Господин Одиночество

Он расставил ноги, чтобы встать устойчивее, но вскоре понял, что колени подгибаются от слабости и возбуждения: пришлось переместиться на кресло. Собственно, этим досмотром и визитом в ванную он как раз и хотел охладить себя и отрезвить настолько, чтобы фантазии, которые сам он считал мерзкими, навсегда покинули его голову; хотел убедить себя в том, что Фриц отвратителен и не может вызывать желания. И это было так! Но потаенная часть души шептала, что это-то и прекрасно: и то, какой он худой и слабый, и то, что он никогда не сможет ответить ему на жестокость, и то, как он бывал благодарен любой подачке, хоть хозяин и держал его в условиях нелюбимого животного. Именно то, что его и можно было не считать за человека, не давая свободы, особенно притягивало. Воспитанный религиозно, Ганс не допускал мысли, что один мужчина может захотеть секса с другим ("Ну, не берем в расчет всяких извращенцев!" — говорил он себе), и мог представить его лишь сквозь слёзы и удары. Да, его заводило принуждение; хотя он не по наслышке знал, что не одинок в пристрастиях, однако клубы любителей садо-мазо казались ему презренной забавой. Прекрасно, если есть люди, готовые терпеть жестокость, но к чему тут игра и возможность выйти? И что это за боль, если сам страх перед ней фальшив? Впрочем, он не столько любил боль ради боли, сколько в принципе не понимал, как можно согласиться на секс добровольно (если речь идёт о мужчине и мужчине, конечно). Издержки воспитания, то, в чем он себе никогда бы не признался. Фриц тем временем полностью вымылся и вернулся под навес уже одетый — свитер был велик, и треугольный вырез съезжал на одно плечо, демонстрируя бледную кожу и торчащую косточку ключицы, и это тоже раздражало, по крайней мере, бросалось в глаза. Тогда Ганс подошёл и, подцепив пальцем край ткани, подтянул его выше к шее. Фриц даже не дёрнулся. Может быть, уже понял, что хозяина заводит признание страха, и лучше сохранять спокойствие, пусть и из последних сил. На другой вечер Ганс вернулся на ферму с большим пакетом одежды: его собственной, старой, ещё времён старших классов школы, и одежды старшего сына, которую тот считал немодной. Он пообещал себе, что в ближайший праздник, или на выходных, — словом, как только станет совсем уже невтерпёж, — он хорошо выпьет и тогда наберется смелости попросить Фрица отсосать ему. Дело тут было, разумеется, не в стеснительности, а в том, чтобы в очередной раз оправдать себя немереным количеством алкоголя, хоть он в этом и не признался бы ни за что. Так и случилось через две недели, на длинных выходных, когда всю субботу он провел с Фрицем на огороде, налаживая систему полива и возясь с насосом. К вечеру, приняв душ, он устроился поудобнее в кресле и с чистой совестью достал пиво. Домой можно было не торопиться. Славно. Главное — чтобы его не разморило настолько, чтобы уснуть. Он крикнул Фрица через дверь, чтобы тот прибрался в доме. Тот перемыл посуду, протер пол, наклоняясь и демонстрируя полосу обнаженной кожи с узким шрамом и ямочки на пояснице. Это было лишним, точнее, как раз тем, что можно было назвать провокацией. Ганс, стараясь показаться чуть более нетрезвым, чем был, подозвал его поближе. — Подойди сюда, — ткнул он пальцем перед собой. В глазах у него было опасение перед хозяином, но он повиновался. — Да нет, не так. Иди сюда, поближе, — и он раздвинул ноги шире, похлопав по креслу между ними. — Да нет, не так. Сядь на пол. Хочешь помочь хозяину расслабиться? Тон не допускал возражений, пьяный тон легко мог стать угрожающим, — и Фриц это, как видно, прекрасно помнил, и потому кивнул, не поднимая глаз. — Тогда приступай. — И он похлопал по своей промежности. Оставалось надеяться, что посыл был ясен. Но Фриц медлил, смотря на него не без легкого испуга. Тогда он взял его ладонь и положил себе на ширинку. — Ну, давай быстрее. Тогда он принялся раздевать его, медленно, будто всё ещё не был вполне уверен в том, что хозяин хочет именно этого: расстегнул ремень, затем молнию, помог ему стянуть вниз штаны вместе с трусами. Затем обхватил узкой ладонью его член и нагнулся, взяв его в рот, теперь уже безо всяких промедлений. Ганс расслабленно откинулся на спинку и подвинулся чуть ближе к нему, с дрожью ощущая, как чужие губы и тёплый влажный язык касаются его члена, обхватывают головку, облизывая и проезжаясь языком по уздечке и отверстию. Он прикрыл глаза от удовольствия. Чужой рот вобрал его член в себя почти на полную длину, губы то туго сжимали его, то мягко обхватывали, двигаясь вновь нестерпимо медленно, и тогда он уже полуосознанно схватил его за волосы на затылке, заставляя шевелиться в более быстром темпе, проезжаясь с силой по члену. Фриц торопливо дышал сквозь нос, стараясь не поперхнуться, и послушно облизывал его, стараясь взять глубже, так, что Ганс тихо шипел сквозь зубы, чтобы не выдать себя стоном. Продержаться так удалось недолго, и через две минуты он кончил, держа ладонь на голове Фрица и заставив его сглотнуть, затем блаженно откинулся на подушку. Перед глазами всё плыло, словно на карусели, и оставалось только признать, что алкоголь сегодня был всё же лишним. Фриц по-прежнему сидел на полу у его ног, аккуратно обтирая рот пальцами и пытаясь отдышаться. Как бы то ни было, стало ясно, что опыт у него был — впрочем, он тоже вполне мог получить его в армии. Он устало махнул ему рукой, приказав убираться спать и принести перед этим пачку салфеток. Если до этого Ганс пытался убедить себя, что всё желаемое им — мерзко, то теперь, после нового опыта, никогда. Оно могло быть неправильно интерпретировано и исполнено, могло стать неприятным и болезненным в процессе, но теперь... Теперь нет. Каждый раз после этого, как он вспоминал его осторожные движения, деликатный рот и мягкие губы, то дыхание перехватывало от возбуждения. Сразу. То, какой он был послушный и горячо-влажный внутри, и брал его до конца, и то, наконец, что само осознание, что перед ним — мужчина, делало минет незабываемым, и его память требовала этой пищи снова и снова. Больше всего он боялся, что тот решит, будто этот случай поставил его на особое положение, но нет: Фриц как будто бы даже стал избегать его, стараясь реже попадаться на глаза, и его страхи, к счастью, оказались беспочвенны.