***
Пробуждение холодное, мокрое и не самое желанное. Голова раскалывается, тело горит, в груди привычно-надоевшее царапание ножа о стекло, глаза будто паяльником выжигают — болят. Марк поворачивает голову и видит рядом — когда ж ты свалишь? — незабвенную Огневу, которая снимает с его лба холодный компресс и полощет в чаше с водой; замирает, пересекаясь с черными глазами, и, видимо, ждёт выразительной ругани. Он со вздохом отворачивается, прикрывая глаза и не делая попыток сопротивляться. Как-то запоздало понимает, что флоремия реагирует даже через ткань, и удивляется, почему голову до сих пор не разорвала мальва? — Ты же понимаешь, что нельзя ко мне прикасаться? — севшим голосом спрашивает Марк, все еще не смотря на Огневу. Надоело ее лицо за долгие месяцы: юноша видит осточертевший образ, как только закрывает глаза. Как гадкое напоминание о слабости, о неизбежности чувств, которые возникают спонтанно, случайно, и Марк не способен им противостоять. О сне и своей лжи юноша старается не думать. — Понимаю, — отвечает Огнева и, выжав ткань, кладет ее на горячий лоб. Марк облегчённо выдыхает: холод успокаивает жар, а ему становится чуть лучше. — Как оказалось, атлас не подвергает тебя опасности. Марк удивлённо смотрит на руки Огневой, обтянутые тонкими перчатками. Надо же. — В няньки записалась? — Кто-то же должен. — Я не просил. — Я и не спрашивала. Марк почти захлебывается наглостью Огневой, но вовремя спохватывается: новый приступ прикончит его, вероятно. Корни наверняка прошили насквозь его легкие, и ночью Марк не сможет дышать. Не стоит усугублять ситуацию. Они смотрят друг другу в глаза с прежним чувством вражды и соперничества. — Делай, что хочешь, — бросает Марк, отворачивая голову к окну. Ему противно от собственной слабости, которую он показывает фейре, но разве уже что-нибудь исправишь? За время молчания Огнева дважды меняет компресс на голове, с десяток раз поджимает губы и безостановочно краснеет. То ли от стыда, то ли еще от чего. — Температура не спадает, — охает Огнева, смотря на термометр, после чего поднимается со стула: — Я позову доктора. — Не смей, — рыкает Марк неожиданно, и фейра вздрагивает. Он ловит ее взгляд и вкладывает в свой силу, которая еще осталась в горящем теле. — Но… — Я сказал, чтобы ты не смела. Это обычная простуда. Они смотрят друг другу в глаза достаточно долго, чтобы выразить все ругательства, вертевшиеся на языке обоих. — Хорошо, — сдается Василиса, садясь обратно на стул и складывая руки на коленях. — Чем я еще могу помочь? — Свалить, — шепчет Марк и чешет зудящую грудь. — Я серьезно. — Думаешь, я шучу? Не я в друзья навязываюсь. Он видит, что ранит подобными словами Огневу, и, черт возьми, это действительно доставляет удовольствие: понимать, что паршиво не тебе одному. Марку не мерзко от самого себя — нет, потому что-то, что он делает — правильно. А то, что его кровь заражена фейрой — чертовски ненормально. — Флоремия. Кажется, Огнева наслаждается произведенным эффектом. — Откуда?.. ах ты фейра, — понимающе выдыхает Марк, борясь с накатывающим негодованием. Нельзя. Держись. — Ты трогала мои вещи? — Тетрадь лежала раскрытой, — возражает Огнева, но отчаянно краснеет: бесчестие не ее сильная сторона, — и я прочла, что это такое и что она… из-за меня. Это заражение крови, болезнь, а приступы возникают после прикосновений, и сквозь кожу прорастают цветы, да? — Почему ты всегда лезешь туда, куда не просят? Огнева, это мое, какого черта? — скулит Марк. Она прячет синие глаза под густыми ресницами, а потом неожиданно вскидывает голову и говорит запальчиво: — Я… то есть, тебе не кажется, что это касается нас обоих, и я должна знать, что с тобой. Вдруг мне удастся помочь? Я прочла всё, что… — Всё?! — вскидывается Марк, подскакивая на подушках и игнорируя боль в черепе. В тетради же не только терминология, но и рассуждения о причине болезни! По сути, тетрадь является личным дневником Марка, и в его душу только что влезли по самые локти. Бешенство медленно нарастает, перекрывая собой стыд. — Да, — пищит Огнева, вскакивая со стула. Она примирительно машет руками, видя звереющего на глазах Марка. — Ляхтич, я знаю, что не должна этого делать, но я могу помочь! — Ты хоть каплю достоинства имеешь? Огнева, я никогда не просил помощи. Никогда! Так какого черта ты разводишь этот спектакль, для кого? Я справлюсь сам, это исключительно мое дело. Ты ничем не поможешь. Я это повторял и буду повторять: мы враги. Ледяной тон, гасящий тепло в комнате. Между ними — пуленепробиваемое стекло. Между ними — вечная пропасть. Нельзя. — Уходи. Судорожный выдох, хлопнувшая дверь. Закушенные костяшки и остывающий запах меда в комнате.***
Приходит Маришка и долго держит его руки в своих. Тонкие пальцы поглаживают его кожу, остужают, но они немного… не те. Не вызывающие трепета. Она понимает все без слов, отмахивается от заверений о простуде, и только шепчет излюбленное: «Кошмар-р». Маришка всегда была умной девочкой. Маришка уверяет юношу, что предупредит госпожу Мортинову о плохом самочувствии, попросит не беспокоить, и Марк ей благодарен. Она не улыбается. Заставляет написать старику-лекарю буквально под прицелом часовой стрелы, когда он рассказывает о своем приступе, упуская часть с фейрой, конечно; потом она уходит, обещая принести легкое обезболивающее. Марк любит Маришку любовью брата по несчастью.***
На балу Марк не появляется, потому что к вечеру начинает харкать кровью. Происходит все быстро. Острые иголки пронизывают верхнюю часть грудной клетки, отдышка, он закашливается — на простыне красные брызги крови. Ему снова страшно, а больше всего не хватает теплых рук. В каком-то очумелом бреду шарит по тумбе, сносит подсвечник на пол и обхватывает пустую баночку. Нет?.. Руки, дымные руки скорее-скорее просачиваются в глотку, оглаживают сердце и вырывают корни. Ему хочется в это верить. Больно. Страшно. Беспамятство.***
Просыпается от зуда в горле и боли в легких. Кашляет в ладони — черные кляксы. На дворе глубокая ночь, луна едва прикасается к тюли на окнах. Тени на полу как-то странно оборачиваются вокруг его кровати, тащат с него простынь, выхватывают остатки самообладания и скалят рожи. Марку до дрожи страшно, он закусывает губы, чтобы не взвыть. Флоремия поглотила все его существо, чувства буквально рвут изнутри. Букет на груди в темноте вмиг превращается в уродливые внутренности из раскуроченных ребер. Отупляющий факт встает перед глазами: Марку осталось недолго. Еще раз закашливается, утирает рот, размазывая вязкость по щеке. Марк в полном бреду вызывает кого-то по часовому браслету, даже не зная, кого именно. Хоть кто-нибудь. Лишь бы не один. Когда на полу вычерчивается широкая полоска света, Марк почти сходит с ума. Он шарахается на другой край кровати, судорожно глотает воздух. Ему душно и страшно. Ему не пусто, он не устал, он боится. По-звериному. Скрип кровати. Успокаивающий шепот «я рядом» просачивается сквозь толщу темноты, рядом же оказываются тонкие руки, обвивающие шею, а Марк дрожит так сильно, что прикусывает язык. Ему кто-то шепчет: «все хорошо». Он не верит. Верит только в боль, которая не покидает его месяцами. Верит в неизбежность. Верит в тени и страх. Больше всего — в болезнь. Он кое-как засыпает в теплых руках, в холодном поту и шёпоте «я рядом».