Скованная Вдова

Бескрайняя, чистейшая небесная канва синевы, простирающаяся вдаль и схлестывающаяся с безропотным, мудрым в своей тишине морем. Солнце, заливающее кипень облаков патокой и обвивающее округу золотистыми нитями как коконом. Легкий и совершенно свободный холод бриза, пишущий солью морских брызг по воздушному полотну. Тепло, обнимающее тело заботой, и ласковая, убаюкивающая природная тишина, далекая от всего, что касается человека и хаоса, который он создает и в котором живет. Его зовут Сирены. У них пленительные, завораживающие безмерной нежностью голоса, звучащие переплесками морских волн, взвинченностью статического электричества и перебиранием струн арфы в ночной мгле. Они раздаются энигматичностью лунных восходов, святостью чистоты Эдема и сакральностью смерти. Они зазывают к себе очаровывающими гармоничными мелодиями звездных колыбельных, которые обычно поют тем, кто уже не здесь, но еще не там. Сквозь голоса прорезаются теплые и мягкие, адресованные лишь ему улыбки, вторящие грациозным мановениям дланей. Коори неосознанно идет на их зов. Собственные разум и тело забываются, затушевываются мазками неба и моря по картине мира, жизненным циклом по уставшей реальности. Нет ни закручивающихся невыносимой болью чувств, ни заставляющих сходить с ума, балансируя на парапете, срыв с которого именуется адом, мыслей. Ничего нет, кроме играющего на арфе зова и песни, обещающей долгожданное освобождение в небесной вышине. — Вы обманываете себя... Она материализуется из воздуха — лучащаяся паргелиями и дышащая смертью, все еще ирреальная в его личной реальности, свет света и тень теней — сотканная из его воспоминаний и боли, которую он все еще пытается потушить в себе. Переливающимся звоном своего голоса она глушит пение Сирен, и Коори, пронзенный тишиной, бережно подхватившей его сдавшее сознание, смаргивает иллюзии, которые льются слезами из его глаз. Хаиру слабо, понимающе приподнимает уголки рта, кладя свою руку на его щеку — рубин губ чуть трескается под напором улыбки. В горизонтальном положении, прямо напротив него самого, в их тактильной, самозабвенной, анестетической связи Хаиру ощущается им как продолжение сна — чудотворное, великолепное и исцеляющее, то, в котором он бы хотел остаться навечно. Но, вместе с тем, Коори сквозь осоловелое марево видит лишь стенки отъезжающего катафалка — голова невесомо кружится, а собственная спальня кажется засыпанной землей. — ... Это никогда не было тяготением к смерти. Вы никогда не хотели умереть. Все, чего вы хотите — это спокойствия, но оно не эквивалентно смерти. Все, чего вы хотите — прекращения борьбы с гулями и с собой, на которую у вас больше нет сил. Все, чего вы хотите — внутреннего и внешнего умиротворения где-то вдалеке, не принимая участия и даже не наблюдая — закрыть глаза и забыться, вслушиваясь в тишину. И, в конце концов, все, чего вы хотите — это лучшего мира, без гулей и людей, убивающих друг друга, без людей, уничтожающих свой же вид. Вы прекрасно осознаете, сколь неидеален мир, сколь грязен и крив, и вы хотите сбежать к пустотной, стерильной, идеальной на ваш взгляд смерти. Вы так устали, Коори-семпай. Но вы приняли свою усталость за полное опустошение, нежелание жить. Это не так. И ваш сон доказывает это. Сирены звали вас, но вы пошли к ним не потому что хотите умереть. Вы пошли к ним, потому что думаете, что только смерть может подарить вам это монолитное, совершенное спокойствие, потому что думаете, что другого выхода для вас больше нет, потому что вините себя во всем и считаете, что заслуживаете это. Вы не хотите умирать, Коори Уи. Вы думаете, что смерть вам подходит, что это единственный вариант из возможных. Вопреки искалеченному, совершенно нездоровому противоречию собственных чувств, Коори ощущает эфирную невесомость — это был лучший сон в его жизни, который он не в состоянии трактовать. Ублаготворение, изнеженность и почти герметичная ясность его тела и разума — результат близости Хаиру, пусть даже мертвой, пусть нематериальной, она была рядом с ним. Коори был бы истинно счастлив провести в этом прекрасном забвенье остаток жизни, но ему остается лишь смириться с уже проявляющимся на горизонте черными траурными очертаниями расставанием. И окончательно отпустить — либо себя, либо ее. Возможно, обоих. — И тебе доброе утро, мой прекрасный призрачный психолог, — Коори чуть усмехается, занавешивая свою горечь иронией, но Хаиру все понимает, и в своем полынном понимании сводит тонкие брови на переносице: пожалуйста, не врите мне, Коори-семпай, не нужно скрывать свою боль. Коори озадаченно приоткрывает рот, хватаясь за голову — прозвучало слишком явно и осязаемо для трескучих, оседающих пеплом сожженных и похороненных грез, только предполагаемых реплик Хаиру в его голове. Что-то не так. Хаиру смеется одиночной трелью камертона, отдающей эхом и постепенно затухающей — и снова в его голове. Он не может прочитать выражение ее глаз за стерильной пропастью бинтов, но улыбка чуть ширится, расходясь такой привычной инфантильной насмешкой по краям — слишком лукаво и радостно. — Я слишком хорошо тебя знаю, Хаиру, почему ты... — Коори подозрительно щурится на нее, а после прикрывает глаза тыльной стороной ладони. — ... Ох, нет, только не это. Ты пересказала мой сон, значит, способна залезть в мою голову. Телепатия, когда ты, черт возьми, успела? Хоть мысли мои читать, надеюсь, не можешь? Хаиру снова смеется, но на этот раз наяву: смех увеличивается в децибелах и звучит уже не так приглушенно, пусть и все еще потусторонне и эзотерически — снедаемый кладбищенскими ветрами и глушимый звоном церковного колокола. — Сейчас уже обед, Коори-семпай, вы проспали все утро, а я ведь не сплю, помните? Мне стало скучно, но я не хотела вас будить, поэтому немного развлеклась и побродила в вашей голове — в ней, кстати, довольно эстетично и интересно, а вы говорили, что не романтик! К слову, телепатия для нас довольно полезна — вы не сможете общаться со мной вслух при других, чтобы не слыть сумасшедшим, теперь же мы можем общаться в вашей голове. А что насчет того, как я так быстро этому научилась, то гении быстро учатся, не так ли? Однако ваши мысли, не обращенные лично ко мне, я прочитать не в состоянии: на них стоит запрет. Как и ваши эмоции, не касающиеся лично меня. — Загробная этика? — Коори приобнимает Хаиру за плечи, чуть кривя рот в эфемерной усмешке, и Хаиру обнимает его в ответ: холод, принятый им за тепло, обжигает спину. Коори опускает руку на ее голову, скользя сверху вниз по родной мягкости, приятной бархатности бледно-розовых, присыпанных снегом волос. Хаиру поднимает на него лицо, на котором вновь играются, искристо переливаясь, эмоции: лисья, характерная ей, задорность, сменяющая непосредственную, ребяческую заинтересованность, граничащую с неприкрытым любопытством. — Я рада, что вы выздоровели настолько, чтобы снова отпускать колкости, мне всегда нравилось ваше чувство юмора и иронии. Но знайте — отныне я всегда могу прочитать ваши эмоции, относящиеся ко мне, пусть и не имею доступа к мыслям, только к адресованным лично мне. Я могу прочувствовать ваши боль и скорбь, вам меня не обмануть, Коори-семпай. Мы связаны крепче, чем можно представить. Не вы ли хотели спаять нас, слить, сшить? Получите и распишитесь, — Хаиру смеется где-то под его кадыком, и Коори безмятежно прикрывает глаза, подспудно понимая, что этот насыщенный счастьем и уютом момент придется прервать — ему нужно начать распутывать чертов ком удручающих знамений, вставший поперек его горла. — Пожалуй, мне даже нравится это. Раньше в моей голове был только мой собственный голос-друг и советчик, теперь их двое, а твой еще и красивый, — ему нравится, что они вновь могут соревноваться в остроумии, словно исполняя танго, потому что Хаиру из его окружения была единственной, кто мог бы не растеряться и ответить сарказмом на сарказм и понять его черный и циничный, с лишь редкими просветами, юмор. — Ну что вы, Коори-семпай, я лишь немного потесню ваш собственный голос, не переживайте, много места не займу и за аренду заплачу, вот только в рассрочку, мертвецам не так много платят, — Хаиру никогда в долгу не остается, и Коори всегда любил в ней это — отчаянные, решительные дерзость и храбрость. Эти качества в ней он старался защитить всеми правдами и неправдами вместе с ней самой, ведь Хаиру ни при каких обстоятельствах не знала меры и всегда, совершенно всегда попадала в неприятности как на работе, так и в бою — и он старался быть рядом в моменты, когда она переступала черту, не заботясь о собственном благополучии. Всегда непреклонная, но гибкая, способная мимикрировать, выпускающая иглы дикобразом тогда, когда нарушают ее права или ее что-то не устраивает, когда видит несправедливость или когда в людях проступает их гниль — свободная, сильная, независимая. Потрясающая. Он не защитил ее в последний, роковой раз, когда Хаиру, не изменяя своей натуре, пошла напролом — он не сумел сдержать ее порывы, вразумить и спасти. Он был против этой операции с самого начала, еще на совещаниях он пытался донести до остальных мысль, что нельзя идти на врага столь открыто, ведь он будет готов, что нужно все еще раз тщательно продумать, чтобы сократить будущие потери, словно чувствуя... ... Но так и не смог ничего сделать. Потому что он никогда не прислушивался к предчувствиям, ставя свой рационализм на несколько планок выше, он никогда не доверял себе, лишь логике, числам и фактам. Отныне он хочет довериться себе и прийти к гармонии с собой — так, чтобы больше не оступаться. Не терять. Не совершать непоправимых ошибок. Умереть после всего этого слишком просто для него. Жизнь и будет его расплатой и наказанием. Это будет невыносимо больно, но ему придется пройтись по шипам как своих ошибок, так и ошибок товарищей. Хаиру направит его неугасающим сателлитом даже после своего ухода в долину вечной смерти, потому что она навсегда останется в его сердце и продолжит вести в жизни — он не умрет. Отпустив ее саму, он ни за что не отпустит ее образ. А пока ему нужно помочь ей обрести свободу от земных вервий, сковывающих ее руки и ложащиеся бинтами на глаза. Позволяя спасти себя, он спасет ее саму и ни за что не позволит стелиться по земле бесплотной тенью без возможности найти покой и смысл в забытье. Они позаботятся друг о друге. Она убережет его жизнь, а он — ее смерть. Ему стоило понять это раньше. — Только больше не забывайтесь в своих безумии и отчаянии, хорошо? Вы меня неплохо напугали, пусть я и понимаю эти чувства, при жизни ведь сама слишком часто впадала в беспамятство, — Коори не знает, сумела ли Хаиру прочитать его мысли, но сейчас она слышится сбрызнутыми солнцем, горькими в своей несбыточности воспоминаниями и смиренно, чуть приглушенно вздыхает. — Пожалуйста, Коори-семпай, я вас очень прошу, позвольте позаботиться о себе. Все, чего я хочу сейчас — защитить и спасти вас. Я хочу сделать ради вас то, что вы всегда делали по отношению ко мне при жизни. Покровительствовали, наставляли, помогали и защищали. Теперь моя очередь заботиться о вас. Коори вперяет задумчивый, пропитанный терпким сожалением взгляд в колышущиеся под порывами мягкого ветра золотистые портьеры из блэкаута— пережитки аристократичного богатого детства, когда роскошь казалась чем-то привычным, как хорошо, что он вырос из этого, ведь отныне деньги не значат для него ровным счетом ничего. Плотная ткань почти не пропускает солнечный свет, поэтому они с Хаиру находятся в полутьме — очертания комнаты размыто виднеются, и Коори старается зацепиться за них. Раньше он думал, что качественные, поглощающие свет шторы в собственной спальне помогут ему избавиться от бессонниц и полуночных видений простирающих к нему окровавленные руки трупов, забыться спокойствием в его беспорядочной, калейдоскопно меняющейся жизни, которую он тщетно пытался организовать и упорядочить. Но теперь собственная спальня кажется гробом, на который комьями валится земля: перестав ощущать собственную жизнь, Коори понимает, что все, остающееся ему — это не погрязнуть в бездне собственноручно взращенного отчаяния. Он до сих пор слышит голоса Сирен, заклинающих его из этой бездны, то, как они поют ему, принуждая прыгнуть и исчезнуть в ней — и он принципиально поворачивается к ним спиной и лицом к свету. К его личному, сияющему тысячью солнц, паргелию, носящему имя «Ихей Хаиру». — Не обещаю, но постараюсь. Что же... вверяю себя в ваши руки, следователь старшего класса Ихей Хаиру — Коори опоминается от своего наваждения лишь тогда, когда Хаиру шутливо ударяет его кулаком в грудь — слабо для прежней живой нее, но ощутимо для нынешней мертвой. Коори приподнимается на кровати и протирает лицо, выдыхая и пытаясь затравить вновь восходящие откуда-то из нутра красные камелии вечной скорби по его нереализованной любви. — Ты сказала, обед? Мне нужно на работу. Не знаю, зачем, но нужно, словно... я смогу начать разбираться со всем этим с этого момента. Словно могу узреть свои страхи в их истинной обличии и начать что-то понимать. Мне нужно... увидеть Фуруту — просто посмотреть в лицо своих будущих проблем, пусть я и знаю, что вряд ли сейчас смогу что-то сделать. Я... хочу поговорить с Хирако и Сасаки. Об Ариме, о CCG, о гулях, о будущем, над которым навис дамоклов меч. Мне нужно найти эту незримую связь и проанализировать все, что ты сказала и еще скажешь, на практике. Если я не буду двигаться вперед, то... окончательно загнусь — слягу, умерщвленный своей тоской. Человеку нужно идти для того, чтобы не сойти с ума. И я буду идти. Хаиру поддерживает в нем это рвение — Коори угадывает это по тому, как она с неизмеримой нежностью кладет свою тонкую фантомную руку на его плечо, по тому, как ее художественно красивое, неземное лицо обертывается в бахрому трогательного выражения, исполненного внимания и любовной ласковости. Коори чуть сжимает фарфор ее руки, прислоняя к губам и согревая срывающимся дыханием, вновь стараясь насытиться, наполнить себя уплывающими в омут прошлого миражами. — Вы обещали поговорить со мной по поводу Фуруты и CCG... — осторожно и робко, словно боясь соскользнуть с этого зарождающегося, еще пока неустойчивого консенсуса между ними, напоминает Хаиру, и Коори паршиво, сардонически хмыкает. Фурута — чеховское ружье, которое непременно выстрелит по нему во время кульминации их драмы, когда никто из них не будет этого ожидать, и Коори прекрасно это понимает. — Ох, не думаю, что Фурута — хороший спутник обеда и сборов, но, раз это необходимо, то, надеюсь, он хотя бы не встанет едой поперек моего горла, — Коори поднимается с кровати и протягивает руку Хаиру, поглощенную полутьмой, влитую в нее и слитую с ней как сплав двух благородных металлов — серебро кровавым орнаментом по иридию и иридий прочными цепями по серебру. — Главное, чтобы он не оделся штанами навыворот, — шутливо вторит ему Хаиру, принимая помощь и едва ли не падая в его объятья — Коори готов ловить каждое ее падение, лишь бы чувствовать в своих руках. Домашняя обыденность их сегодняшней реальности, заключенная в распускающуюся образами поэтику его представлений. О подобном он мог разве что грезить. Особенно после ее смерти. — Главное, чтобы меня самого от разговоров о нем не вывернуло, — Коори пренебрежительно закатывает глаза и аккуратно, плавными, скользящими движениями проводит пальцами по бинтам на глазах Хаиру, там, где должны быть прикрытые веки под завесой густых черных ресниц. — Как ты смотришь на то, чтобы приготовить обед вместе? Накануне ты сказала мне, что мы воплотим наши мечты — как твои, так и мои. Мне хотелось бы начать прямо сейчас. Хаиру накрывает его руку своей, прижимаясь к ней щекой и чуть склоняя голову набок — пронизанная сожалением привязанность, об которую Коори укалывается, прекрасно зная, что свертывание крови отныне и навсегда нарушено. Отныне никакая радость не будет способна отвлечь его от этой червоточины внутри, ежеминутно ширящейся и глодающей его душу. И дело здесь не в одной лишь Хаиру — теперь он понимает. Коори остается разве что насыщаться самообманом. — Не обещаю, что в нынешней своей форме впишусь в антураж вашей кухни, но обещаю, что этот обед вы не забудете никогда, — Хаиру отплывает от него на шаг, вновь переэкипировываясь в эмоциях, и невесомо, чуть паря над полом, кружится вокруг своей оси, играясь и красуясь. Коори завороженно наблюдает за красотой метели в исполнении Хаиру, не в состоянии налюбоваться фосфорическими отсветами ее призрачного существа — он четко видит ее даже в полутьме спальни. — Звучит слишком заманчиво, в жизни не откажусь от такого предложения, даже если это угроза, — Коори желает сказать намного большее: даже если в моей еде окажется яд, даже если моя кровь зазмеится по кухонному столу, а сам я распластаюсь на полу, даже если это будет мой последний обед, я хочу провести его с тобой. Потому что мы хотели этого еще когда ты была жива — я планировал то, как ты окажешься у меня в гостях, то, как мы вместе приготовим ужин, то, как мы на балконе с видом на вечерний город будем дегустировать твою любимую пасту карбонара, приготовленную нами, и лучшее вино, которое есть у меня. То, как я закружу тебя в различных танцах под наши любимые композиции, в играющих золотом отсветах свечей, в завесе дыма от ароматических палочек с ароматом сандала, вишни, кофе и шоколада, которые ты так любишь. То, как мы будем разговаривать, ощущая столь долгожданное, но так трудно достижимое в этом мире взаимопонимание. То, как мы на ночь посмотрим один из твоих любимых французских мюзиклов, а затем будем засыпать в моей спальне под самые красивые песни из него. Я хотел сделать для тебя столь многое, у меня было столько планов, но все они разрушились, как только тебя перехватила смерть — и унесла с собой, а догнать вас я уже не смог. И даже если этот идеализированный образ не совпал бы с реальностью, и даже если ты была права, утверждая, что твоя смерть не была абсолютом моего отчаяния, а твое нахождение рядом — не панацея от моей боли, мне все равно хотелось бы забыться в тебе хотя бы до тех пор, пока ты не воссоединишься со смертью окончательно. Даже если ни ты, ни Арима с Хирако и Сасаки, ни кто-либо еще, живой или мертвый, не были виновниками моих страданий... ... даже если все это время я был своей собственной болезнью. Даже если не операбелен был я сам. Даже если я боюсь признать, что не знаю, как быть со своим прошлым, настоящим и будущим, с самим собой. Кто я, Хаиру..? — вопрос сакрален, и ответ на него знает одна лишь Хаиру, поэтому он не озвучивает его, понимая — нельзя задавать его всуе так же, как упоминать всуе имя господа. Это лишь их таинство, — Не могла бы ты... напомнить мне... посвяти меня... Хаиру понимает его без лишних слов и спокойно, но решительно кивает ему головой — Коори замечает, как меч, разрезаемый пространство полутьмы, молнией сверкает в бледных руках. Он встает на одно колено и опускает голову, ощущая, как холодное лезвие ложится на правое плечо, а голос Хаиру полонит разум чистотой и святостью произносимой клятвы, заставляя Коори выжечь каждое слово в своей памяти псалмом из Ветхого Завета: Вы Уи Коори — сильная и благородная Личность. Человек, твердо стоящий на ногах, знающий, что ему нужно от жизни, имеющий собственный кодекс чести и железные принципы. Гражданин своей родины, защищающий и спасающий людей. Следователь особого класса, посвятивший свою жизнь борьбе за то, что считает правильным. Поклянитесь сражаться до последней капли крови, не сдаваться ни при каких обстоятельствах. Поклянитесь защищать невинных, слабых и обездоленных. Поклянитесь быть сильным до самого конца, не предавать ни сторону, за которую сражаетесь, ни самого себя. Поклянитесь, что не свернете с раздробленного, усеянного костями погибших товарищей, пути. Поклянитесь прожить достойную, созидательную жизнь, и жить так, как было предписано вашим собственным кодексом чести с самого начала. — Клянусь, — одним покорным выдохом шепчет Коори, закрывая глаза и благоговейно прислушиваясь к реквиему, исполняемому тишиной и его собственным сознанием, кристальным как никогда раньше, словно отчищенным от всего разрушительного дурмана, который то и дело опьянял его. Он поднимается тогда, когда Хаиру плавным движением убирает меч с его плеча, и кладет свою руку на рукоять, чуть ниже сжимающих ее женских пальцев, клянясь себе еще раз и тем самым завершая этюд акколады. А теперь, может быть, начнем наш путь в светлое будущее? — Хаиру символически разрывает свои вервии и протягивает ему ладонь, освещая сумрак их уединенного, укрытого ото всех полудня хрупким сиянием своего ангельского лика. Коори, даже зная, что через какое-то ничтожное мгновение эти тонкие запястья вновь будут крепко стянуты, что Хаиру никогда не обрести свободу в земных кандалах, что он сам никогда не станет по-настоящему свободен, все равно с безграничной верой вкладывает свою руку в ее, позволяя утянуть себя вперед, вон из личного царства сна, бездны, из которой к нему взывают Сирены и Мертвецы. Они заходят на его кухню, и Коори неожиданно дают пощечину воспоминания, вышибающие воздух из легких — здесь он (не) пережил свое горе в первую ночь после смерти Хаиру, захлебываясь в слезах и неутолимой панике. Сейчас же те испепеляющие эмоции возвращаются рецидивом, и Коори стискивает зубы от боли, расслаивающейся внутри: сдерни верхний слой, а под ним множество восходящих по степени. Хаиру рядом откликается на его беспомощный неистовый крик и заставляет посмотреть на себя одним лишь мысленным импульсом, стрельнувшим в его висок: — Свет, Коори-семпай, только свет, всматривайтесь в свет, наполните себя им и позабудьте о тьме вокруг вас и в вашей душе, — Хаиру видит это вместе с ним, видит всю сцену той ночи от начала до конца, потому что нестерпимое, колоссальное страдание отпечатывается на ее лице, и первая слеза с момента смерти скатывается по щеке крупным осколком зеркала — Коори словно отражается в нем, и это заставляет его прийти в себя. Никто не должен плакать, тем более после смерти. Хаиру — особенно. Они слишком много пролили слез при жизни. С них достаточно стенаний. — Мы будем в порядке, — Коори заверяет их обоих и нежно, насколько вообще способен, прижимает к себе Хаиру — теперь его очередь быть ее утешением и отрадой. Он желает подарить ей столько любви и тепла, сколько не смог при жизни и уже не сможет после ее ухода в ад, рай, чистилище, лимб или небытие — туда, куда ее поведет чья-то незримая воля, будь она вселенской, божьей или любой другой. Пока она позволяет ему любить себя, он будет любить настолько всепоглощающе алчно и маниакально, насколько возможно — чтобы исчерпаться, высохнуть и больше не чувствовать ни скорби, ни боли. Всю свою любовь, до последней капли радости в мертвой, истощенной и одинокой пустыне его души, он желает отдать одной лишь Хаиру. И стать от нее, наконец, свободным. Вы знаете это. — Конечно, — она мягко, но торопливо отстраняется, и Коори слышит в ее голосе заведомую, почти нагую в своей неотвратимой откровенности, ложь. И солидарно пускает ее по ветру, больше ни на чем не спотыкаясь. Теперь — точно. — Что приготовим? — она слишком обыденно, как ни в чем не бывало, словно они могут жить обычной жизнью и наслаждаться ей, подходит к холодильнику и открывает его. Коори снова пытается подавить в себе мысли о неправильности, непропорциональности и шероховатости их ситуации: на его светлой, не особо уютной кухне, в которой почти отсутствует мебель, Хаиру в своем дворянском роскошном платье, в склепной бледности своей фигуры и в крови, ожерельем стекающей по шее и груди, действительно смотрится как паззл с неподходящими углами. Они не сумеют собрать эту мозаику. Отныне и никогда. — Карбонару, — мгновенно отзывается Коори и резко, чуть остервенело начинает искать в шкафчиках пасту — потому что он давно все закупил для (не) этого момента, и теперь остается разве что приготовить. Разве что. Разве что... — Вы... в ней сливки, а у вас непереносимость лактозы... — Хаиру, точно и сама чувствует это искажение, свернувшее его кухню в какой-то искореженный металлолом и утилизирующее их самих, огорченно поджимает губы. Коори на это лишь с уничижительной усмешкой бросает на обеденный стол все ингредиенты, которые может найти. Паста, бекон, сливки... Отчаяние, почти ярость, вновь ложатся лезвием на горло и сжимают, разрезая кожу и перекрывая дыхание тесными, нестерпимыми жгутами. — Не в таких масштабах, Хаиру. Тем более, это не имеет никакого значения. ... пармезан, яйца, помидоры... Почему продукты выглядят так отвратительно? Он же покупал их в товарном виде? Когда он их покупал? — Все потому что... ее любила я? — Хаиру осторожно, слишком тихо даже для нынешней себя, подбирается к нему и встает за спиной, пока он пересчитывает ингредиенты. ...лук, оливковое масло, приправы и соль... Он что-то забыл... что-то важное... Коори не оборачивается, а лишь обессиленно облокачивается руками на стол, еще раз обводя презрительным, ненавистным взглядом его содержимое. Какую, черт возьми, отраву они из этого приготовят? И главное — зачем? В этом есть смысл? — Все потому что мы исполняем наши мечты, верно? Это было моей мечтой. Приготовить ее и поужинать вместе с тобой. Ты умерла, но мечта никуда не делась, — он снова пытается убедить в первую очередь одного лишь себя: это имеет смысл, имеет, имеет, имеет. Ничего еще не потеряно. Он не потерян. Хаиру кладет свою руку на его плечо, но Коори ускользает из-под прикосновения льда к коже и загнанным зверем мечется по кухне. Нужно поставить воду для пасты. Где-то была кастрюля... где-то... где? — Я... простите. Я смогу только... составить вам компанию как собеседник. Как бы я ни хотела, эта форма не может подарить вам... — Хаиру слышится как некачественный, то и дело прерывающийся и заедающий радиоприемник, и Коори с коротким хриплым стоном прикрывает одно ухо ребром ладони, потому что в голове, нарастая, что-то свистит, словно чайник, не желающий выключаться. Когда он успел включить чайник? Почему он не выключился? Или это он его не выключил? Он забыл включить плиту? Что-то не так, что-то не так. Все не так. — Ничего страшного. Я понимаю, что и сам много чего идеализировал в своей жизни. И даже если реальности не подойдет наряд моих представлений... мы будем счастливы, так? — Коори говорит это спонтанно, непроизвольно настолько, что улавливает собственные отголоски откуда-то издали: уравновешенный, отстранённый, покрытый тонкой пленкой инея тон. Он, наконец, додумывается включить плиту. Она нагревается слишком быстро, и рука, позабытая им на конфорке как полуоторванная, повисшая вдоль тела конечность куклы, не воспринимается как своя. В его богатом детстве это были такие странные куклы: потрепанные, затасканные, грязные, принадлежащие таким же неопрятным девочкам, за которыми он наблюдал на площадке. Ему всякий раз становилось дико, что у тех девочек не было денег на новые куклы. Он хотел подарить им самые красивые, которые купили бы родители. Хаиру — самая прекрасная его кукла. Ее ничто не испачкает. И никто из них больше не сможет играть в эти глупые, совершенно бессмысленные игры. Прямо как сейчас. Он ошпаривается реальностью чересчур неожиданно, и на ладони выжигается красное клеймо его неосуществимых иллюзий. — Коори-семпай! — Хаиру стремительно отводит его руку в сторону и толкает по направлению к раковине, включая холодную воду — Коори туманно наблюдает за тем, как красное пятно на ладони встречает струю воды, но не чувствует почти ничего, будто не он только что получил ожог. — Да что с вами опять?! Хаиру рассержена и негодует, и Коори корчит губы в полуулыбке, потому что только это снова возвращает ему сознание. Он так слаб, вновь и вновь так чертовски слаб — он вглядывается в бездну, и бездна в ответ вожделенно и безумно всматривается в него самого. И это слишком желанный зрительный контакт, чтобы попытаться его разорвать. Коори не знает, как обрести потерянную силу. — Счастье... нормальное, человеческое, здоровое счастье... возможно, мне оно даже и не нужно... — вопрос больше похож на риторический, и Коори позволяет Хаиру усадить себя на диванчик как нерасторопного глупого ребенка. Она в мгновении ока находит аптечку в одном из шкафчиков — так, словно знает каждый уголок его квартиры, непринужденно и по-хозяйски. И даже это Коори в ней нравится. Хаиру глубоко хмурится, и это делает ее почти детское лицо взрослее: — Что такое, по-вашему, «счастье», Коори-семпай? Пресловутые любовь и дружба, которые все возводят на пьедестал? — Хаиру с досадой разрывает упаковку антисептической повязки. — Дети — слабые, хрупкие цветы жизни, рожденные для того, чтобы увянуть? Семья — стекло в трещинах и железо в эрозии, разбить и погнуть которые может что угодно? — мягко, но все еще сдерживая в себе негативные эмоции, накладывает повязку на ладонь. — Или, может быть, богатство, деньги, материальные ценности, накопительством которых люди хотят набить себе цену и оправдать свое существование, сделать себя менее ничтожными? Власть над другими, опять же, для этой же цели — набить себе цену и оправдать свое жалкое существование? — фиксация пластырем сверху: Коори зачарованно смотрит на ловкие пасы руками. — Удовольствие и жизнь ради себя, эгоизм как жизненный постулат — жизнь яркая и насыщенная, полная вещей, которые тебе нравятся, пусть даже они растворяются слишком быстро как наяву, так и в памяти? Или же в противовес — жизнь ради других, на благо общества, на благо государства — что-то, отчего ты не получишь даже вербальной благодарности, что-то, обо что вытрут ноги? — Хаиру порывисто встает: полы платья вздымаются, и Коори обдает уже знакомым холодом аквилонов — насыщенные, ослепительно яркие, принадлежащие одной лишь Хаиру, эмоции. — Глобальная жизненная цель — стать великим, известным и неугасающим с учетом того, что пески времени гасят даже самый яркий огонь, просто этих песков нужно чуть больше, чем следует? А, может быть, чье-то понимание и чья-то любовь, непостоянные и неполные, которые в любой момент могут ударить ножами в спину? Что из всего этого можно считать счастьем, Коори-семпай? Подумайте. Хаиру наполняет кастрюлю водой, и на этот раз Коори не чувствует натянутых, острых лесок в ее действиях: она свободна и искренна, и это то, что он хотел в них обоих видеть. Ведь иногда нужно сорвать все стоп-краны, чтобы быть собой. Коори ставит на огонь сковородку, берет оливковое масло и льет на дно посуды: столкнувшись с поверхностью накаленной стали, оно шипит и брызгает. Жизнь и люди в противофазе с ней делают точно так же. В таком случае, ответ может быть один. — Понятия «счастье» не существует, полагаю, как и других понятий. Счастье надо найти в себе... гармония с собой, внутренняя сила, когда ты можешь твердо стоять на ногах в самые сильные штормы и не прогнуться ни под какими ударами, потому что твой собственный внутренний огонь подпитывает тебя... Жизнь ради жизни, ради себя, так? Просто потому что ты — это ты, и ты не можешь исчезнуть? Любить себя настолько, чтобы бояться потерять себя как самого родного человека? Это ты имеешь в виду? Хаиру останавливается рядом с ним и ставит кастрюлю на плиту, после чего мерно скользит за доской, ножом и овощами — Коори видит, как ей все сложнее двигать руками, а это значит лишь то, что ее срок снова истекает. Как бы то ни было, именно сейчас они выяснят все, что столь долго не могли. Самое важное. — Именно так, Коори-семпай, именно так. Живите, потому что умирать еще рано. Живите, потому что вы хороший человек и таких, как вы, нет, потому что вы уникальны. Живите, потому что вы нужны этому миру. Живите, потому что вы нужны себе, — каждое слово Хаиру сопровождается стуком ножа об доску — она злится за них двоих, она злится так сильно, что Коори почти ощущает ее эмоции кожей. И, кажется, он даже догадывается, почему. Но пусть она сама это скажет. — И все же, почему ты так рьяно хочешь, чтобы я жил? В этом есть какой-то смысл? Ты назвала так много «важных» для этого мира вещей, которые люди привыкли таковыми считать, но привела меня лишь к тому, что они бессмысленны. Зачем? Ты сама все и обесцениваешь в моих глазах, Хаиру. Ты самолично обесцвечиваешь в моих глазах жизнь, но при этом настаиваешь на том, чтобы я жил. Чего ты все же добиваешься? Стук лишь усиливается в частоте и амплитуде, и Коори, смешивая ингредиенты, понимает, что нашел нужную струну. Осталось лишь правильно на ней сыграть. — Возможно, тем самым я проверяю вашу клятву при акколаде? Смысл в самой жизни, Коори-семпай, в самом явлении жизни, понимаете? Умереть вы всегда успеете, не считаете? Вы правда думаете, что загробная жизнь существует? Что, умрите вы, мы с вами воссоединимся? Несколько наивно, не так ли? — Разве то, что ты призрак, не опровергает шуньяту? Разве я не могу поверить в нечто большее, чем вакуумная пустота? — Ничего не может опровергнуть шуньяту, ничего и никто. Если ничего не существует после смерти, а сами вы станете ничем, то к чему было стремиться к смерти раньше времени? Это не эквивалентно — менять существование, материальное и духовное, собственные плоть и крови, способность мыслить, фантазировать, чувствовать и созидать на, пусть и стерильную, но все еще пустоту. Вы рано или поздно к ней придете — это неоспоримо. Но, как по мне, лучше все же позже. И Коори, почти ощущая, как пальцев касается нить Ариадны, замечает небольшой просвет в их общем тоннеле: — Что до грязи этого мира? — А что такое грязь? — Вещество и явление. — Исходя из этого, грязь существует? — Нет. — Именно. Коори морщится, потому что ему кажется, что скверна и кровь липнут к коже тогда, когда он озвучивает вопрос, который их обоих в той или иной мере волнует: — Ты думаешь, Фурута хочет испачкаться? Хаиру останавливается: руки замирают над доской, чуть подрагивая, на чем Коори невольно заостряет внимание. — А разве он не уже грязен? Нужно исходить из вопроса, что есть грязь для Фуруты... если вещество и явление, то это не грязь, да? Для него цель явно оправдывает средства... у него нет понятий морали, добра или зла... ментальное чудовище с полностью искаженными мировоззрением и восприятием, психопат и гений в одном лице — он пойдет на все... Такие могут желать лишь одного... — ... революции. Каким образом и какой ценой? — Коори почти не удивлен, словно знал это с самого начала — «Фурута» и «революция» отчего-то становятся созвучны. — Этого даже мы с нашим аналитическим складом ума не может ни предугадать, ни представить. Но я предчувствую одно — он готовит что-то большее, чем какая-нибудь мелкая локальная битва. — Войну? — Возможно. И он пойдет на все, чтобы заручиться поддержкой более влиятельных сотрудников CCG. Вашей — в частности. Он будет манипулировать вами, разрушать вас, он не побрезгует даже толкнуть вас на смерть... я не могу этого допустить. Коори вываливает в закипевшую воду пасту — и молчит. Молчит столько, сколько нужно, чтобы выдавить из себя ядовито и отчаянно — провокация, в которую Хаиру не сможет не попасться: — Возможно, все так, как и должно быть... Хаиру роняет нож, который с неприятным звоном падает на пол у ее ног. И поворачивает голову в его сторону, смотря сквозь бинты — Коори знает — с жалостью зрителя, наблюдающего за тем, как вешают преступника. — Вы правда думаете, что у Фуруты благие намерения? Невозможно. И вы правда думаете, что эта его революция сможет оправдать бесчисленное количество жертв, которые за собой понесет? Вы лучше этого, я знаю. Коори откровенно смеется и тоже поворачивается к Хаиру, разводя руки в стороны и вливаясь в свой смех, будто становясь лишь его продолжением, потому что это открыто нелепо и, в самом деле, слишком смешно: — Лучше чего? Есть какая-то планка, которая это определяет? Возможно, есть какое-то мерило, о котором я не знаю? Как интересно — рассуждая о вещах, которых не существует, обесценивая любые категории и состояния, ты все еще цепляешься за наши кренящиеся принципы... будучи мертвой, смешно, не так ли? Ты последняя, кого это вообще должно заботить, Хаиру. Хаиру взвинчивается и ударяет по нему проводом без предохранителя — одним лишь своим видом, и Коори вновь восторгается этим. — Но, как видите, я все еще здесь, и меня это заботит. — Спрошу еще раз: зачем и почему? Хаиру вся пугливо сжимается, точно истончается, становясь еще прозрачнее и невесомее в их изувеченной, лихорадочно больной реальности. Она закрывает лицо обеими руками на мгновение и качает головой, но все же собирает ничтожные ошметки сил, которые потратила на него, Коори, не оставив для себя самой почти ничего: — Я, помню, ощутила настоящую боль, знаете, такую слишком живую и явственную для себя нынешней боль, когда поняла, что вы подумали о моем эгоизме, о том, что я хочу спасти вас для того, чтобы освободить себя... возможно, вам просто было легче так думать? Возможно, вы просто хотели разрушить мой святой образ, в который уверовали, и освободить уже себя? Поспешу разочаровать, Коори-семпай, но нет, это не так, если бы это было так, то я бы и действовала иначе. Ваша психология — довольно тонкая вещь, я знала это еще при жизни, вы намудрили со своей натурой настолько, что превратили это почти в ювелирность — отличная работа, Коори-семпай, но жить так... невозможно. Горе от ума, не так ли? Полагаю, желать умереть для такого, как вы, это действительно так... имманентно, вам, знаете ли, подходит. И все же я хочу, чтобы вы жили. Потому что я не хочу, чтобы вы исчезали раньше срока, ведь я... исчезла, — она делает паузу, и у Коори в бешеном иррациональном страхе ускоряется пульс, когда она закатывает рукава платья и выставляет вперед свои руки, — Я почти исчезла, вы видите, как мало от меня осталось? А сейчас я попрошу совсем немного экранного времени в вашем шоу жизни, вы не против? Коори порывается подойти к ней, но Хаиру останавливает его рвение одним лишь слабым мановением — и он понимает, что теперь ее очередь говорить. И вслушивается так, как не вслушивался никогда в жизни. — Я получеловек, думаю, вы ознакомлены с этой информацией — и про детей из Сада, и про полулюдей... так вот, наш срок жизни слегка укорочен, ну, как слегка, минус лет шестьдесят? Тридцать? Смотря до какого возраста жить, но даже если учесть, что в среднем человек живет до шестидесяти, то мы живем до тридцати — это пятьдесят процентов от жизни, здорово, правда? Я всегда пыталась относиться к этому с иронией, но, чем старше становишься, тем труднее это делать. Мне десять — и я мечтаю, думая, что у меня вся жизнь впереди. Мне пятнадцать — и я начинаю задумываться о будущем. Мне двадцать — и я буквально планирую каждый свой месяц, каждый год: чего я должна успеть достичь в двадцать два, двадцать пять, на пороге смерти, в двадцать девять? Это лошадиный бег в соревновании со временем, когда ты не живешь, а вычитаешь годы до смерти — лишь бы сделать, лишь бы успеть, лишь бы догнать. И вот тебе двадцать один, ты думаешь, что у тебя еще есть около десяти лет, ты распланировал чуть ли не каждый день, считая, что еще можно что-то да сделать... и умираешь. Просто умираешь по собственной же ошибке. В чертов двадцать один год. Я сама себе сократила одну третью от и так короткой жизни получеловека. И, родившись никем и ни с чем, я умерла никем и ни с чем. И я не хочу для вас такой же судьбы. У Хаиру подкашиваются ноги — и она слабо оседает на пол, низко, почти коленопреклоненно опуская голову — смиряясь со своим положением и со своей смертью окончательно. То, на что он так и не смог решиться — на смирение. Потому что смириться могут разве что сильные люди. — Я ничего не добилась, совершенно, понимаете? Именно поэтому я все обесцениваю — чтобы хоть как-то облегчить для себя эту ношу. Частично вы были правы — я так цепляюсь за то, чтобы вы продолжила жить, и ради себя тоже, но лишь частично. Да, я хочу, чтобы вы прожили эту жизнь и за меня тоже, исполняли как свои, так и мои мечты. Да, я хочу, чтобы я жила внутри вас — в вашей памяти, в ваших чувствах, в ваших желаниях и целях. Да, это так, но... еще я люблю вас. Я люблю вас больше, чем сожалею о собственной смерти. Я люблю вас больше, чем боюсь промозглого посмертного одиночества и пустоты. И я люблю вас больше, чем свое желание вновь жить. Коори, не в силах смотреть и слушать, падает вслед за Хаиру. Он обнимает ее, укрывая собой, как когда-то она, убаюкивая в своих руках и напевая что-то из детства — что-то мелодичное и тянущееся, что-то успокаивающее и усмиряющее. И, выплывая из собственного моря боли и скорби, тонет в чужом. Шуньята* (санскр. śūnyatā – пустота, пустотность) – фундаментальная философская категория буддизма махаяны, являющаяся, во-первых, символом неописуемого абсолютного единства реальности; во-вторых, понятием, передающим значения всеобщей относительности, обусловленности, взаимосцепленности мироздания.