***
Он продирает глаза, в которые, кажется, щедро насыпали песка, и не сразу понимает, где находится. Запах лечебной мази, приглушённый свет от канделябров, символы часодейной медицины на стенах. Сильная слабость в теле. Марк вскакивает от осознания — тело моментально протестует, и, схватившись за кружащуюся голову, он падает на подушку. Кто его засунул в лечебницу? Неужели Марк позорно потерял сознание на вершине дуба и его таким нашли? Он заторможено осознает, что его руки в бинтах, а под бинтами что-то инородное, но ощущающееся, как своё. Что-то вроде пришитого хвоста: и не вредит, и неудобно. От догадок хочется не то плеваться, не то проклинать весь свет, но Марк выбирает третье: он кое-как разматывает бинты, медлит, и… мысленно выругивается так, что в детстве его бы оставили на месяц без развлечений. Сквозь ладони проросли цветы на коротких стеблях: кажется, что Марк держал пышный букет. Бутоны, примятые секундой ранее, буквально на глазах распускаются, продолжают руку, пальцы Марка; они измазаны таким насыщенным темно-багровым цветом, что становится жутко от схожести с кровью. Где-то сбоку торчат зелёные листья. Руки чистые - видимо, Марка вымыли лекари. Он двигает пальцами и завороженно вслушивается, как нежно шуршат цветы. От неестественности его подташнивает. Руки падают на простыню, а сам Марк закрывает глаза, потому что боится представить, что у него на забинтованной груди, ведь Огнева едва не сломала ему ребра там, на трутовике. Она толкала его столько раз, что на груди должна уже расти гребаная клумба. Почему лекари не удалили цветы? Марк зачем-то анализирует ситуацию с Маришкой, сопоставляя со своей собственной: Маришка влюблена в Драгоция, и именно от его прикосновений начинается приступ флоремии. Можно ли сказать, что болезнь провоцируется «высокими» чувствами? Марк снова сдерживается от желания плеваться. Через час к нему заходит умудренный жизнью лекарь в халате с ассистентом, в руках старик держит ржавую — Марк удовлетворённо хмыкает — стрелу, а в глазах — лукавый интерес. Он нависает над юношей, осматривает разбинтованные руки, но снисходительно молчит на своеволие пациента. Темные глаза останавливаются на груди, потом смотрят прямо в лицо Марку. — Кто приволок меня сюда? — сиплым голосом спрашивает Марк. Говорить неожиданно больно, и лекарь тут же объясняет, почему. — Молчите, юноша, цветы сквозь легкие — не шутки. Как и сквозь ладони, замечу, — голос по-старчески хриплый, не без властной нотки. Лекарь кивает ассистенту, и тот, откинув с юноши одеяло, взмахом стрелы начинает распутывать нагрудные бинты. Между тем старик продолжает: — Я должен вам сообщить, что… — Я знаю, — перебивает Марк и осекается: боль от вздоха иглой ткнула где-то в легких, но через силу заканчивает: — Флоремия. И плевать, что слово становится битым стеклом, которое заставили пережевать. Старик не улыбается, но кивает. Седина, смешанная с черными волосами, блестит в свете канделябров. — На вашем месте я бы молчал. Флоремия, да. Гадкое, но, согласитесь, юноша, по-своему красивое заболевание, — Марк морщится, выражая своё мнение об эстетике клумб на теле. — Тем не менее, это остаётся заболеванием, которое уже почти век изучается опытными эфларскими лекарями. Это довольно странный феномен зараженной крови, который, по нашим исследованиям, протекает приступами, своеобразными «вспышками» на участке тела, к которому прикасается определенный, так сказать, предназначенный больному человек, — говорит старик, пока Марк наблюдает за медленно сползающими бинтами. Юноша, подобно губке, впитывает драгоценные знания, но на последних словах старика давится воздухом и вопросительно смотрит на него. — Приношу извинения за ненаучность, но заражение действительно… даётся «свыше». Вам не понравятся объяснения о предназначении, но пока никаких рациональных аргументов предложить не могу, кроме как остальских исследований в психотерапии, а лгать не имею права, — не дрогнул ни голос, ни лукавый интерес в глазах. Просто констатация голого до неприличия факта. — Предлагаете в псевдо-теорию поверить? — сипит Марк. Глаза щиплет, словно от простуды. — Да. Свыше. Чувства. Стало ещё хуже. Казалось, что совсем тошно Марку уже не может быть, но бинт падает на пол, и грудь… слов Марк не находит. Становится холодно. — Позволите мне наблюдать вас, подробнее исследовать феномен флоремии? Марк не отвечает: он наблюдает, как спешно вздымается-опускается грудь, как на ней лежат смятые багровые цветы, как ужас и непонимание захлёстывает его с головой, и ещё много всяких «как», которые Маркус не способен описать. Ему чертовски тошно, страшно, непонятно. И тупое осознание: все, что происходит с ним, все мысли, что варятся в размякшем мозгу, вся дрянь в виде чувств — все это дерьмо из-за Огневой. - Скажите, - шепчет Марк, потому что бронхи словно стеклом режут, - много болеющих в живых осталось? Вопрос оставляют без ответа, и Марк убеждает себя, что ему все равно - только вот он научился понимать подобное человеческое молчание.***
После долгого разговора — скорее монолога — с лекарем, спустя пять предположений и три дополнительные теории, Марк вымученно машет рукой, и лекарь с ассистентом оставляют его в покое, выходя из одиночной палаты. Юноша пялится в темный потолок и старается рассовать по полкам вываленную на него информацию. Пока ассистент хлопотал над состоянием цветов, старик, уже с полсотни лет изучающий флоремию, подробно описывал свои эксперименты и выводы (параллельно уговаривая Марка стать жертвой во имя науки), из которых юноша выудил несколько полезных для себя. Во-первых, флоремия — врожденное заболевание, которое проявляется исключительно после «осознания особой связи» между двумя людьми. Необязательно она взаимна. Во-вторых, поражение тканей действительно напрямую зависит от тактильного контакта со своей родственной душой (Марк натурально плевался после такой терминологии). В-третьих, растение развивается почти в восемь раз быстрее обычного, то есть маленький росток превращается во взрослое растение в среднем за шесть часов, а дальше замедляет темп роста и продолжает жить как обычный цветок. Кроме того, глубина поражения кожных покровов, а далее и органов зависит от продолжительности прикосновения и испытываемых чувств во время тактильного контакта; соответственно, после продолжительного исследования грудной клетки Марка, можно сказать, что из-за излишнего проявления негативных чувств с обеих сторон, у Маркуса половина поверхности сердца и часть левого легкого оплетена корнями мальвы. Мальва — растение, которое сейчас торчит из него, — в свою очередь, является определенным связующим между ним и Огневой. Этакое олицетворение чувств. А еще из-за глубины поражения юноша неоперабелен: засушивать, замораживать, отматывать время и тем более срезать растение запрещено, ибо корни могут сгнить прямо внутри Марка, а это чревато. Можно удалить только растения на ладонях. В общем, Марку проще с дуба сброситься.***
Марк раскрывает глаза, поворачивает тяжелую голову к окну, в которое тихонько и с ленцой вкатывается метафоричное яблоко, и с удивлением замечает, что на прикроватной тумбе сиротливо лежат два настоящих яблока и пряник из часовой кондитерской. Пряник выполнен в виде огнежара с переливающимися глазурью перьями.