Господин Одиночество

Ганс полежал ещё немного: Фриц, лежащий лицом к стене, всхлипывал, но быстро затих, замер, потом, судя по мерному сопению, и вовсе уснул. Ганс полежал немного, успокаиваясь и убеждая себя в том, что ничего кошмарного не случилось, и сам не заметил, как провалился в сон. Он проснулся от того, что начал замерзать. Трясущейся неуверенной после сна рукой нашарил телефон, кинутый рядом на пол. Пять тридцать — не туда и не сюда, если бы дело было в городе, но тут время указывало на то, что пора подниматься, собирать вещи, попробовать согреть себе чайник и расскрести выезд со двора от снега, если того за ночь нападало слишком много. Он растолкал Фрица, который вскочил быстро, не выказывая никаких признаков обиды на вчерашнюю выволочку, или надежды на более мягкое обращение, или того, что отношения теперь между ними станут другими, более интимными, — словом, всего того, чего хозяин его так боялся. И напротив даже, будто бы боялся взглянуть ему в глаза — отводил лицо. Но кивал услужливо и понятливо в ответ на все его распоряжения: оставаться здесь, раз уж в сарае все перемерзло так, что и не растопишь до лета, но топить умеренно, потом попытаться реанимировать электрообогрев маленькой теплицы, если выйдет, ну и прибраться тут, да очистить въезд от снега получше. — Я поехал, — он промолчал немного, прикидывая, стоит ли сказать точно, когда вернётся, и решил, что нет, пусть он ждёт его с минуты на минуту. Затем решил, что так все же не совсем гуманно, и добавил: — Буду на неделе. Жди. Фриц хотел было отправиться с ним во двор, помочь расчищать путь, но Ганс остановил его: — Ладно, спи, я сам. Он вышел во двор, завел машину, чтобы прогревалась, вышел, поднял голову к мерцающим в предрассветном светлеющем небе звездам и принялся раскидывать снег у ворот. Дорога в город после этого утра казалась отчего-то как никогда будничной, унылой и грязной. Предсказуемой донельзя. Всё было на ней однообразным и серым, и выверенным и проделанным на сто раз. Ганс ехал, размышляя об этом, и решил для себя, что очевидно, нужную яркость жизни этой придавали только отношения с Фрицем. Отношения, господи, нет, это было неправильное слово. он вовсе не хотел его произносить, пусть и мысленно... Правда, отношения бывают разными. У них, например, это были отношения обладания с одной стороны и покорности — с другой. Очевидно, так. Ещё более очевидной через пару дней стала для него другая вещь. Вернее, в ней он наконец-то себе признался, отбросив страх: что отныне он будет хотеть этого всегда. Того, что между ними было. Снова и снова. Оставалось надеяться, что у Фрица быстро все заживёт (другого исхода он, в общем, и не допускал). Он вернулся в заснеженные свои угодья через шесть дней, взбешенный заторами на выездах из города, которые так долго мешали пробиться ему сюда. В доме было темным-темно; он посигналил, и через минуту, меньше, явился Фриц, бледный и заспанный, а может, просто опасавшийся гнева хозяина. Было за что. Справиться с проводкой Фрицу так и не удалось, о чем он негромко сообщил ему сразу после ужина. Это откровенно испортило все благодушное настроение. — А какого хрена? Виноватый тихий голос вызывал ещё больше желания дать ему пощёчину или хотя бы подзатыльник, но вставать после еды не хотелось. — Принеси ремень из моих штанов. Или нет... — Ганс задумался и чертыхнулся мысленно: заставит-таки подняться и потащиться на улицу из тепла! — Я пойду, посмотрю, в чем там проблема, а ты пойди и достань мне фонарь. "Принесу заодно плетку, — она висит в сарае", — подумалось ему. Он вышел во двор, где было не так морозно, как успел он себе вообразить, — так, прохладно, конечно, но не более. Свернул в огороженный сад, где стояла, отсвечивая пятнами света в черных стеклах, теплица, одной стороной примкнувшая к дому. Результат осмотра показал, что провод обогрева был цел: не проржавел, не перегнил, как Ганс того боялся, а целехоньким совершенно уходил в отверстие в стене. В доме на этом месте был торец коридора, простенок под окном, и в нем розетка, куда втыкался провод. Значит, проблема была не здесь? Он развернулся и пошёл назад, в коттедж, не забыв по пути завернуть в прикрытый чернеющий в синей тьме сарай и снять со стены узкую косичкой заплетенную на конце чёрную плеточку, попробовав по старой привычке её на своей руке. Та хлестнула ощутимо, оставив пощипывающий след, хоть он и не старался размахнуться. Фриц успел перемыть посуду. Покосился на него вопросительно, но не раскрыл рта. Ганс, впрочем, скинул куртку и с плеткой в руке прошествовал мимо, в коридор, в дальний его конец, где и располагалась в закутке искомая розетка. Дошёл до неё, обернулся: — Тебе особое приглашение нужно, как всегда? А? Где мои отвёртки? Неси быстрее. Тот, не дойдя до него, метнулся назад и быстро пришёл обратно, таща чёрный с желтым чемодан. Раскрыл его, дал Гансу нужную и искомую, положил на пол и встал осторожно рядом. Он, поковырявшись, быстро понял, что та сгорела безнадёжно, только менять, вызверился на Фрица: почему не сказал раньше? Что, так тяжело было догадаться и посмотреть самому? Дебил. Он дал-таки ему обещанный подзатыльник. Толкнул его на пол — тот замер, закрыв голову. — Встань нормально! — проревел он, но тут же поправился: — На колени. Фриц послушно поднялся, встал спиной к нему, опустил голову. Видно было, как он напряженно выпрямил спину и он весь собрался в ожидании удара. — Ну! — прорычал Ганс, медля, — рыскал по полу и подоконнику взглядом, искал орудие казни, однако Фриц истолковал его рык по-своему, опустил голову ещё сильнее, стянул свитер и задрал футболку; ровная розовевшая бледная кожа покрыта была еле заметным пушком, вставшим от холода. Это было неожиданный, странный жест. Похожий на приглашение, пожалуй, — да так Ганс его и понял. Мысль о том, как он славно его выдрессировал, вызвала усмешку, но обещанное нужно было довести до конца, иначе где же воспитательный момент? Непредусмотрительность должна была быть наказана. Он дотянулся до плетки, заткнутой за пояс. Взмах — и удар, рассекший кожу. Длинный узкий след сперва был белым, потом покраснел, выступили тёмные капли крови — правда, мало. Чёрные, бисерные, но увеличивающиеся постепенно до размера булавочного ушка. Фриц хотел молчать, сжал специально зубы, но все же тихо пискнул. Хозяин размахнулся еще пару раз, но бил уже чуть мягче. Щелкающий звук заставлял вздрагивать вопреки желанию, страшный и предвещающий мгновенную боль. Ударов было до десяти, меньше, но спина уже горела, и лицо тоже, — от незваных слез. В ушах глухо стучала кровь. Как он успел отвыкнуть от этой боли! Слова доносились до него, но он их не разбирал. Ганс, в свою очередь, подивился медленно поднявшемуся с коленей слуге, не желавшему развернуться и уйти вопреки указанию; ему и в голову не приходило, что тот мог просто не услышать его или всего лишь постыдиться повернуться к нему с мокрым от слёз лицом. — Хочешь что-то ещё? — мнимо добрым голосом вопросил Ганс. Наконец, последние два слова дошли до цели. — Расправлять диван? — поинтересовался Фриц несмело: диван был один, хоть и широкий, конечно, двуспальный. Ганс утвердился в мысли о том, что он хочет близости. А Фриц провоцирует его намеренно. Наглый. Мало он его драл? — Да. И себе можешь постелить на коврике, — добавил он издевательски. — А я пошёл в душ. И он тяжёлой ленивой походкой направился туда. Горячая вода расслабляла и успокаивала: он успокоился, дал себе постоять под душем вволю, вымылся тщательно... Новая волна раздражения подкатила только тогда, когда он понял, что полотенца на крючке нет — висело рядом маленькое, для рук, но ему нужно было его собственное, да где ж этот чертов Фриц? Он приоткрыл дверь и прорычал его имя в коридор. Лицо обдало прохладным воздухом, и он захлопнул дверь как раз тогда, когда по коридору раздались быстрые шаги. Фриц нерешительно и тихо постучался, затем приоткрыл дверь. — Ну где ты там? Заходи, не стой в дверях, и так холодно. — Ваш халат, господин. — Ну хоть о чем-то ты сразу догадался. — Простите. — Да ни за что не прощу, ты меня оскорбил до глубины души. Это было сказано с сарказмом — в действительности тепло и махровый халат, похожий на шкуру зверя, сразу вернули Ганса в благодушно-расслабленное состояние — но Фриц его явно не понял и испуганно поднял глаза, силясь понять, в чем состоял его новый промах. Ганс хотел было махнуть рукой, но, собственно говоря, испуг на его лице был таким искренним и неподдельным, что ему сразу же расхотелось опровергать его самые большие страхи и предположения. — Давай, полезай в душ тоже, и вымойся получше, чтобы не воняло ничем. Почему до тебя вечно доходит, как до жирафа? Фриц дрожащими руками стаскивал с себя одежду; Ганс подтащщил табурет поближе и сел, смотря на него. — Я и так вчера мылся, господин. — Может, в тех местах, откуда ты родом, и считается нормальным мыться раз в месяц и по большим праздникам, но в цивилизованном обществе будь добр жить по его законам! Тот больше не спорил, намылил мочалку и тщательно тер себя ею, весь покрытый мыльными разводами. Касаться спины, правда, избегал: недавние ссадины ещё болели, красневшие и набухшие. Зато остальные части тела мыл старательно, не избегая мест, где были синяки, хоть и было видно, что касания были болезненными — оставалось гадать, откуда они (Ганс мог поклясться, что не бил его так много и списал их на то, что тот сам падал). Он подошел ближе, не дав ему задернуть клеенчатую занавеску, и негромко поинтересовался: — Как, кстати говоря, твое здоровье? — Хорошо, господин. Всё нормально. — С прошлой недели всё зажило? Ну, там? Тот молчал. — Не изображай дебила. — Извините. В-всё нормально, — он быстро взглянул в холодные серые глаза хозяина. Его взгляд быстро метнулся в сторону — значит, он лгал. Стоило поостеречься... Впрочем, какая разница? Не в том ли радость, что с его чувствами можно не считаться? — Тогда не жалуйся, что я снова что-то не так понял. — Никогда, господин. Он вылез из душа и вытерся насухо. Хотел накинуть старую кофту, но Ганс не дал. Прижал его к себе в неожиданном даже для себя порыве, а тот взвизгнул и вырвался. — Не ломайся, ты и сам этого хотел, — начал Ганс, подходя опять. Объятия показались до странного приятными, и раз уж теперь этот крысенок был чистым, и он мог по крайней мере дотрагиваться до него без предубеждения и страха замараться. Он потащил его в спальню, где сквозь сгущавшуюся темноту белел расправленный диван, накрытый свежей простыней, вымороженной в шкафу за то время, пока его не было здесь, холодной и чистой; они вместе упали на него. Хотелось тихо рассмеяться от счастья. Слегка царапнуло снова осознание того, что счастье не было обоюдным, но какая, в сущности разница? в темноте выражения лица не увидеть, как ни старайся. Ганс придавил его к постели своей тяжестью, заигрывая, как бывало с женой лет десять назад, целовал его в шею — тот отворачивался с видимым нежеланием, точь-в-точь, как и она, но быстро перестал и замер, не пробуя вырваться. Руками касался его спины, и Ганс, тоже отстранившись ненадолго, понял, что тот вовсе не хотел вывернуться из-под него, и наоборот, хотел стащить с него футболку: он замер, позволяя раздеть себя, один только раз выгнувшись, чтобы позволить снять одежду до конца. Прохладные ладони гладили его, спускаясь к паху, провоцируя, как нарочно, а затем Фриц склонился над ним в привычном уже действии. Мягкие губы коснулись члена, влажный язык ласкал его, и хотелось стонать и рычать от удовольствия, что он и делал. Прекрасно, просто прекрасно. Он опустил руку на его затылок, не давая надолго отстраняться, сам толкался навстречу так, что Фриц пару раз поперхнулся. Наконец Ганс с огромным усилием прервал его сам — боялся кончить раньше времени и уснуть, что было очень и очень вероятно, учитывая, сколько он выпил и как сильно устал за предыдущий день. Фриц хотел выскользнуть из постели, но сильная рука удержала его на месте. "Куда?" — и он вздрогнул. Заныл своё "Нет, хозяин, не надо". — Тебе врезать, скажи мне? — Нет, нет, пожалуйста. Всё болит. — Ты, если мне не изменяет память, еще четверть часа назад клялся, что всё чудесно, так что теперь? Тот всхлипывал. — Не заставляй меня бить тебя снова. Ложись, — процедил он сквозь зубы, сам встал, чтобы нашарить смазку и долго ещё посылал всё к черту, потому что забыл, куда кинул её в прошлый раз. Пришлось даже вернуться ради нее в гостиную — зато когда он вернулся, Фриц уже лежал, укрывшись одеялом. Ганс откинул его и мягко погладил его по спине, но совсем недолго. Дальнейшие ласки казались уже лишними, поскольку тот всё равно не расслабился бы, и он без лишних слов провел ладонью по ягодицам, раздвигая их. Указательный пальцем подцепив побольше смазки, пообещал себе быть осторожнее. Фриц, как назло, сжимался, как он ни уговаривал его, сопровождая тихие увещевания со шлепками по заднице. — Будет снова больно, если не расслабишься. Тот уже не пытался вырваться или сжаться до невозможности, а крепко вцепился в изголовье, видимо, уговаривая себя терпеть до последнего. — Если бы ты расслабился, было бы легче. Ладно, в чьих это интересах, в конце концов? Указательный и средний палец вместе растягивали узкое отверстие, снова больно царапая кожу. Смазка пахла каким-то давно забытым лекарством, но ничуть не скрадывала болезненных ощущений, наоборот, чем дальше заходил Ганс, тем сильнее хотелось кричать от боли в голос, но Фриц сдерживался, сам не зная, почему — кажется, соседей бояться не приходилось, да и острастка хозяину не помешала бы, но... — Встань на колени. Вот так. Нормально, — и горячие сильные руки заставили его выгнуться навстречу движениям хозяина. Он лежал, тихо всхлипывая, не понимая, как, зачем, почему вообще это все происходит с ним. Разве он не делал всё, что просит хозяин? Почему тот раз за разом делает наказание страшнее и страшнее? До каких пор он сам сможет его выносить? Где его силы, наконец, почему он не сбежит, как советовал ему тот, другой господин? Он ведь даже совал ему карточку со своим адресом — вспомнить бы, где она... Он задумался, ускользая от реальности, наконец с облегчением вспомнил, куда засунул белый прямоугольник визитки, и расслабленно вытянулся, снова заставляя Ганса заподозрить, что с его рабом что-то не так. Может, он потерял сознание от боли, пока он входил в него постепенно еле сдерживаемыми толчками? Но вот тот вздрогнул и тихо взвыл от боли — значит, понемногу можно было продолжать. Ганс заодно коснулся пальцами его промежности: крови вроде бы не было. Член Фрица, естественно, оставался вялым — может, и к лучшему, что бы он делал, если бы понял, что тот тоже испытывает удовольствие. Нет, нет, это было бы неправильно. Он толкнулся вперед со всей силы, заставив Фрица взвизгнуть. — Потерпи ещё немного, — пробормотал он тихо, сам не осознавая, что утешает его, продолжая трахать со всей силы. Вошел ещё несколько раз на всю длину члена, ощущая, как близок момент, когда он готов будет кончить, не в силах сдерживаться, и ускорил темп. Фрица приходилось силой удерживать на месте, но, правда, винить его было не в чем — он и сам понимал, что причиняет боль. Возбуждение перешло в момент экстаза, он прижал его к себе и отпустил наконец, запоздало думая о том, что снова посадил пару синяков на его бедрах. Фриц вывернулся из его расслабленных объятий, но уходить совсем не стал, лег рядом: то ли идея спать на коврике ему не понравилась, то ли в гостиной было слишком холодно. Ганс попытался обнять его снова и услышал, что тот снова всхлипывает — теперь это раздражало. — Прекрати. Фриц дернул плечом и продолжил сотрясаться в беззвучном плаче. — Прекрати. Какого черта? Всё ведь уже кончилось. Он не прекращал, явно требовал показать характер, что Ганс и сделал. — Так, или заткнись, или неси плётку. Тут он мигом затих, дрожал, конечно, но недолго, и быстро уснул на пару с ним. И всё же на следующее утро он проснулся с мыслью, что что-то не совсем правильно. Хотелось его избить ещё раз — но не для воспитания, скорее, для того, чтобы не дать себе почувствовать какое-то странное, неведомое раньше чувство. А может, просто стоило дождаться весны, чтобы снова начался сезон полевых работ, и Фриц снова стал тем, кем и должен быть: простым рабочим на его небольшой ферме? Оттого Ганс остался в кресле, поразмыслив, и понимал, что как ни наказывай парня, строго говоря, теплица сама по себе не подчинится, да и он купил бы новый предохранитель и распределительную коробку, если бы знал заранее. То есть, если бы у Фрица был телефон, например. Денег на него можно было не класть вовсе: ему же нужно только принимать звонки и смс, а не делать их. И в следующий приезд презентовал ему старую "раскладушку" жены, розовую, с поцарапанной крышкой и треснувшим верхним экраном, — ничего, главное, отвечать можно, а большего и не требуется.