Господин Одиночество

Остаток дня прошел в спешных разъяснениях и раздаче ценных инструкций: сложность составляло то, что Фриц не особо хорошо знал язык, хоть и изображал полное понимание. Мелочи выдавали его растерянность и неумение быстро соображать, но на первый день герр Айнзам решил закрыть на это глаза. Он решил, что простит ему несколько первых косяков, пока их можно будет объяснять неопытностью или другими простительными вещами. "Зря, конечно, — говорил он себе мысленно. — Стоит сразу поставить его на место. Ну, ничего: вот завтра!" Задача, конечно, была не из простых: вовремя поливать, укрывать и проветривать все растения. Подсыпать удобрения или золу, рыхлить почву, следить во время холодов, и тысячи других дел: он записал их в список на листе и повесил его на видное место, чтобы работник сверялся. Затем, поскольку выращенное на ферме предполагалось оформлять в виде "уникальных, экологически чистых, выращенных вручную овощных наборов", планировалось тут же и упаковывать, Фрица нужно было обучить фасовке. Под расфасовочную был отведен небольшой сарай рядом с домом, где он и должен был спать в свободное от работы время. Ну, и иногда есть, конечно: он специально купил мешок самой дешевой крупы и макарон, чтобы тот мог готовить себе на неделе. Можно было бы иногда выпускать его на вольные хлеба, чтобы тот таскал себе просрочку из мусорных контейнеров ближайшего супермаркета, но отпускать его совсем не хотелось: начнет ещё водить сюда кого попало. Нет, никаких ключей и разрешений покидать ферму. Ладно, и так достаточно того, что он ничего ему не платит, а от миски риса в день он не разорится! В начале, пока они входили в ритм рутинной работы, не было времени задуматься и отдохнуть. Приезжая сюда в вечер пятницы или субботу утром, Ганс принимался, как правило, за обход своих владений, а Фриц, закрыв за ним ворота, следовал рядом, запоминая, что стоит сделать. Если какие-то растения лежали, страдая от засухи, или не были обработаны, как указано, его одаривали затрещиной, но это, с точки зрения Ганса, было так, мелочи для вразумления. Злиться по-серьёзному ему пришлось всего несколько раз. Первый случился тогда, когда в мае ударили неожиданные заморозки, а Фриц, вопреки наказам, не поднялся в час ночи, чтобы обойти поле и теплицы, и то, что уже было высажено, основательно подмерзло. Он влетел к нему в шесть утра, взбешенный, осмотрев всё, пока тот спал, и поднял его на ноги тычком под рёбра. Фриц вскочил, испуганно вслушиваясь в злые крики хозяина. Он раздраженно замахнулся, готовый съездить по этой крысиной морде, но у Фрица подогнулись ноги (вряд ли он хотел увернуться, скорее от страха или слабости), и он упал перед ним на пол. Ганс сграбастал его зашиворот, нагнувшись, заставил привстать и приблизил своё лицо к его: — Какого черты ты дрыхнешь всю ночь как суслик? А? Ты что, забыл, откуда я тебя достал? — Нет, нет, что вы... — Так неужели у тебя нет даже элементарной благодарности? — Нет, нет, вовсе нет! — Фриц схватил его за руку, испуганно вглядываясь в лицо хозяина. — Спасибо, что вытащили меня, господин. Вы добрый человек, — сказал он ему. Ресницы задрожали, глаза ярко блестели. Он целовал его тяжелую руку, обхватив своими пальцами, тонкими и худыми, и Ганс сразу же ощутил всю глупость и бессмысленность своей вспышки гнева. Строго говоря, и то, что он хотел показать себя милостивым спасителем, было неверным, тем более сейчас, когда он намеревался перейти к осуществлению своих дальнейших планов. И было в этом повиновенном порыве что-то такое, что заставило Ганса сжаться от предвкушения. От предвосхищения будущим, всем тем, что он сможет сделать с подвластным ему человеком. Он низвел его до уровня животного — но тем больше простора стало для его фантазий. И эти порывистые поцелуи пробудили их. Когда Фриц касался тыльной стороны его кисти тонкими сухими губами, прижимая их к его коже, это ощущение было так волнующе и странно, что затмило и злость, и раздражение, и многие другие впечатления за прошедшие дни. Видеть другого человека на коленях перед собой, готовым терпеть что угодно — это захватывало дух. Но Ганс, конечно, собирался быть честным, а значит, Фрица стоило предупредить о своих идеях. — Нет, Фриц, — тяжело сказал ему герр Айнзам, помолчав. — Боюсь, ты меня плохо понял. Я не добрый человек. Совсем не добрый. — Мне всё равно. Простите. — И... Я надеюсь, что ты будешь слушаться меня. Это в твоих же интересах. — Да, господин. Я понимаю. — Пока что слабо заметно! — рявкнул Ганс, выплескивая остатки раздражения. Затем он отпихнул его от себя и вышел на улицу, чтобы успокоиться и покурить. Злость, конечно, не прошла так сразу: к тому же оставались сомнения в том, что Фриц усвоит его урок как следует. Неспешными шагами он направился к узкому чулану для инструментов. Плётка висела на своём старом месте — та самая, что била почти не больно, и отполированное чужими ладонями кнутовище удобно легло в руку. — Куда ты пошел? — вкрадчиво поинтересовался он у слуги. Тот почти оделся, и он добавил: — Одежду можешь снять или приподнять. Он обернулся на его голос с недоумением, но, увидев плётку, всё понял и тихо вздохнул. Плечи обреченно опустились. — Встань сюда, — указал ему Ганс рукоятью на пол перед собой, и тот медленно повиновался, недоверчиво взглянув его округлившимися от страха глазами. Но он молчал, когда Ганс замахнулся и хлестнул его по плечам. Даже обернулся пару раз, не боясь, что удар придется на лицо, смотря на хозяина с молчаливой просьбой. — Ничего, лучше будешь помнить. К счастью, он недолго потом печалился и, может быть, забыл бы, но за одним разом неминуемо должен был прийти второй. Это было уже в конце месяца, когда наступили жаркие солнечные дни и когда Ганс заметил, как тот против его инструкций поливает не так, как нужно. Тут он дал ему шанс. — Фриц, что я тебе говорил? Но тот будто бы не слышал. Тогда он тяжелыми шагами удалился назад, за плёткой. В этот раз это было внезапно: он, вернувшись, подошел к нему сзади и хлестнул пару раз со всей силы. Тот вскрикнул, но упасть, потеряв равновесие, ему помешал тот же страх, что Ганс только взбесится ещё сильнее. На серой, застиранной ткани его одежды расплывалось узкое длинное пятно темно-красного цвета. Ганс занервничал, стараясь успокоить себя: ну, кто ж знал? Плетка не выглядела настолько суровым орудием и никак не должна была ударить с такой силой, чтобы порезать кожу. Футболка, тем более, была цела. Видимо, кожа была такой сухой или покрытой сухими язвами, что разошлась, треснула от одного резкого удара. — И делай в следующий раз так, как сказано! Становилось жарче. И речь тут шла не только о погоде, но и его мыслях. Он, правда, ещё надеялся их вытравить и убедить себя в том, что Фриц нужен ему вовсе не для реализации собственных темных фантазий. В конце концов, как он может? Фриц грязный, он чем-то болеет, он ел с помойки, он, наконец, омерзителен уже тем, что ни черта не понимает, — но некая другая сторона требовала убедиться в этом. Рассмотреть поближе, чтобы узнать детально. Но, конечно, Ганс глубоко презирал любую чувственность, включая свою, и всячески пытался избежать появления такого подтекста в их отношениях. Боялся того, что Фриц прочтет желание в глазах хозяина и поймёт, зачем ещё ему нужен, или, что хуже, попробует обернуть ситуацию с свою пользу — а допустить этого было никак нельзя; это было бы просто мерзко. К счастью, почти отсутсвующая эмпатия вполне помогала ему избежать проявлений чувств. — Вставай, пойдём, — скомандовал он ему, показав на сарай. Тот встал медленно, вздрагивая. Ганс тут же понял, что тот боится, что он решил отхлестать его там как следует: по крайней мере, он сильно побледнел и шёл нехотя, еле переставляя ноги. Ганс ткнул его кулаком между торчащих лопаток, отчего тот вздрогнул снова, почти бегом отправившись вперед. Он широко улыбнулся своим мыслям, но не от того, что это могло бы быть забавно. Когда они пришли, он кивнул ему на загородку с душем. — Какого черта от тебя всегда несёт, как от свиньи? Ты моешься вообще? — Да, раз в неделю... Простите. — А по-моему, нет. Или тебя, блять, не научили мыться как следует? Весь сарай уже пропах. — Но вы говорили не тратить часто воду, господин. — И что теперь? Я за километр чую, что от тебя тащит. Всё, иди и мойся. Сейчас же. Я прослежу, — сказал он и вышел. Ненадолго, естетственно: просто взять банку пива и притащить стул. Когда он вернулся, тот уже зашел в душевую и раздевался. Ганс устроился на табурете рядом, в углу, не спеша открыв банку и наблюдая. К счастью, тот молчал, стягивая две футболки и штаны, и Ганс в первый раз с тихим ужасом увидел, какой же он тощий. Но как же так? В одежде-то выглядел почти нормальным. На спине поверх выступающих рёбер были узкие тёмные затянувшиеся шрамы от его плётки и синяк на боку, большой, пожелтевший, с тех пор, как он поднял его ранним утром, и у него даже на секунду защемило сердце, поскольку теперь он вообще не мог понять, как мог ударить настолько слабое и жалкое существо. Тот почти разделся. Кожа была очень светлой, одни колени были замотаны обрывком белых тряпок, ставших желтыми. — Что там такое? — указал на них Ганс. — Снимай. — Просто болят. Под ними были красноватые пятна язв, и они выглядели опухшими. Удивительнее было то, что он раньше никогда не жаловался ни на боль, ни на нездоровье. Собственно, он выглядел уже настолько худым, что это не казалось ни стройностью, ни чем-то гармоничным, а просто неприятным, — но только не для Ганса, который не мог отвести глаз и из последних сил тщательно изображал равнодушного надзирателя. Когда тот шагнул в душ и принялся без малейших признаков стеснения (может, привык в лагере) намывать промежность, Ганс с усилием воли встал и вышел, бросив напоследок: — Пойду сожгу твои обноски, их уже не отстирать. Он брезгливо кинул их в мешок с мусором и пошел в дом поискать что-нибудь из своей старой одежды. Когда он вернулся, тот закончил мыться и выходил из душа, тщательно вытираясь. Как и следовало ожидать, его джинсы и старый свитер с Фрица сваливались. — Ну, ничего. Сегодня ещё походишь, а завтра я поищу тебе что-нибудь из одежды сына, — пообещал он.