***
Проснулся Марк с болью в висках, потому что проспал он чуть больше суток. Растер лицо ладонями и поднялся с кровати, которую не удосужился днем ранее даже расправить. Хорошо ли чувствует себя Маришка? Марк был уверен в силе характера девушки, но… нужно ли проверить самочувствие друга по несчастью? Недолго думая, он наспех привел себя в достойный вид и выскочил из домика.***
Чуть позже юноша уже заказывал серебряному блюду горячий смородиновый чай, держа в руках чистые бинты. Он сидел на корточках перед Маришкой, которая выглядела чуть лучше, чем вчера (чуть хуже, чем полгода назад) и, кажется, вымученно улыбалась ему сквозь быстро заживающие раны на губах. Говорить она не могла, как и делать что-то руками. И эта беззащитность, Марк уверен, сильно ее смущала. Красивую, славную Маришку, которой не посчастливилось влюбиться в Драгоция. Марк замер, когда та дернулась, недовольно помычав: он слишком сильно затянул бинт. — В следующий раз трогать кого попало не будешь, — не остался в долгу Марк, за что получил ощутимый пинок в голень. Подняв голову, он как-то интуитивно прочитал в голубых глазах немой вопрос: «Как ты узнал, что со мной?». — Откуда я знаю, почему от прикосновения одного человека из тебя цветы лезут? Ну, ты и сама, судя по всему знаешь, что такое флоремия, — получив утвердительный кивок, юноша продолжил: — В книге вычитал. Его снова пнули, не поверив, кажется, ни единому слову. Марк и сам бы себе не поверил, если честно. Слова звучали сухо и панически быстро. Марк тяжело вздохнул: — Это неважно, Маришка. Давай другую руку. На протянутую руку ответили отрицательно и требовательно посмотрели в глаза, ожидая ответа. Марк поджал губы. — Сам такой же. Довольна? — ответил Марк. Теперь о его мерзкой тайне знает такой же несчастный. Что же, квиты. — Я не скажу, из-за кого я в клумбу превращаюсь. На это передернули плечами и, искреннее спасибо Маришке за понятливость, отстали. Потом он поил ее чаем, не обращая на протесты больной никакого внимания, потому что та, попытавшись минутой ранее самостоятельно держать чашку, выронила ее, и стекло расплескалось по деревянному полу. Ей неловко, стыдно за свою слабость и, безусловно, что-то еще более унижающее ее гордость. Возможно потому, что Маришка никогда не нуждалась в помощи, как и Марк? Может быть. Но иногда, в особо паршивые минуты, это по-человечески необходимо — знать, что кто-то может напоить тебя чаем. Еще немного почасовав над ранками и смазав их мазью, чтобы те не оставили следов, Марк попрощался с Маришкой. На его плече, к слову, не осталось никаких отметин, кроме небольшого бугорка, обтянутого кожей, который при свете огня выглядел памятно-мерзко.Обреченно выдохнув, он полетел к верхним ветвям дуба. Странно это — помогать. Марк приземлился на ярусный гриб-трутовик, частично скрытый волнистой листвой и зажмурился от пылающего краснотой заката. Солнце заваливалось за горизонт, будто медленно падало с тарелки, а свет, пробивавшийся сквозь рябь листвы, ощутимо выжигал глаза, и Марк, сев на гриб, уткнулся лицом в колени. Голову и руки приятно грело. Мелкие звуки шагов донеслись до Марка, но он даже не дернулся в сторону новоприбывшего: гость и сам уйдет, а он очень устал, чтобы прогонять его. Шагающий, словно споткнувшись, замер. Тишина. Марк из любопытства все же поднял голову и, черттебяраздери, лучше бы он этого не делал. Лучше бы сразу запретил сердцу захлебываться в… ярости? Да, ярости за врученную в упаковке усталость с игривым бантиком, мол, вот, держи, мне не жалко почти убить тебя. — Огнева, тебе идти больше некуда? — зачем-то начал разговор Марк, но желание удавить своей волей фейру стало неожиданно сильнее усталости. — Тебе какая разница? Действительно, какая ему разница? Какая разница, что его друг страдает от боли в губах и руках; какая разница, что им обоим достались не те люди; какая разница, что Марка буквально раздирает от болезни и осознания собственного бессилия перед иррациональностью чувств? Слова глупой Огневой становятся катализатором в цепочке усталось-злость-ненависть. Неизменно «опять». — Скажи, Драгоция не учили, что бросаться на девушек — моветон? — не сдерживается Марк, вглядываясь в напрягшуюся фигурку. Идеально в цель. — Это Резникова на него накинулась, — сухо. Огнева разворачивается к нему спиной и, кажется, пытается уйти. Не сегодня, родная. Марк поднимается обманчиво-расслабленно, опирается на одну ногу, засовывает руки в карманы брюк с серебряной каймой, склоняет голову чуть набок. А внутри клокочет злость. — Моветон — поворачиваться спиной к собеседнику, - говорит Марк. А еще моветон — бить под дых одним взглядом, заставлять расти цветы прямо из кожи, моветон для тебя, Огнева, — просто быть. И его слова вновь действуют (какая же ты простая): девушка поворачивается к нему пылающим лицом и хмурит брови. — Чего тебе надо? — Поиздеваться, — признается Марк, приближаясь к копне рыжих волос и начиная кружить вокруг нее стервятником. — Просто поиздеваться. Тебе ведь неприятно, когда он целует не тебя, да? А ведь мог бы. Маркус шепчет с приевшейся насмешкой, горчащей где-то на корне языка. Ему нужно отыграться хотя бы за ничтожную часть той боли, которую испытывает Марк, особенно когда дело касается его уязвленной гордости и свободы. Марку не нравится, что он каждый раз шарахается от Огневой, чтобы та ненароком не тронула его. Он — как же мерзко звучит — зависим от прикосновений фейры. Фейра стоит молча, поджав губы и дыша нестройно, как бы захлебываясь. Правильно, девочка, захлебывайся, как захлебываюсь больной кровью я. Марк мельком смотрит на запястье левой руки и отмечает: — Стрелу забыла, — и притворно-ребячески: — Как неразумно. — Ты не посмеешь причинить мне вред, — шикает Василиса. Марк презрительно фыркает, останавливаясь позади нее: — Конечно, нет, ведь ты уже сама себе его причинила. На тебя даже собака не посмотрит, не то что Драгоций. Он понимает низость произнесенных слов, понимает, что ниже падать уже некуда, но ничего не может поделать: желание заполнить собой ее мир сбивает со здравомыслия. — Ведь ты всего лишь неразумная и бесполезная фейра, которая вечно путает всем карты. Даже мамочку не позвать... ах, она же тебя и знать не хочет, — поет Марк прямо в ухо. Он всеми силами старается не вдыхать стойкий запах волос, который щекочет его лицо: трава и мед. Огнева разворачивается так стремительно, что Марк не успевает отшатнуться. Она пихает ладонями его в грудь с силой, потом еще раз и еще, а юноша отступает под натиском крохотного валуна. Каждый удар сопровождается словами: — Мерзкие. Бессмысленные. Слова. Ничтожества! — удар, удар, удар. Марк хватает ее за предплечья, отстраняя от себя, и оба смотрят друг на друга с такой ненавистью, что можно металл плавить. Мутный черный взгляд мешается с осознанно-синим, кожа плавится в месте прикосновения, а воздух до того плотный, что не проталкивается внутрь. Чувство ненависти настолько концентрированное, что может убить всех в радиусе километра. И боль в груди совсем не от флоремии, а от осознания полноты дерьма, в которое Маркус вляпался. Теперь уже окончательно. Только Марк ошибается (чертбыпобралопять), потому что руки и грудь действительно плавятся от разрывающейся кожи. Он испуганно отталкивает от себя Огневу — та едва не падает — и прижимает к груди горящие ладони, сгибаясь пополам от нарастающей боли. Фейра ничего, как всегда, не понимает: — Что проис… — Пошла прочь! — рявкает Марк так неожиданно, что Огнева вздрагивает, но остается на месте. Сосредоточенная в двух точках боль нарастает, увеличивается, разрывает, подчиняет - больно. — Убирайся! Огнева убегает, а юноша чувствует, как грудь заливает теплая липкая кровь и пачкает белую рубашку, как из ладоней и ребер начинают виться зелено-багровые побеги, как в голове мутнеет. Кожа трещит по швам, сердце заходится в частых-частых ударах, а Марк продолжает ненавидеть малышку Огневу. Потому что она снова убила его точёное самообладание.