — Я прощаю вас. Прощаю ваши слова, ваши мысли, ваши действия, вас самих. Главное чтобы вы себя простили, — Хаиру целомудренно целует его в лоб, словно крестит новорожденного ребенка, и Коори окончательно забывается, возвращая себе безмерное доверие к ней, вплетённое в нежную, всепоглощающую любовь. Хаиру обнимает его согбенную спину, укрывая собой, и они оба застывают так на некоторое время, как статуя мученика, просящего отпущения у иконы собственной Богини. Коори позволяет себе погрузиться в это утешающее, обвивающее почти анестезирующим коконом, оцепенение. Оно напоминает, что он чертовски устал и нуждается во сне — как только Хаиру выпрямляется, тело странно тяжелеет, точно налитое раскаленным свинцом, и у Коори складывается чувство, что его кости медленно расцепляются, и скелет вот-вот рассыплется. Реальность разрезает раздающийся над ухом голос Хаиру — вновь задорный и ребяческий, звонкий и родной до помутнения рассудка: — Ну что, Коори-семпай, мы пришли к согласию? Очень на это надеюсь, потому что теперь я хочу подарок! Вы, знаете ли, все-таки обидели меня всем тем, что сказали, чуть-чуть! Но мне нужна компенсация. Да и, знаете ли, день рождения, подарок точно нужен, — она капризно и коварно улыбается, стуча по губам указательным пальцем, явно раздумывая, что хочет, и у Коори внутри разливается тепло, которое окончательно осушает его слезы, и заставляет вторить ей снисходительной, чуть насмешливой ухмылкой. Все верно, Хаиру. Беззаботность тебе к лицу — носи ее с гордостью. Потому что ты — непосредственность, ты — благодать. Пока у тебя на голове тихо сияет миртовый венок, терновый на мне пропитывается кровью. И это справедливо — какая душа, такая и участь. Я просто хочу, чтобы в этот день ты забыла о том, что я все еще у твоей паперти жду своей расплаты. — Все что угодно, Хаиру. Все, что не касается Фуруты, гулей и CCG, — Коори пытается придать своему тону снисхождение, хотя бы попытаться вернуть прежнего себя. Выходит с натяжкой. — Ох, нет, не хочу даже вспоминать о них в этот день, — она смешно трясет головой и высовывает язык. — Однако... нам с вами все равно придется поговорить о Фуруте. Я была у него и... — Ты скажешь мне, но после, договорились? — Коори пообещал себе не перебивать Хаиру, но при имени Фуруты вокруг словно копошатся омерзительные черви, подбираясь все ближе, что ощущается почти физически. Имя Фуруты как клеймо — пачкаешься, даже если произносишь его. Коори не хочет портить этот пропитанный светом день, потому что он и так испортил почти все, что только можно. — Так что за подарок? Хаиру неудовлетворенно вздыхает, но, быстро придя в себя, радостно кивает головой: — Помните, как однажды мы собрались на бал, но его отменили? Мы ведь с вами так и не потанцевали... А я всегда мечтала станцевать с вами. Подарите мне танец? Коори словно видит глаза Хаиру воочию — бинты все еще ложатся пропастью между ними двумя, но теперь она не кажется непреодолимым препятствием, потому что он лицезрит ее сквозь них. Жадеит лучится светозарным энтузиазмом, и Коори, поверженный и околдованный, встает с колен. Положив правую руку на сердце, он протягивает левую Хаиру и кланяется ей. Коори не тот кабальеро, которым Хаиру могла бы чистосердечно восхищаться, но он попытается стать им этим утром. Если она ему позволит. Потому что он готов подарить Хаиру не просто танец — всего себя, если она попросит. — Я счастлив, что наши с Вами желания соприкасаются, Ихей Хаиру. Позволите Вашему жалкому, не достойному Вас рыцарю закружить Вас в танце, который Вы никогда уже не забудете? Хаиру со смехом протягивает ему свои бледные, прекраснейшие руки, и Коори берет ее за талию, приподнимая над собой и кружа в воздухе. Вес ее тела едва ли чувствуется — Коори держит в руках сам Эфир, утягивающий его далеко за грань земного мира, куда-то на эмпирей. Её заливистый, восхитительный смех осыпает его как конфетти, и Коори ощущает, что в его собственном мире, наконец, зажгли иллюминацию, которую тот ждал, казалось, целую вечность. И, пока он может наслаждаться ей, он будет априори счастлив. Счастье, не поддающееся сомнению и не требующее доказательств — сегодня Коори попытается приблизиться к его истинному значению. — У меня даже есть кое-что на примете, — Коори все же приходится отпустить Хаиру для того, чтобы отойти к стоящей неподалеку стереосистеме и включить нужную композицию. Раз он начал свой рассвет с молитвы, то он его ею и закончит. Потому что именно она вернула его рассудок. Возможно, именно она вернула ему Хаиру. — Аве Мария Франца Шуберта? Классика, но мне нравится ваш музыкальный вкус, мой рыцарь, — шутливо воркует Хаиру, пока музыка начинает набирать обороты, и Коори в несколько быстрых шагов оказывается рядом с ней, порывисто заключая в объятья. — Я помню, что нам обоим нравится классика в ненавязчивых количествах и знаю, насколько ты любишь скрипку, — с хитрой галантностью проговаривает Коори, но мгновенно осекается, опуская взгляд на намертво связанные руки и молельно сцепленные пальцы Хаиру, в которых больше нет меча. — Вот только... Хаиру с замешательством в чертах лица зеркалит его жест и выдавливает из себя печальный, досадливый смешок: — Ах это... Раскрою свой секрет: иногда я просто могу сделать так, — с этими словами Хаиру разрывает вервии, плотно стягивающие ее руки до этого. — Хотя это ненадолго: потом они снова сковываются... наверное, это символ того, что этими самыми руками я делала что—то не так при жизни. Убивала, должно быть. Коори удрученно поджимает губы, вчитываясь в боль Хаиру как в свою, потому что это тот же почерк и те же письмена, написанные кровью вместо чернил, на плоти вместо бумаги — они с ней слишком долго шли одной и той же раздробленной, усеянной черными розами с острейшими шипами, дорогой. И, идя на обманчивый свет справедливости, думая, что, наконец, выберутся из горнила вечной, никак не заканчивающейся юдоли, они разминулись — Хаиру забрела на тропу смерти, в то время как Коори погряз в пучине маниакального отчаяния. Они оба убийцы, и теперь Коори даже не знает, за какую такую чистую благородную идею они убивали — когда к белому примешивается черный, получается безликий серый, размывающий начертанный кем-то путь. А нити, прикрепленные к твоим рукам и ногам откуда-то сверху, прорисовываются намного четче. Они — убийцы. Они — спасители. В конечном итоге, они уравнители. Они никто. И, должно быть, это не та справедливость, которую они искали. Коори, пытаясь заглушить в себе отголоски молниеносно проносящихся в голове и требующих разрешения вопросов, берет лицо Хаиру в свои руки и, прислонившись своим лбом к ее, запальчиво шепчет: — Ими ты дарила спасение сотням жизней. Никогда не забывай об этом, любовь моя, — как только заканчивается вступление «Аве Марии» и скрипка начинает протяжно исполнять саму молитву, Коори подхватывает Хаиру и ведет в пока медленном, но постепенно нарастающем вальсе. Хаиру, ведомая и открытая перед ним как прииск, до которого он мечтал добраться всю жизнь, совершенно бесшумно и гибко кружится вместе с ним по гостиной, размеры которой позволяют им свободно вальсировать, отдаваясь танцу и друг другу без остатка. Они с Хаиру вплетаются в струны скрипки, таятся за вуалью танца, заполняют друг друга до основания, и Коори никогда не был столь полнокровным, цельным и ублаготворенным, как в этот самый момент. Музыка взывает к ним откуда-то из обетованных земель, обещая аркадскую идиллию, и они верят ей безвозвратно, ведь она — единственный спутник, за которым они сейчас готовы следовать. Рассвет ластится к ним осторожно и пугливо, расстилаясь у ног и простираясь по стенам и потолку, шурша янтарными, ветхими страницами фолианта, и это заменяет мерцание сотен свечей. Слишком долго падая и умирая, Коори с Хаиру, наконец, возрождаются в этом утреннем сиянии. Хаиру не танцует, а реет, свободная и скинувшая земные кандалы, и Коори желает взлететь за ней, но может лишь любоваться ее идиллическим, возвышенным достоинством, облаченным в величественную, бесплотную грацию. Их танец настолько ирреален и мифичен, что все кажется великолепным обвораживающим сном, и если это происходит здесь и сейчас в его, Коори, жизни, то она у него не так уж плоха — ради этого вальса ему стоило претерпеть все обрушившиеся на его плечи страдания. Кроме смерти. Смерти близких людей Коори никогда не сможет принять, потому что это выше его самого и его картины мира, трещавшей по швам. Наверное, именно поэтому он к ней так и тянется. Он не позволяет себе прикрывать глаза ни на мгновение, боясь упустить малейшую деталь образа Хаиру в вихре танца и их общего удовольствия — Коори никогда бы не подумал, что она может стать еще красивее, но теперь ее застывшая, оледенелая и мертвая красота совершенна. Неотразима. В его руках, в их мерных, синхронных движениях, в переплесках скрипки и рассветных приливах, Хаиру, кипенно бледная и недосягаемо аристократичная, оживает изваянием ангела под долотом умелого скульптора. Кто угодно спроси Коори, как могла бы выглядеть Богиня, он без всяких сомнений опишет внешность Хаиру. И если месмеризм можно превратить в аксиому, то они уже сделали это. Коори знает, что через какую-то жалкую минуту музыка закончится, и они будут вынуждены остановиться. Он понимает, что наслаждение, каким бы оно ни было, всегда зыбко и мимолетно, и за него приходится дорого платить — зачастую втридорога, стоимость себя не оправдывает. А еще Коори уверен — он заплатил недостаточно — Хаиру бесценна, и сейчас она его. Она — его катарсис, которым он не хочет пользоваться, но от которого попросту не может отказаться. Пока есть возможность, он жаждет любить ее так, как никого никогда не любил. И никто не сможет запретить ему это. Даже она сама. Позволь любить себя — мне не нужно больше. Позволь насытиться этим чувством, заполниться им, и тогда я, возможно, смогу жить дальше. До тех пор, пока не сгорю. Композиция завершается умеренно и минорно, и Коори с Хаиру останавливаются посреди гостиной, вслушиваясь во внезапно поместившую их в вакуум тишину. Всматриваясь друг в другу так, словно стремятся всеми силами уберечь, навсегда воссоздать другого в себе, на оставшиеся жизнь и смерть, как источник сил, которым каждый из них будет питаться. Если бы на сетчатке глаз можно было навсегда сохранить чей-то портрет, они выжгли бы портреты друг друга. Даже если бы навсегда ослепли. Хаиру обвивает его шею руками, откидывается чуть назад и, интонируя ничем не очерненной, неподдельной привязанностью, почти преданностью, говорит: — Хотела сказать это еще при жизни, но никак не могла подобраться, улучить подходящий момент. Потом хотела сказать уже после смерти, но кое-кто толком не давал мне вставить слово своими истериками! — Коори закатывает глаза на последнюю реплику, и Хаиру снова к нему приближается, слегка улыбаясь. — Так вот. Я люблю тебя, Уи Коори. Коори наклоняется и приближается к губам Хаиру, каменея перед ней не из страха, а из недозволенности. Хаиру сама завершает начатое им и касается губами уголка его рта, усмехаясь. Коори целует ее осторожно и чутко, вновь приподнимая над собой и упиваясь охватившей его дрожью от близости Хаиру, от ее запаха и вкуса, которые сметают его самообладание и поднимают в нем волны первобытного, почти животного упоения. И это, пожалуй, замечательное начало для их реабилитации. Дева Мария молится за них с небес.