***
Джинни пребывала в невероятно возбужденном и радостном состоянии: вечер приближался — а значит и Святочный Бал. Она уже давно приготовила платье, то самое, купленное в магазине в Косом переулке. Оно было прекрасным. Пышное, немного золотое, немного серебристое, с мягкими переливами розового, желтого и голубоватого, переливающееся и совершенно изумительное. Платье с самого утра лежало на ее убранной кровати и притягивало взгляд. Джинни уже пятый раз за день поднималась в комнату: после завтрака в Большом зале, после урока Трансфигурации, после Зельеварения, на котором вывернула какую-то жижу на мантию однокурсника; еще раз наведалась разу после посещения Хогсмида и вот теперь, в пятый раз, стояла с ногами на своей кровати, скрытая балдахином от других девочек в спальне, так же занимавшихся приготовлениями, — и смотрела на него. Повернула, помяла, подбросила в руках и вновь опустила на покрывало. Платье свалилось на него пушистым облаком, а Джинни внезапно поняла, чего ей не хватает — той самой красивущей заколки для волос, которую она видела у девочки-старшекурсницы — Мариэтты Эджком. В такие дни девчонки были готовы отдать все свое имущество просящему, лишь бы их не отрывали от накрашивания глаз или ногтей — поэтому Джинни решила попытать счастья. Ее кровать находилась у самого выхода — потому она, предварительно натянув, а себя платье и взяв в руки туфли, — выскочила за дверь и помчалась по коридору к самой последней спальне. На двери перед лицом Джинни висели чьи-то бусы, кусок письма, кружевная лента — все прилепленное чарами — младшая Уизли решила соблюсти приличия и тихонько постучалась. За дверью не раздалось ни звука и Джинни толкнула ее обеими руками — дверь внезапно поддалась и она, ни минуты не колеблясь, втиснулась внутрь — наверняка девчонки просто не услышали стук. Но как только она переступила порог комнаты, сердце ее замерло — на стуле у настежь распахнутого окна сидела Кассиопея. Простоволосая (черные волосы канули в небытие — давно, Джинни одним глазком заглянула в Больничное крыло), в одной рубашке, курящая странные длинные сигареты, разбросанные по подоконнику — такой Джинни видела ее впервые. Конечно, Касс никогда не была образцом аккуратности и простоты: частенько ее можно было встретить в коридорах Хогвартса в мантии, но под ней легко проглядывали совершенно безумные вещи — драные колготки, короткие шорты, юбки, джинсы с цепями, блузы с оторванными рукавами, ботинки из металлизированной кожи с железными подковами — все угольно-черное; образ всегда был щедро сдобрен черными глазами, бледными губами и легкими волнами на красиво спутанных волосах — что-то всегда было «на грани», на самой границе между небрежностью и откровенным хаосом. Но никогда — никогда — она не была такой, как сейчас. Обреченной. Джинни поежилась — в комнате было еще холоднее, чем на улице — и чихнула. Кассиопея даже не вздрогнула, только опустила сигарету вниз и потушила ее прямо о подоконник. А потом обернулась и принялась пристально разглядывать Джинни. Наконец, легкая улыбка скользнула по ее маленьким губам. — А, это ты, Джин. Ну привет, — она медленно слезла со стула, захлопнула окно палочкой и ей же вытянула из комнаты холодный воздух, выпуская его в форточку. В спальне значительно потеплело, под потолком зажглись горячие красные светляки. — Привет, — Джинни осторожничала, — а где все… девочки? Это было странно. Внимательно присмотревшись, Джинни поняла, что кровати в комнате (кроме одной) пусты и аккуратно прикрыты покрывалами — прямо, как в первый день заселения. Кассиопея тихо хмыкнула и забралась с ногами в кресло у столика с зеркалом. — Ты еще не знаешь… Два дня назад по распоряжению директора девочек переселили в другую комнату, а меня… оставили здесь. Она замолчала, будто застопорившись. Нахмурилась. — Зачем ты пришла, Джин? — Не знаю, — Джинни попятилась к двери. Лучше бы она сидела там, во всем темном, с толстой короткой сигаретой в руках и черные волосы бы заливали ее спину, как плащ или случайно пролитые чернила… Лучше бы смотрела, как обычно, с толикой злости, грусти и мрачного добродушия. Не так, как сейчас — серьезно, по-наивному пьяно, как потерявшийся ребенок. Сиротка. — Не знаю… Мне лучше уйти… Кассиопея нахмурилась сильнее и Джинни замерла. Лицо Блэк источало угрозу и капризное непонимание — так, будто у нее забрали любимую игрушку. Она соскользнула с кресла легко и красиво, а затем улыбнулась. — Не спеши так. Посиди со мной, — серые глаза полыхнули чернотой и Джинни осторожно сглотнула. Вот бы сейчас поблизости были братья… — Пожалуйста. — Б-бал… бал начнется через несколько часов, — голос подвел ее и надломился, как ледяная корка. — Но… я могу помочь тебе пойти на него. Фраза прозвучала вопросительно, а Кассиопея надолго замолчала. Отвернулась от нее, ото всех на свете и ушла вглубь, сосредоточенно поджимая худые плечи, остро рисующиеся под тонкой тканью рубашки. — Этот бал… Святочный, — Уизли прочистила горло, зачем-то уточняя свои слова. — Традиция… — Кому я там нужна, — внезапно бросила она грубым, хриплым голосом через плечо, а Джинни подскочила от неожиданности — так резко и по-домашнему прозвучала эта фраза. Вот та самая Касс. Кассиопея Блэк. Переведя дыхание и глупо задыхаясь от щемящей жалости, Джинни осторожно положила ладонь на ее спину. — Это не важно. Это просто бал. Танцы, музыка, вкусные напитки. Никто не просит тебя веселиться или распевать песни, просто развейся. Покажи себе, что ты не сломалась. — Я ничего не помню. Совсем ничего, — прошептала Касс с тихим ужасом в голосе. — Только куски, никак не связанные между собой. Кто я? Где я? Кем являюсь теперь? — Может это и к лучшему, — мягко молвила Джинни. — Зато я точно знаю, кто ты. Ты хороший человек, Касс, с которым произошло много плохого. Нельзя только давать себе вязнуть в своем горе — а иначе ты станешь лишь напоминанием, тенью, монстром из своей головы. Живи. В этот же час две девочки колдовали в темной багровой комнате. В воздухе летали искры от палочек — красные, синие, желтые, розовые; летали тряпки, футболки, расчески и прочий хлам. Одна цель сближала двух разных людей. Как противоречиво.***
Торжество слилось в один гигантский ком. Вот перед ней проскользнул Гарри в черном фраке и круглых очках; красные плащи учеников Дурмстранга — Гермиона неотрывно смотрит на одного из них, темноволосого и красивого — она сама выглядит очень необычно, она настоящая красавица. Еще один взмах ресниц — Кассиопея наткнулась на девушку с черными глазами и смуглой кожей — Анджелина Джонсон тоже пришла на бал. Когда успела? Касс слепо тыкалась в толпе, а после слишком устала и пристроилась в самом углу огромного, сверкающего снегом зала и сложила руки на груди, вяло осматривая зал. В толпе мелькнул нимб светлых пшеничных волос — Седрик, высокий и стройный, под руку с тоненькой Чжоу в голубом платье и цветами в иссиня-черных волосах. Касс машинально потрогала свои белые космы и глубоко вздохнула. В груди защемило — черные волосы были ее связью с отцом. Сразу вспомнилась комнатушка в доме из огнеупорного железа и Мария — с голубыми косами и ногтями-монетками. Как же это было давно. Кассиопея захотела было окликнуть Седрика, показать, что она тоже здесь, пришла, несмотря ни ни что — но в поле зрения мелькнули огненные волосы. Сердце шибануло током, горячая волна стыда, жара, смущения, негодования — прошлась от макушки до самых кончиков пальцев на ногах и вернулась куда-то в живот, оседая там кипящими углями — это не она, это кто-то другой говорил Джорджу в Больничном крыле, что не желает видеть Фреда, не желает слышать его голос. Зрение будто бы обострилось — лишь через несколько секунд она осознала — яркость пришла, отраженная от пелены слез, что внезапно навернулись на глаза. То были слезы облегчения. Радости от того, что она просто видит родных людей. Джордж с Анджелиной; странная парочка — красивые и разные, как огонь и земля; и Фред… Как всегда, сильный, прекрасный — рыжие волосы обрамляют лоб и затылок языками красного пламени, на высоких скулах едва заметный румянец, длинные темные ресницы, бросающие тени на россыпь блеклых веснушек и белую полоску шрама чуть пониже левой брови — увидев этот изъян на лице юноши, Кассиопея едва не задохнулась от счастья — настолько цельным сейчас показался ей образ того, кого она люто ненавидела. Отвернувшись в смущении, она уставилась на поднос с пуншами и заметила, как парень в меховой красной мантии подливает в него что-то из темной серебряной фляжки. Не раздумывая слишком долго, она пробралась поближе и стиснула пальцами кубок. После всего этого — она ему не нужна, не нужна Фреду. Никому не нужна. Разрываясь басами магловской музыки, Хогвартс трясся и ходил ходуном, разбрасывая огни далеко в Зачарованный лес. Казалось, даже Черное озеро пошло рябью от топота тысяч ног, от крика тысячи ртов, жадно глотающих каждое слово и звук, брошенный в разгоряченную толпу — как дождь посреди многовековой засухи — на сцене, в лучах синего света извивался солист, парень с длинными волосами; в черных кожаных брюках, с меховой накидкой поверх голого, блестящего потом тела — гибкого и сильного, как у кошки. Толпа безумствовала, купаясь в трели электро-гитар, ловя кожей музыкальный транс и сумасшествие — пунш давно исчез в голодных глотках студентов. Кассиопея тоже была там — в самой гуще, в самой темноте. Остановившись в какой-то момент, она замерла в этом море вытянутых рук и хлестких волос — боль настигла ее; разрывающая душу боль многочисленных утрат и проигрышей. Она стояла одна и не заметила даже, какими глазами на нее смотрел тот, кому она была нужна больше, чем воздух, чем небо и земля, чем свет и темнота; жизнь и смерть. Больше, чем магия нужна волшебнику — отними ее у него и он умрет от тоски по прошлому, а ему было бы все равно. Лишь бы она была рядом. Она одна. Кассиопея еще долго была бы в своем коконе, пузыре, но из толпы вдруг послышались громкие возгласы и кто-то сильно толкнул ее в спину. Еле удержавшись на ногах, она подняла голову, пальцами откидывая с лица длинные, прилипшие волосы и застыла, не веря своим глазам — на сцену, освобожденную от лишних инструментов, под аккомпанемент мелодии из трясущихся колонок, поднимался он — Фред, без сюртука, в черной рубашке, расстегнутой едва ли не до самого конца, взмыленный, растрепанный и порозовевший от жары. Толпа слаженно орала ему какие-то приветствия и одобрительно гудела; девочки поднимали в воздух зажженные палочки и махали ими из стороны в сторону — зал превратился в волны сверкающего моря, в шумный и гибкий прибой. Кассиопея ощутила себя маленькой, хлипкой лодчонкой с дырявым дном и без весел. Мысли испарились из ее головы в одно мгновение — в тот самый момент, когда Фред запел, почти прижимаясь губами к черному микрофону. Его голос напоминал музыку, пение, крик и шепот одновременно — слишком, все слишком. Первые строчки песни, басами и вокалом раскачивая замок — огнем прошлись по голове Кассиопеи. My Northern heart weighs like a stone And the burning sadness has become my home The tortured world wants me to hate But there's the world inside Where my love can bury my rage Every second I disappear I feel my senses dying In the mountain stillness I hear Hollywood coyotes crying Физически ощущая его голос, слова, ножами и лепестками гуляющие по ее телу, Кассиопея рвалась к сцене, расталкивая людей, напирающих на нее со всех сторон. Никогда в своей жизни она ничего не желала так страстно, как этого — оказаться ближе, истечь кровью и слезами у подножия микрофона, стан которого Фред держал так крепко, что костяшки едва ли не вспарывали натянутую белую кожу на них. Когда музыка взорвалась в кульминации припева, закачалась протяжными и короткими нотами — Фред грубоватым, хриплым и в то же время чистым голосом взял одно единственное слово — Кассиопея отчаянно разрыдалась. Sorrow, you are my light Everything my heart desires Show me your beautiful anger Sorrow, keeping me sane You turn my nights into days I love your beautiful anger* Вот оно. Уже ощущая темноту в глазах и касания чужих рук, она падала вперед; назад — слишком медленно; слишком быстро — а мысли цеплялись лишь за одно: то была их любимая с Жанет песня. Горе. Падая под ноги хрипящей и воющей толпе, Кассиопея успела схватить взглядом алые волосы Фреда, горящие в свете, как порочный нимб.***
— Ты сам все видел! Ты не имеешь права так издеваться над ней! — Джордж с чудовищной силой толкнул брата на стол. Фред врезался в него всем телом, перекатился через столешницу и мешком упал на пол. Из разбитых губ сочилась тоненькой струйкой кровь. — Ты же ненавидел ее! Называл тварью, малфоевским отродьем, чудовищем! — кричал Джордж, наступая на него, как тень. — Заткнись, — заторможено булькнул Фред и медленно, качаясь, как лист на ветру, поднялся на ноги. Остановился напротив брата со сжатыми в камни кулаками, наклонив голову и глядя на него из-под бровей — смертельно. — Не слышу, что? Не тварью, говоришь? — Джордж буквально издевался над ним. — А, точно — поганой чистокровкой! — Заткнись! — Ты ведь ненавидишь ее! Ты хотел бы, чтобы ее никогда и не было здесь! Чтобы она никогда не родилась! Чтобы не пачкала мир своей грязью! — Закрой свой рот! — А что ты мне сделаешь? — насмешливо бросил ему он. Брат. Фред с рычанием бросился на Джорджа. Они сцепились на полу, как два изголодавшихся волка. Джордж не предпринимал никаких попыток вырваться, только отбивался от железных ударов брата и все твердил как заведенный: — Скажи это! Ну же, скажи мне! Пропустив один особо сильный удар, Джордж захлебнулся кровью и закашлялся, брызжа алыми каплями. — Я люблю ее! Люблю ее! ЛЮБЛЮ! — не веря своим словам, Фред как будто издалека наблюдал за своими губами — откуда-то из-за соседнего столика, наверное. Ему бы ощущать злость, стыд или раздражение — но не это он почувствовал. Лишь полное согласие с этим странным незнакомцем, который в данный момент делал отбивную из брата на полу опустевшего зала. Любит. Фред рывком остановился, глядя на свои руки — розовые от крови. — Наконец-то, — счастливо выдохнул Джордж и Фред сорвался с места. Побежал туда, куда унесли ее. Его звезды и небо.