Под маской высокого самомнения и заносчивости обычно скрываются неуверенность в себе, стыд и самоуничижение. Ирвин Ялом
Марк, пожалуй, наивно полагал, что ночью его не будут мучить кошмары. Думать — пытка, особенно на фоне подавляемых эмоций, и незадолго до рассвета юноша, не выдержав, наглотался снотворного, забывшись на четыре часа. Вздрагивает. Открывает глаза и утыкается в собственную ошарашенность на девичьем лице. Ее глаза так близко, что Марк замечает подпухшие веки. — Ты что делаешь? — сипит со сна Марк, удобнее устраиваясь в кресле и другой рукой откидывая предложенное одеяло. Надо бы отучиться засыпать сидя: не хватало ещё болей в спине. — Мне казалось, ты замёрз. — Материнский инстинкт проснулся? — Ляхтич, не порть утро своими выходками, — морщатся в ответ и тут же отходят к зеркалу, явно недоумевая контрасту настроений. Огнева распускает волосы, и Марк не может удержаться, чтобы не взглянуть на растрепано-домашнюю копну волос. Они то кудрями, то прямой волной укрывают спину до поясницы, и, признаться, Марк не представляет, как расчёсывать это воронье гнездо. Свои гладкие волосы он любит за неприхотливость: шелковистые от природы, почти не требующие расчёски - такому, в общем-то, завидуют девушки, и Марк немного гордится генетикой. В какой-то момент проскакивает мысль, что волосы — олицетворение характера хозяина, на что он фыркает и сонно потирает глаза. Через некоторое время наблюдений за нелепыми попытками распутать волосы, Василиса раздражённо дёргает прядь, а Марк злорадно спрашивает: — Ножницы дать? Плевок-ответ звучит даже раньше, чем вопрос: — Подавись ты своим ядом. И оба замирают. Несдержанность Огневой ставит в неловкость обоих, и, признаться, Марк пристыжен своим поведением. Впервые перед фейрой. Марк едва ли может представить, каково это — самолично отказаться от друзей, ведь таковых у него нет за ненадобностью. И теперь в этой ситуации оказывается малышка Огнева, страдающая обостренным чувством долга, а юноша даже не замечает громко трещащее по швам самообладание. Марк думает, что фейра испытывает то, что сравнимо с флоремией самого Марка. Вот только боль физическая и душевная едва ли могут соревноваться. Марк обещал. Пока Огнева дергает волосы, Марк поднимается с кресла, бесшумно становится позади девушки и смотрит — впитывает — раздраженное лицо Огневой в отражении. Сорвалась. Ее можно понять, только Марку это — почти — не надо. Он собирает спутанные рыжие волосы в один пучок, пропускает их сквозь сжатый кулак, выравнивая, другой рукой забирает прядь из рук Огневой и только потом поднимает взгляд. Фейра не двигается, лишь руки опускает вдоль тела. Марк делит спутанную копну на три части, щепетильно перекладывая одну на другую. В голове тихо-тревожно, и руки подрагивают от беспокойного желания вцепиться в острые плечи. Тревожно от возможной мальвы на ладонях, ведь юноше неизвестно, являются ли катализатором флоремии мертвые клетки. Руки не рвет ростками, и Марку нечем крыть порыв, потому он перевязывает косу лентой, отходит и лишь после этого понимает, что дышал слишком редко и мелко, будто опасался впустить в лёгкие чужака. — Спасибо, — после затянувшегося молчания шепчет Огнева, не в силах поднять глаза. Марк, глядя в пустоту перед собой, тускло спрашивает скорее у себя, чем у Огневой: — Почему твой выбор — я? — Прости? — Да ладно, не прикидывайся, — морщится Марк, словно этот разговор дерет горло не хуже кашля. — Что за представление перед Драгоцием? — Мои друзья касаются только меня, — слишком резко отвечает фейра, и он понимает: минутный порыв опасной нежности прошел. — Уверена? Всегда врагов грудью защищаешь? — Если того требуют обстоятельства — да. Я не могла иначе: ты гость в нашем доме. — Хочешь сказать, что готова насмерть убиться ради каждого встречного? — начинает закипать Марк, неопределенно махнув рукой. — Хочешь сказать, что готова даже врагу помощь предложить? Я не просил защищать ме… — Я знаю! — перебивает Огнева и резко разворачивается. Брови нахмурены, лицо по обыкновению красное, и голос подрагивает: — Знаю, что ты не просишь защиты, Ляхтич, мне эти слова оскомину набили! Ты, засранец, хоть раз взгляни на ситуацию со стороны. Не думал, что Драгоций настроен серьезно? Не было бы необходимости, я бы никогда не вытащила против Фэша стрелу. Он мой друг, всегда им был, а сейчас появился ты, и я… не могу. Не имею права оставить это вот так. Она переводит дух и отворачивается, скрывая мокрые глаза. Слова Огневой звенят в голове, и Марк никак не может понять ее истинных мотивов. Он почти паникует: — Тогда какого черта? Я ведь пытался убить тебя, Огнева. Что с тобой не так? — Потому что я — не ты. Я не бросаю людей. Марк старается правильно осмыслить сказанное. Не получается. — И как это понимать? — Как угодно, — пожимает плечами фейра, — но я отвечаю за себя и людей, которые имеют ко мне прямое отношение. Особенно за тех, кто не справляется. Огнева обходит обескураженного таким ответом Марка, оправляет мятое платье и открывает дверь. Марк только и успевает спросить: — Жалость? — Верность.***
После обеда кареты запрягаются малевалами, и последние гости отправляются восвояси. Хозяин дома самолично провожает экипажи, стоя на крыльце и с вежливой прохладцей улыбаясь уезжающим. По-осеннему солнечно, и Марк, закинув ногу на ногу, наблюдает за искрящимся позолотом соседних карет и абсолютно не интересуется копошащимися людьми. Боль в области сердца привычно зудит где-то на периферии. Он едет обратно, в замок, в свою комнату на самом верху башни, в — черт возьми — свою тихую заводь. Он задергивает темно-синюю занавеску — в тот же момент открывается противоположная дверца, и в карету поднимается Маришка, придерживая подол длинной юбки. Марк приветливо кивает, в приглашающем жесте указывая на место рядом с собой, и только открывает рот для комплимента, как улыбка сползает с лица: следом за девушкой поднимается Огнева. Она бросает короткий взгляд на Марка, одергивает мантию на себе, словно защищаясь, и садится в противоположный угол кареты. Марк видит, что та напряжена, да и сам, признаться, оторопел. Хотя, следовало ожидать, что они поедут все вместе: вряд ли старшие дадут привилегии личного экипажа. Замечает ткань перчаток. Морщится: неужели страхуется? Вскоре их карета мягко трогается с места, а потом желудок ухает вниз — малевалы взлетают. Маришка между тем начинает разговор о зимних экзаменах и о сложности философской антропологии, а Марк думает, что вряд ли доживет до середины декабря. Она говорит о Большом Новогоднем бале в Астрограде, намекая на совместный поход, а Марк скрывает печаль за ухмылкой. Он только раз пересекается взглядом с Огневой, когда Маришка отвлекается на свое отражение в зеркале, и разговор глазами длится немного дольше обычного. Марк даже может разглядеть на дне чужих зрачков: "Ляхтич, надеюсь, ты в порядке". Или ему хочется в это верить. Марк стал чуть человечнее. Мягче. Восприимчивее. Это не радовало, а винить некого, да и незачем. В ситуации с флоремией абсолютно нет вины ни Огневой, ни Марка, ни кого-либо еще. Просто… так бывает. Парень от неизбежности даже смирился, а слова, брошенные фейрой в порыве чувств, крепко засели у него в черепушке — не выскоблить. Не выдержав, отворачивается к окну, разглядывая то ли пустоту, то ли голые квадраты полей. Марк думает: пора признаться себе. Марк думает: он лжет. Марк не стал ни на кроху человечнее, ни на долю миролюбивее и бескорыстнее. Он пытается убедить себя в собственной положительности, потому что глаза режет противоположность Огневой: она — воплощение книжного геройства, отваги, храбрости и добродетельной чепухи. Марк же неосознанно старается соответствовать новому человеку, который чаще привычного оказывается рядом, потому что привык быть хамелеоном. На деле же, забираясь выше, Марк не замечал, каким крутым становится обрыв и насколько болезненным окажется приземление. И буквально в метрах от цели он оскальзывается - все идет не по плану: Огнева, флоремия, болезнь — смертельная. Пора признать, что винит Огневу в собственных пороках. Потому что впитывал в течение жизни, как губка, полезное для целей, не замечая растущих в голове демонов, и, когда неожиданно появляется добродетель — он теряется. Столь яркий контраст между ними и не предполагался, столь явное различие пугало, поэтому Марк закрыл свой страх презрением. Чем ярче светилась своей добродетелью фейра, тем насыщеннее становилась его тень. И все его презрение — это напущенное. Потому что за презрением — страх. Потому что за самолюбием — уничижение. Потому что за рациональностью — душащие чувства. Марк стискивает обивку сиденья, спотыкаясь в ритме вдох-выдох от неожиданного осознания. Он пугается откровения перед самим собой, потому что раньше не смел надолго задерживаться в собственном «я», зная, что скурпулезный анализ не приведет ни к чему хорошему. Марк помнит о запрете эмоциональных перегрузок. Он не должен реагировать так на простые мысли. Он не должен забываться, терять контроль над самим собой. Он ведь Ляхтич: воплощение самообладания и расчётливости. Как он может держать в подчинении других, если не способен справиться с собственной головой? Давай, Маркус, успокойся. На счёт семь ты придёшь в себя. Раз… Сердце наращивает темп, руки и ноги ошпаривает кипятком. Три… Он прикусывает щеку изнутри. Продолжает смотреть в окно затуманенным взглядом. Старается разодрать обивку сиденья. Пять… Боль крапивой сечет по ребрам, и Марк с хрипом глотает воздух, сминая рубаху. Широко распахивает глаза, сгибается пополам, пытается протолкнуть воздух дальше гортани, но спазм мешает. Багровеет. Слышит испуганный зов - и валится на пол. Кто-то подлетает к нему. Мелькает мысль об унизительности позы, потом новая волна боли затопляет все внутри. — Корсет, — хрипит Марк, скребя по груди. Угол обзора сокращается до градуса, и в мути он видит рыжий. На нем, кажется, разрывают одежду, кричат что-то кому-то. Воздух, наконец, скупыми порциями глотается, и Марк жадничает: дышит часто, мелко. Спазм постепенно спадает, как и боль в груди, поэтому он слышит сквозь вату: -…в мантии его! Таблетки! Марк закашливается, булькая, пускает кровь со слюной по щеке. Его поспешно переворачивают на бок, придерживают и шепчут что-то. Проталкивают в рот что-то мелкое, заставляют проглотить. Ему не легче. Больно. Больно. Больно. Марк отключается. В себя приходит с треском голосов над ухом и ломотой во всем теле. Глаз Марк не открывает, но чувствует, что лежит на чем-то мягком и теплом, пахнущим резкими цветами. На языке будто лежит медная монета, на груди колышется мальва, тело раздраженно-чувствительное, как при простуде. Стандартный набор симптомов после приступа. Раньше, конечно, приступы были слабее. Сердце все ещё трепещет, пот все ещё покрывает лоб — значит, отключился он ненадолго. Марк не хочет открывать глаза, вообще показываться пришедшим в сознание не хочет. Но морщится от тихой ругани двух девушек, чем привлекает внимание: они замолкают. — Марк? — осторожно зовёт Маришка, и он кивает, давая понять, что слышит. Утыкается взглядом в потолок кареты, частично залитый солнцем. От яркости выступают слезы, глаза жжет, поэтому Марк забивает и решает оставшуюся дорогу провести в темноте, на коленях у Маришки. Сквозь головную боль понимает, что эта блажь не приносит удовольствия или трепета, как раньше. Хочется чувствовать абсолютно другие руки. — Ляхтич, лучше на сиденье лечь, — да куда без фейры, действительно. — Тебе ли не плевать, Огнева? — шипит Маришка в ответ, привычно расплескивая яд. — Если бы не я, ты бы в жизнь обезболивающее не нашла. — С каких пор ты о Маркусе так печешься? — Ни о ком я не пекусь! Не умирать же ему здесь! — Так ты бы хотела, чтобы он… Марк приподнимается, опираясь на сиденья и хрипя: — Закройте рты, тошно. Трескотня девушек не просто утомляет, а бьет по мозгам кувалдой. Марк валится на сиденье, отмахиваясь от помощи Маришки, и только сейчас замечает, что мальва уродливым кустом топорщится из-под рубашки. Надо же, его изъян, его чувства видит не только Огнева, но и Маришка. Обе видят самое сокровенное, самое гадкое, дефект, которого никогда не должно было быть. Это хуже, чем стоять перед ними нагим. Или признаться всей школе в своем ничтожестве. Этот промах, эта возмутительная оголенность, граничащая с пошлостью, заставляет истерично засмеяться. Закрыть глаза рукой, раскрыть рот и выдавить из себя смех неуравновешенного. Он ведь говорил, что сорвется с такой высоты, и приземление окажется как никогда болезненным. Прямиком — и насмерть. Все из-за чертовой флоремии и Огневой, которые случайной соринкой попали в четкий часовой механизм. — Марк, ты чего? — напуганная Маришка дотронулась до его колена. Он перехватил взгляд, таращившийся на мальву. Отрезвило. — Ничего. Голова болит, — и запахивает рубашку слишком резко, натягивая запасной свитер и мантию. — Это… — Маришка подсаживается ближе, касаясь острыми коленками, и оглядывается на сидящую в другом углу кареты Огневу, явно желая скрыть разговор, — это то, что было у меня, верно? Из-за кого эти цветы? И в глазах — деланная участливость. Марк вглядывается в распахнутые глаза, и сейчас, признаться, Маришка слишком внимательна. Потому что в светлых глазах крошкой рассыпано еле скрываемое торжество: я не одна, кто-то тоже страдает. Больше меня. Что-то вроде выигрыша в негласных соревнованиях. Ему не сочувствуют, над ним торжествуют. С ним не желают разделить одно чувство неполноценности, над ним… нежеланно злорадствуют? Марк ощущает, как горчащий холод селится под солнышком: а того ли он записал в друзья? — Марк, мы… — снова начинает Маришка, тщательно подбирая слова. Его руку ласково стискивают, а между их лицами совсем немного, так что он чувствует теплое дыхание. — Мы можем поговорить об этом. Я ведь твой должник, помнишь? Он скованно кивает, и, черт побери, отчаянно хочет верить в искренность слов Маришки. Он никогда не нуждался в друзьях, но девушку Марк считал близкой как минимум, поэтому заталкивает подальше подозрительность в поддельности, одновременно мягко отстраняя ладонь. Мол, конечно, поговорим, только позже. Мол, я верю в твое желание помочь. Марк сам себе признает, что должен хоть на кого-нибудь опереться, чтобы он… ну, не совсем… Не удержавшись, смотрит на Огневу, которая нервно потирает костяшки. Она моментально перехватывает взгляд, словно того и ждала. Скрытый вопрос беспокойства на губах, излом бровей. Марк не может поверить, что все это — ненапускное, честное. Переглядки замечает Маришка, неприязненно меряет фейру взглядом и изменившимся тоном спрашивает: — Она единственная, кто знает, где обезболивающее находится? Тайно спелись, видимо. Тот ли выбор, Марк? «Тот ли выбор, Марк?» — и не готов ответить сам себе. Отворачивается к окну, отмечает знакомый пейзаж и сипит: — Скоро прибываем. Оставшееся время лениво рассуждает о выборе и совершенном неумении видеть людей. Голова болит.***
Вечер того же дня Марк проводит у себя в комнате, он бы сказал, в норе. Из-за светочувствительности после приступа трещит только камин, отбрасывая всполохи теплоты на пол и стену, едва ли освещая противоположный угол комнаты. Юноша лежит на тахте, задумчиво вертя в руках янтарь с попавшим в него муравьем. После прибытия Марк еле отвязался от Маришки, которая кинулась провожать его до Темночаса, привлекая ненужное внимание и явно намереваясь поговорить. Удивительная сообразительность Маришки отчего-то не включилась после намеков, поэтому до дверей его все же довели. Пообещали долгий разговор — благо, на том кончилось. Оставшееся время он провел у себя в комнате, отсыпаясь, принимая ванну и абсолютно не касаясь еды. Вестей от лекарей не было. Часовая стрела гудит, оповещая о новом письме. Марк удивленно приподнимается на локтях, тыкает в циферблат и короткая записка транслируется в воздухе: «Ляхтич, не заставляй меня выбивать окна». Брови лезут вверх, мелькает мысль о плохой шутке, но Марк все же подходит к окну, дергая створки на себя. На фоне темного неба Марк едва различает тонкую тень огромных крыльев, и внутри отзывается зависть: сам он стал неспособен к часодейству. Даже пресловутый вызов крыльев заканчивается… неприятно. — Теперь не юноши, а фейры к возлюбленным через окна пробираются? — усмехается Марк и не спешит отойти в сторону, чтобы пропустить нежданного гостя. Поэтому Огнева мягко приземляется на подоконник, оказываясь на полголовы выше Марка и явно нарушая личное пространство: между ними едва ли больше полуметра. Привычные джинсы, зеленый мешковатый свитер на футболку, форменная шинель, растрепанный рыжий хвост — все простое, остальское. — Не льсти себе, Ляхтич, — смотрят на него сверху-вниз, приподняв голову. Но смотрят с едва ли настоящим высокомерием, ведь Марк знает, что этому нужно или долго учиться, или родиться сволочью. А Огнева не подходит ни к одному из вариантов, ведь ей это и не нужно. Она слишком «герой». Они смотрят друг на друга пристально: Марк старательно загоняет фейру в словесную ловушку, чтобы, как и всегда, выйти из нее победителем, а Огнева… она просто молчит, будто от неловкости. — Ты последний, кого я запишу в возлюбленные. Лучше пряник пожуй, — и нагло тыкают имбирным тестом в губы. Он шарахается от неожиданности, ловушка рушится, как и его мнимое превосходство. На рефлексе подхватывает пряник и разглядывает цветную птицу. Щурится от узнавания. — Как мило, ведь недавно пришлось выкинуть похожий. Жаль, засох, — и внимательно наблюдает за реакцией. Ну же, Огнева, признай, что это ты принесла мне тот пряник в лазарет. Я уже тогда был небезразличен тебе? Но она, уже спрыгнувшая с подоконника, кидает странный взгляд через плечо, и меняет тему: — Смотрю, ты порядочный книголюб. Мортинова постаралась? Не припомню, что из библиотеки можно таскать книги. — Для тебя госпожа Мортинова. Она разглядывает стеллаж с книгами, оглаживая корешки. Марк останавливается позади нее, по пути откинув пряник на кровать. Странно осознавать, что в его обители находится кто-то чужой, и он не старается этого чужого выгнать взашей. Вроде и надо бы, чтобы поддержать привычное амплуа, а вроде и образ разрушен, и Марк давно стоит неприкрытый, уязвимо-настоящий. Склеивать осколки, пытаясь доказать, что ещё может, — унизительно, ведь она уже давно увидела его наготу. Поэтому Марк вполне дружелюбно отвечает на вопрос о стоящем на полке томике Эдгара По: — Надо признать, и остальцы умели писать. Читала его «Черного кота»?* — Было дело, — немного удивлённая отзывчивостью говорит Огнева. — Тогда ты должна знать, что одноглазый кот был треуглом. Попробуй сопоставить факты из его рассказов. — Хочешь сказать, По был часовщиком? — Нет, скорее знал об Эфларе, но больше — о духах. Да и знал столько, сколько ему позволяли. Не думаешь же, что его новеллы — всего лишь выдуманная мистика? Огнева, немало ошарашенная то ли информацией, то ли поведением Марка, тем не менее подыгрывает: — И знал ли он, что видит часодейство? — Думаю, нет. Догадывался, видел, но списывал на потустороннее, даже на дьявольщину. Его наши и убить, конечно, могли, даже хотели, но пока тот не догадывался — не трогали. Занятный автор: один из немногих, кто умудрился узнать об Эфларе. — А это? — Огнева достает с полки справочник, открывает на отмеченной закладкой странице, усмехается: — Не думала, что ты хочешь стать лекарем. И прикусывает язык, видя заголовок: «Флоремия». Внимательно вчитывается, хмурится. Видно, дошла до строчки: «…в отсутствие лечения болезнь заканчивается летальным исходом». — Есть случаи выздоровления? Марк нехорошо усмехается: — Думаешь, существует чудесное исцеление? — Нет, но вдруг найдут лекарство! — Огнева, ты как ребенок. Веришь во что-то невероятное, что именно тебе улыбнется удача. Может быть, фейрам действительно везет чаще, но факт остаётся фактом: до меня сотни умерли от флоремии — и я буду следующим. Она, словно оглушенная, ставит книгу на полку; заламывает руки в перчатках — теперь она почти не снимает их. — Не говори так. Лекари ведь ищут, теперь у них больше информации. Исследования продолжаются давно, может быть, они близки к открытию? Марк рвано смеётся: — Ты меня видела? Я максимум месяц еще продержусь, потом — прямиком в безвременье. И Марк не лжет, хотя страшно осознавать, что скоро он станет всего лишь удобрением для цветов. По ночам он часто видит себя мертвым с пышной клумбой на груди: необычайно красивой, сочного бордового цвета. Лицо синее, губы иссушены, а глаза усопшему так никто и не закрыл — будто из жестокости. В общем-то, Марк сильно испугался, увидев сегодня незнакомца в зеркале: бледный в синеву, воспаленные веки, неправильно-всклоченные волосы, впавшие щеки. Только черные глаза лихорадочно горят. Надевая старую рубашку, обнаружил, что она висит на плечах, а штаны пришлось стягивать ремнем. Теперь каждое изменение в теле вызывало страх. Огнева поворачивается к Марку, и вглядывается в его лицо, и говорит успокаивающе, хотя он совсем не нервничает: — Ты никуда не денешься. Кого мы тогда будем ненавидеть? Это «мы» слишком болезененно врезается под дых, сворачивает там все истомой, и Марк абсолютно не понимает значения слов. Мы? Когда «я и она» стали решительным «мы»? Марку кажется, что после первого осознанного прикосновения у фей, когда его скрутило от боли. Когда ночью его успокаивали руки в атласе, а он хныкал от страха. Когда потерялся совсем да так и не смог найти крепкую опору. — Ты сама-то веришь в это, фейра? — осторожничает Марк, с завидной скоростью скатываясь в сантименты. Непризнанные, лишние, жалкие — и катится, потому что иначе не получается. — Кто-то же из нас должен. И берет его за руку, сжимая пальцы. Атлас пропускает тепло ладони, но это жалкая замена теплу голой кожи. Марк смотрит на Огневу внимательно, старается разглядеть хоть что-то ненастоящее во взгляде — и с треском проваливается. Там ничего, кроме понимания. Кроме чертовой геройской веры в лучшее. И он чувствует себя таким несовершенным, изломанными, что приходится цепляться за то, что есть. Цепляться с желанием, будто отберут, ибо сам он вряд ли выкарабкается. Огнева права: кто-то из них должен верить. Сам Марк просто ждёт. И цепляется за то, что есть. Он никогда не признает, что нуждается в фейре, как в единственном источнике утраченной надежды. Тепло от чужой руки селится глубоко в груди, под сердцем: корни злополучной флоремии вряд ли достанут — от этого Марку хорошо. Хоть что-то в его теле останется нетронутым. Он крепко сжимает чужую руку, чувствует кроткую нежность в чужом взгляде. Марк стоит, обласканный забытым теплом «не-одиночества», и прикрывает глаза, чтобы прочувствовать чуть острее истому, заполняющую трещины в теле. Надо же. За долгое время — тепло. Хочется больше, чтобы — горячо, опаляюще, чтобы — сжечь ненавистную флоремию. Марку удивительно, что другой человек способен, будто костер, жечь изнутри. Ведь подобное может сотворить любой, только подпусти ближе. Дальше — осознание: нет. Не любой. Только по-геройски наивный, сочувствующий, вобравший в себя все качества верного глупца. Он приоткрывает глаза. Огнева близко — ближе, чем когда-либо, — она встает на мыски, прикрывая его губы ладонью в перчатке, и запечатляет поцелуй. Он чувствует ее волосы на своем лице, теплое дыхание, когда та отстраняется, запах меда и мальвы, от которого иной раз першит горло, — и едва не скулит. Хочется почувствовать девичью кожу рук, зарыться носом в ее шею, выцеловывать скулы, сминать чужое тело в руках — отобрать чужой огонь. Потому что слишком много для одного человека, а Марк жаден до своего благополучия. Ужасно осознавать, что собственное тело не дает этого сделать, потому что дико боится боли. Это словно кинуть ядовитое мясо оголодавшей собаке. Марк — оголодавший до человеческого тепла щенок. Он с шумом вдыхает запах фейры, будто проглатывает последний кусок тепла, и отстраняется. Минуты нежности прошли, хватит. — Ты просто так прилетела? Огнева, раскрасневшаяся и сбитая с толку, отвечает: — Вроде того… От скуки.***
Переваливает за полночь, когда Марк получает письмо в часолист. Огнева улетела почти сразу же, понимая, что обоим стоит переварить произошедшее. Он же упал на кровать и полностью погрузился в мысли. С большим усилием вызвав часолист, он читает следующее: «Мы нашли потенциальное решение болезни, если вы помните, о чем мы говорили. Гипотеза подтверждена, но риски велики. Жду вашего ответа». Марк подскакивает.