And when you're gone, I'll tell them my religion's you.*
***
Джинни пришла в себя внезапно. Как будто кто-то ударил ее сзади в спину и она, шагнув вперед, пробежала пару метров по инерции, а в ушах все стоял призрачный голос, шепот в самое ухо… «Беги!» Все лицо стянуло настолько, что глаза, открытые неимоверным усилием, закрываются обратно — крошечные ниточки боли и бинтов, что маской залепили ей весь обзор, тянут веки вниз. Руки, чужие, будто и не ее вовсе, сжимают грубую, накрахмаленную ткань, на которой она лежит. Лишенная зрения, Джинни напрягает слух, так сильно и туго, будто силится услышать все, что лежит за пределами не только планеты — Вселенной: железный скрип, какой бывает только у больничных каталок, тихое «кап, кап» справа, совсем близко, будто у самого уха… Шаркающие шаги, торопливые и легкие, ближе, ближе, ближе… Оглушительная трель, навязчивая, повторяющаяся, разрывает слух Джинни — очень остро и больно. Морщась, насколько ей это позволяют треклятые бинты и повязки, она вдруг понимает — то был телефонный звонок… Магловский. Какого черта здесь происходит…? Кто-то, тот самый обладатель шероховатых шагов, снимает трубку. — Окружная больница Лондона, слушаю. Мистер Слоун? Да, конечно, одну минуточку… Шорох бумаги, каждая перевернутая страничка отдается режущей болью уже не в ушах, она будто на коже, под ней, в ней… Джинни дрожит и сделать что-то, остановить эту тряску она не в силах. — Нашла! Нет, вчера было не мое дежурство, Бетси Лондарг была на посту… Что? Нет, конечно! Этот мистер ворвался в приемную с какой-то палкой наперевес, размахивал ею, а потом… Повторите, пожалуйста? Алло! Да, да… Извините, это все связь ужасная, тут же все как в бетонной коробке. Нет, девочку занес другой мужчина… Молчание. Скрип резинового вьющегося шнура — будто кто-то наматывает его на палец. — Девочке на вид лет четырнадцать-пятнадцать, рыжие волосы, глаза темно-карие, очень похожа на молодого мужчину, который зашел первым, только глаза у того голубые были. Да, ужасно! В отчете для протокола Бетси указывала, что девочку еле вытащили с того света — острая сердечная недостаточность… Что-что? Как найдете…? Тихий смешок, глупый, заигрывающий — говорящей явно не больше двадцати пяти лет. — Ну, кроме меня и этой девчонки, рыженьких в больнице больше нет. Вы так считаете, мистер Слоун? Долгое, протянутое, томное «оо-у». Джинни не осознавала даже, как сильно напряглось все ее тело, впитывая каждое слово, словно губка воду. Острая сердечная что…? — Ну, ее теперь трудно будет не узнать… Да, да. В приступе видимо… Такой шрам на лице уже ничем не сведешь. Можно было бы попытаться получить аудиенции у других врачей, но… Судя по всему, эта семья не может позволить себе таких средств… Чего? Шрам?! Джинни зачем-то зажмурилась, хотя черноты перед глазами итак было предостаточно. Глупый, глупый сон… Воспоминания бусинами нанизывались на нить — Рождество, Поттер в ее кровати, письмо, ужасный звук… Пощечина. Она вновь и вновь падает лицом на стеклянный столик и замирает — в груди ничего не болит, совсем ничего. Там, вместо сердца, онемелый, покрытый мхом тысячелетний валун и под его весом сминается даже больничная кушетка, на которой Джинни лежит, судя по всему, целую ночь и утро. Шрам. Ей бы чувствовать страх, отчаяние, ужас — как теперь жить? Как жить с лицом, перерезанным почти напополам? — но ни одна из этих эмоций так и не приходит. Оставив щебет медсестры где-то позади себя, Джинни садится на кровати — что-то тянется от сгиба правой руки — нащупав препятствие, она просто вырывает его, трубчатый провод, из-под кожи. По руке течет прохладная жидкость, вниз, до самых пальцев. Сев как можно более прямо, спиной к голосам, Джинни подносит ладони к лицу; кончики пальцев покалывает — ей весело. Странное чувство распирает ее — благоговейный ужас, сладкое нетерпение, надежда, терпкий, концентрированный коктейль острой жажды увидеть свое увечье… Бинты, твердоватые — наверное, от засохшей крови, — расползаются под руками. Джинни буквально сдирает с себя тонкие полосы, вместе со случайными волосками, попавшими под повязку… Быстрее, быстрее, быстрее. Мир крутится, как и марлевая лента, что падает ей на колени белой змеей. Через приоткрытые уже глаза мир врывается ослепительным светом — железный остов кушетки, окно, слишком высокое, чтобы через него можно было увидеть мир, лампы в пластиковых воротниках, металлические столики на колесах с ампулами, картонными упаковками, прозрачными пленками и бинтами — такие мадам Помфри иногда использует в своем Больничном крыле. Джинни наплевать на окружение, наплевать на шум за спиной… — Девушка! Девушка, вам нельзя вставать… Ох, Господи боже мой.! Позовите врача, немедленно! Блять. Разоралась, как курица. Последний бинт оторвался почти что вместе с кожей, отчетливо запахло лекарством, мазью — Джинни осторожно поднесла ладони к лицу. Вот он, справа — длинный, вспухший и немного скользкий; оно приходит. Ужас, ужас приходит к ней — наконец-то, Святой Мерлин. Закрыв глаза руками, всей кожей ощущая шероховатый, неровный шов, Джинни завыла. Потом была суета — врачи в белых халатах, игла в руке, вспоровшая кожу, как сливочное масло, запах лекарств, много-много острого спирта, стерильности… И снова бинты. Они будто хотели ее замуровать в них — Джинни кричала и кричала, кричала и кричала от страха, но никто ее не слышал. Действовало лекарство, пущенное по вене — в существующей все же реальности бледная рыжеволосая девочка в маске из бинтов тихо вздрагивала, глаза ее, обложенные сейчас ватными тампонами и марлей, закрывались в медикаментозном сне. Взглянув на пациентку еще раз, пожилой уже врач, весь седой и белый, покачал головой и горько вздохнул. — Бедняжка… — С Джинни все будет хорошо? Тихий-тихий голос. Кассиопея прокашлялась. Прошедшие последние пару недель, дней, часов — были поистине ужасными. Ей хотелось забиться в угол, слиться со стенами, никогда больше не существовать в такой оболочке — в коконе из боли, стыда, страха и неукротимой фантомной жажды крови, которая иногда будила ее ночью. Чарли… как сейчас, она видела этот день — рыжие волосы, белое полотно крепкой шеи, все в мелких родинках, и крупная голубая жилка — бьющаяся, стучащаяся прямо сквозь кожу. Возьми меня! Возьми, возьми, возьми… Треск разрываемой зубами кожи и железо на языке — кровь хлынула, как море, как океан меди, соли и сладости… Как сама жизнь. — С ней пока побудут… ее родители. Фред, высокий и большой, неожиданно раздавшийся в плечах за те полгода, в которые они друг друга не видели, весь огненный и прекрасный, как солнце, — Кассиопее приходилось щуриться при взгляде на него, настолько в ее глазах он был совершенным. Как золотая статуя. Достойна ли она его сейчас, сквозь столько перемен, боли и обмана, сквозь потерю одного из братьев? Разве это были они? Разве это они купались в бархатном удовольствии, все в цепях, в каплях пота и вина, там, на площади Гриммо? Разве эти губы выцеловывали на ее теле каждую косточку, каждую родинку? — Не делай этого, Кассиопея. Она вскинула голову, ощущая неожиданные слезы, вскипевшие в глазах. — Что? Фред, ее Фред, подошел к ней близко-близко, присел на корточки — теперь их лица на одном уровне. Большие ладони обхватили ее лицо, неожиданно маленькое и будто бы хрустальное. — Я же вижу, все вижу. Как ты мучаешь себя этими мыслями, кто прав, кто не прав, кто со мной, кто против меня… Достойна ли я всего этого. Все это моя вина, если бы не я, то все было бы хорошо… Если бы я не ударила его мать… Не выдержав этих колючих, но таких странно нежных слов, Кассиопея опустила голову вниз. Слезы все-таки вырвались наружу, но Фред жестко, с нажимом стер их большими пальцами и заставил ее посмотреть ему в глаза. — Ты виновата только в том, что однажды я проснулся и понял, что без тебя жизнь мне будет уже не в кайф. В том, что каждое твое слово, улыбка, поворот головы, все это, — он чуть улыбнулся, уголками губ, — у меня под веками теперь выжжено. Как фильм, как серия кадров. Кассиопея почувствовала как задрожала нижняя губа, по-детски; она закивала, как китайский болванчик и потянулась к его теплу, словно слепой котенок. — Иди ко мне. Я люблю тебя, Касс, люблю. — Я тоже тебя люблю. Прошептала куда-то в шею, касаясь кожи солеными, мокрыми губами, плавясь в огромных руках, как свеча на солнце. Ей не жить без него. Они на улице, темной, неприметной — Кассиопея в серых джинсах, черной кофте с капюшоном, волосы, черные, вновь выкрашенные краской Марии, что вызвалась ухаживать за телом Чарли… Телом. Она сбилась с шага, потянув руку Фреда на себя, и он обернулся — куда уж ему до незаметности: казалось, что даже сквозь ткань похожей черной толстовки его волосы выжигают искры и капюшон скоро воспламенится. Тогда все сбегутся, узнают их и начнут кричать: «О поглядите, это же Фред Уизли и мертвая Кассиопея Блэк!» Мальчик Уизли и призрак убийцы. Кассиопее неожиданно стало очень смешно, прямо до колик в животе. Вот во что превратилась их жизнь, в череду непонятных цирковых представлений, и только Фред среди этого хаоса настощий. Теплый, родной, знакомый. Она крепче сжала его руку, переплела пальцы и в который раз поразилась разнице — ее рука словно бы утонула в большой ладони Фреда. Через две кривые, освещенные утренним солнцем улочки, они завернули в каменную нишу. — Здесь неплохо, — Фред выглянул из-за стены, оглядывая тусклый коридор меж пока еще не проснувшихся домов, и посмотрел на Кассиопею — нежно, осторожно. — Секунда… Ткань трансгрессии засосала их гигантской воронкой — как только она свернулась и исчезла с глухим хлопком, из подворотни, шагом дальше, где только что стояли они, выбежала серая кошка и принялась вылизывать лапу в свете забрезжившего рассвета. Их выкинуло прямо перед знакомым бледно-розовым фасадом серого дома; пару окон уже горели призрачным, желтоватым светом раннего, неохотного пробуждения. Касс прикрыла глаза, пока Фред возился с ключами — в голове включились как будто крохотные рычажки: вот она ударяет миссис Уизли по лицу, вот к ним шагает отец, грохот — Джинни, с раскроенным лицом, сине-белая, ее запекшиеся сухие губы и черные глаза, никак не желающие закрываться — как у покойника. Следующий кадр — Фред, отдирающий тело сестры от ковра. «Какого хуя вы стоите?! Тергео!» И кровь, хлещущая из раны — вот только Касс нет никакого дела до нее — позабыв обо всем на свете, она падает на колени рядом с Фредом и хочет зажать рану, порванные сосуды пальцами, но чьи-то болючие, жалящие чары наотмашь бьют ее по рукам. — Не смей трогать мою дочь, мерзавка! Глядя на опухающие пальцы, Касс так и не смогла сдержать этот непонятный, сосущий жар — оскалив острые, как у аллигатора, зубы, она вновь бросилась на эту страшную женщину, но ее перехватила тяжелая мужская рука. Серебрянные перстни пребольно вдавились в кожу щеки, прибивая ее голову к полу — как бы она не лягалась, не изворачивалась и не щелкала чудовищными зубами, отец держал крепко. Так крепко, что череп едва-едва не треснул — обстановка сменилась. «Я заберу ее. Пусть побудет со мной, пока Джинни не окажут помощь. Почему вы запретили использовать магию?» «Большая потеря крови, Фред. Не все раны подвластны волшебству. Иногда человеческое тело оказывается слишком… хрупким». — Пойдем, Касс. На ступеньки парадной Кассиопея поднималась, как на эшафот. В темном доме было убрано, вылизано до блеска. Проходя мимо портрета Вальбурги, Фред случайно стянул плечом висевшую на нем ткань и старуха будто проснулась, выскочила из своего вечного оцепенения. — Дрянь Уизли, грязное отродье маглопочитателей… — Закрой свой рот, старая сука, — Кассиопея выговорила это вяло, немного лениво, но напоследок взглянула в глаза портретной бабке — та, сморщив жирный, красный рот, не издала больше ни звука. — Хорошая сука… — Кассиопея! Отец, весь в черном, высокий, статный — Сириус раскинул руки, в два шага оказался рядом, заключая ее в осторожные объятия. — Прости меня, Кассиопея… Это все… — Это все случайность. В Хогвартсе, благодаря этому затишью, все уже давным давно поверили в ее смерть. — Даже та розовая дрянь? Оторвавшись от нее, Сириус взглянул на говорящего Фреда. — Даже она, — Фред тихонько фыркнул, улыбаясь устало. — Так что, спасибо вам за это. Не буду говорить от лица Касс… — Спасибо, пап. Ну вот. Расслабившись, Сириус легонько похлопал ее по спине, а затем, будто что-то вспомнив, отстранился и посмотрел ей прямо в глаза. — А теперь, расскажи мне, каким образом в тебе оказалась магия русалок и почему об этом никто не знал? Отлично. Просто отлично. Кассиопея тяжело вздохнула — этот же звук эхом прокатился и от Фреда. — Пусть она хотя бы умоется и поест как следует, окей? Взглядом отца можно было замораживать звезды, но он отступил, щуря все же прозрачно-серые глаза в чисто родительском подозрении. — Хорошо. В ванной Фред не мог отлепить глаза от нее. От былой бледности не осталось и следа — все тело Кассиопеи было золотистым, бело-песочным и таким сладким, что ему пришлось сжать зубы до хруста. — Солнце пошло тебе на пользу. — Думаешь? Кассиопея рассеянно оглянулась на него, стаскивая толстовку через голову, и ее черные теперь, уже знакомые волосы рассыпались по острым голым лопаткам — под кофтой у нее ничего не было. Фред втянул воздух сквозь зубы едва слышно — лишь бы не испугать ее, лишь бы не оттолкнуть… — Да уж, солнца там было много, вроде бы… Следом полетели кроссовки, носки и браслет с руки — дешевая магловская бижутерия. Стоя все так же, спиной к нему — обнаженной спиной — Кассиопея крутила ручки крана, что свешивался в огромную мраморную ванную. Вода была видимо слишком горячей, поэтому Касс затрясла своей палочкой в воздухе, размешивая взметнувшийся к потолку мокрый пар. Пару капелек уже осели у Фреда на лбу — он все смотрел на ее тщетные потуги отрегулировать температуру, но никак не мог сдвинуться с места. Матовые, округлые плечи, поясница с двумя едва заметными ямочками, розовые пятки и узкие ступни… — Да что за херня с этой водой… Она полезла в свой черный рюкзак, небрежно кинутый у стены, и выудила оттуда банку с яркой этикеткой. Открыла крышечку и застыла, вспомнив, очевидно, о джинсах, что все еще болтались на ней. Кассиопея завела руку назад и оклинула его. — Подержи-ка пока это, пожалуйста… Фред мельком взглянул на цветастую баночку, а затем вновь переместил взгляд на… Великие боги. Какие-то новые, совершенно охуительные белые хлопковые… — Фред, слышишь меня? Говорю, в рюкзаке полотенце есть, такое, голубое… — Ага. Он поднес к носу этот ее магловский гель для душа и вдохнул в себя его запах, глубоко, очень глубоко — концентрат зеленого яблока ударил по распаренным рецепторам с силой чугунного поезда — она тоже будет пахнуть так, сладко, кисло, как летний яблочный сад… Рот наполнился слюной, желание заволокло глаза. Фред не понял как и когда он снял свою толстовку — в следующее мгновение он уже рядом с Кассиопеей, кожа к коже — прижимается голым животом, и на его теле от жары горит даже татуировка Змея. Поглаживает острые ребра, живот, задевает каждую выпуклость и впадинку тупыми ногтями и слышит судорожный вдох — ей нравится. Кассиопея поворачивается к нему лицом, на одно лишь мгновение, что он ей разрешает — ее горячие губы молча движутся по его горлу вниз, до ключиц; она прикусывает влажную от пара кожу и силиться достать до его губ, но Фред не дает ей этого. Просто несет Кассиопею к узкому бархатному диванчику — он явно напичкан влагоотталкивающими чарами, потому что мягкая ткань остается сухой, даже когда они валятся на нее мокрые, — на нем явно не хватет места обоим, но Фред поворачивает Касс к себе спиной, ложится и прижимается сзади, обхватыва ее всю руками, сграбастывая маленькую грудь в ладони, которые щекочат острые соски. — Фред… Фред повинуется и просовывает колено между ее согнутых ног, раскрывая бедра широко и неотвратимо — его пальцы скользят вниз до самых белых, мать его, белых трусиков. Кассиопея напрягается, она вся, как струна, но он не позволяет ей сжать бедра, проводит пальцем по уже влажной ластовице с нажимом, ярким и тугим, еще, еще раз… глубже. Согинает два пальца и ведет по ее влажности самыми костяшками прямо сквозь тонкую, насквозь вымокшую ткань — где-то там, на заднем плане, по белому мармору с силой плещет льющаяся во весь опор вода, но в ушах у Фреда грохочет только пульс и тихие вздохи Кассиопеи, которая извивается на его пальцах, выгибается и трется все сильнее и сильнее, сильнее и сильнее… Он быстро работает пальцами, до тех пор пока она не вскрикивает, кончая, и не изгибается в его тисках еще сильнее, с силой сжимая бедра и его руку между ними — вся мокрая, дрожащая, задыхающаяся. Он прямо сейчас взорвется от дикого желания… — Кассиопея! У тебя все хорошо? Зычный голос Сириуса разбивает парной воздух и Кассиопея вскакивает с диванчика, выворачиваясь из рук Фреда, как кошка. — Да, пап! Все хорошо! Ее голос хриплый и сладкий после оргазма. — Не знаешь, где Фред? Она бросает чумной, сумасшедший взгляд на развалившегося вдоль диванчика Фреда, который чуть машет ей рукой… и пальцами, что недавно вытворяли… — Не знаю, — рубит она слишком воодушевленно. — Наверное покурить вышел, спроси у Кикимера. — Хорошо… — Все, пап, не могу говорить, шампунь в рот попадет…! Она закрывает глаза ладонью, прикрывая вместе с тем и грудь согнутыми в локтях руками. — Лгунья, — шепчет ей Фред, за что получает тем самым, голубым полотенцем из рюкзака. Ее черные волосы разве что не светились в мягком свете ламп. Сириус, увидев обсидиановую шевелюру дочери, поперхнулся чем-то, что тщательно цедил из прозрачного кубка. Явно не сливочное пиво. Но к великой его чести, Блэк ни слова не сказал против, наоборот, улыбнулся ей как-то особенно, по-мальчишечьи одобрительно. Кассиопея набросилась на еду, как голодающий оборванец, при этом не растеряв чисто блэковского превосходства — нож справа, вилка в левой руке. Фред, левша от рождения, незлобно закатил глаза на эту серьезную манерность и схватил кусок отбивной прямо рукой, чем заработал неодобрительно поджатые губы Сириуса. Кассиопея жевала мясо так тщательно, что челюсть заныла уже через минуту. Ну как, как ей вытянуть из себя хоть слово? Как облечь все это в форму? Не может же она так просто все выложить! Или может? Магию русалок рвспознал именно Кирриан… Можно ли рассказывать тайну, доверенную только ей? Кирриан дал ясно понять — брата видеть он хочет, но тот его никогда не поймет… Отец ел неторопливо, но она видела, как нервно дергаются желваки на красивом, скуластом лице — Сириус был из тех мужчин, что в юности сводили с ума женщин всех возрастов своей непокорностью и наглым вызовом в глазах, с усмешкой, как пузырьки игристого шампанского, а повзрослев так же укладывали штабелями все тех же девочек, девушек, дам на гору своего совершенно заслуженного превосходства… И тон отношений становился другим — тягучим и терпким, как красное полусладкое вино. Таким бы он был? Кассиопея вздохнула — об этом могла знать только одна женщина, ее мать, и, судя по намеренному целибату Сириуса, ее родительница, распробовав все стадии его брожжения, была той еще алкоголичкой… Богиней, окрутившей самого Сириуса Блэка. — Тебе говорит о чем-нибудь фамилия Маллард? Сказала и даже не поперхнулась буквами, голос разлился тугой волной. Низкие частоты доползли и до Фреда — Кассиопея отчетливо увидела как он едва заметно вздрогнул и сжал кулак на колене под столом. Она перевела взгляд на отца и поразилась явной перемене — его лицо, до этого итак неспокойное, сейчас выражало крайнюю степень обескураженности, шока, гнева…? — А тебе? Тебе она что-нибудь говорит? — Это долгая история, — она отложила приборы в сторону и сцепила пальцы в замок перед собой; Кикимер услужливо забрал ее грязную уже салфетку и отошел обратно в тень, по пути задев мягким ухом ее локоть. — Очень и очень долгая. Я открыла призовое яйцо после первого этапа Турнира и оно… позвало меня? Вейловская кровь и хвостатые, — она покрутила пальцем в воздухе, — смешались и получилось то, что получилось. Спас меня дурмстранговец, который был похож на другого человека, а он, тот человек, в конце августа… — мдаа, с ее слов получалось еще более всрато. Кассиопея перевела дух и глотнула что-то из кубка — лимонад? — Оказалось, что Кирриана Малларда я знала уже давно, просто в других обличиях… — Скольких? — Сириус перебил ее со странным блеском в глазах. — Пять разных людей, совершенно разных и по виду, и по возрасту, все разное… Волосы, одежда, голос. Просто случайные люди, оказывающиеся рядом в самый нужный момент. — Я знал, что из него вырастет отличный метаморф, — отец откинулся на спинку стула, гордо улыбаясь. Кассиопея засмотрелась на виток чернил, выползающих из-за воротничка его рубашки. Гордится? — То есть, ты не злишься? — Злюсь? Зачем мне… — Ты ни разу после Азкабана не заговорил о нем, ни разу, поэтому я подумала, что он тебя чем-то смертельно обидел, разозлил, не знаю… Ты не сказал, что у тебя есть сводный брат, что он где-то здесь, — Кассиопея обвела дрожащей рукой гостиную, имея ввиду совершенно другое. — Что это он переслал твои слова профессору Люпину, что это он… он… — воздух в легких закончился и она замолчала, с трудом возвращая себе дыхание. Все это было похоже на шутку, на злую тупую шутку. — Он был вхож в твой дом, знал всю твою родню, он пошел за тобой! Таскался по свету набираясь сил, говорил мне, как я похожа на тебя и Роксану! — Не называй ее так! — Сириус провел костяшками по щеке, стирая невидимые никому мурашки от этих ее слов. — Она твоя мать! — Да, мать, о которой мне никто никогда не рассказывал! Мать, о которой мне приходилось выскребать кусочки информации из чужих уст, не из твоих, — Кассиопея больше не хотела говорить, но слова лились, как прогорклый мед, неотвратимо, липко. — Кирриан помогал мне, столько раз, не сосчитать, когда я была на самый волос, на секунду от смерти! Он на все пошел ради меня, ради тебя, ради твоего прощения, сделал такое… Заткнись, Кассиопея. Прямо сейчас заткнись, заткнись, заткнись. — Такое? Что он сделал, Кассиопея? Касс хмыкнула — этим тоном ее уже не зацепишь; может, пару лет назад она бы и повиновалась, опустила голову, мямля что-то о том, что его брат, его кровь, пусть и разбавленная теперь грязью, стал Пожирателем смерти… Она устало и кисло поджала губы. — Тебе недостаточно того, что он — единственная причина, по которой я все еще жива и сижу тут с тобой, разговариваю, дышу, пью и ем? — Иногда цель оправдывает средства к ее достижению. Вот оно. Кассиопея прямо услышала, с каким хрустом между ними треснула земля, сейчас и здесь, за столом с белой скатертью — в пока еще не бесконечную пропасть скатилась горстка камешков: доверие, надежда, спокойствие, родительское плечо… Все, связанное с отцом. — Какая цель может стоить смерти близких людей? Ему было сложно сказать это, она видела по борьбе в его глазах. Кусая губы, Сириус все же ответил. — Месть. Кассиопея молча продолжила поедать свой поздний завтрак. Ей бы встать и уйти от этих странных слов, от натянутого напряжения, но все эти сладкие кусочки фруктов, жирная золотая корочка на курице манили ее с силой драконьей крови. Нет, не так — это самое напряжение манило ее, и она застывала в нем, как муха в капле смолы. Так застывает жертва дорожного движения, когда на нее несется автомобиль с ярко зажженными фарами. Звучит гудок, но с места сдвинуться ты не способен — можешь только замечать мелкие детали — серебряные перстни на длинных пальцах, родинка у виска, тонкие чуть вьющиеся черные пряди выше лба. Смотришь, смотришь, широко распахнув глаза… А потом удар. И только тебе решать — оттащат твое окровавленное тело с дороги целители или ты уйдешь от смерти в последнюю секунду. Выкуси, дрянь с косой. Расправившись с едой в тарелке, Кассиопея отодвинула стул от стола и, не сказав ни слова, вышла из гостиной. — И что бы ты не говорил, в этом есть моя вина, — Кассиопея перевернулась на живот, подкладывая обе руки под подбородок. Они с Фредом заперлись у нее в комнате и ничем не занимались — почти ничем. Кровать, подоконник, мраморная ванная… «Этого больше не повторится». Она сказала это после первого раза, у стены. Но через полчаса все удачно повторилось. — Ты бы и дальше жил с родителями, у тебя была бы мама… — Мне не нужно одобрение женщины, которая пытается перекроить меня заново, сделать меня другим человеком. И что это было бы? Я так и жил, мечтая тайком, что все было бы проще, если они оба послали меня? Ты сделала это за меня, Кассиопея. И за это отдельное спасибо! — Я порчу тебя. — Кто кого еще портит, — Фред, его пальцы подобрались коварно быстро к ее бедру, затянутому тонкими черными брючками. Кассиопея вывернулась из-под его рук и он гортанно застонал, утыкаясь носом в простынь, — от этого звука волоски на ее шее встали дыбом. — Я дал второй шанс не только им, но и нам. Вдруг в последний момент ты захочешь остаться с отцом? Тогда мне придется мяться здесь до конца своих дней, рядом с тобой. — Тебя это мучает? — Меня это радует. Не вечность в предками конечно, нет, Мерлин! Радует время с тобой. — Фред запустил бледную пятерню в волосы и свесил голову вниз с кровати — на мгновение. — Если до шести вечера они не придут сюда, то все решено. Ноги нашей не будет рядом. Кассиопея глубоко вздохнула и с силой потерла лицо руками.***
Джинни было плохо. Лицо под бинтами чесалось, ныло и дергалось, как током пронзенное. На сей раз ей оставили крохотные щелочки для глаз — пару раз заходила рыжеволосая медсестра, менять капельницы — не такая уж и рыжая, скорее яркий клубничный блонд. Заходил седой доктор, но она вовремя закрывала глаза, притворяясь спящей. А потом пришли они… — Артур и Молли Уизли? Конечно, посидите пока здесь, а я позову врача. Медсестра позволила Джинни одеть свои чистые джинсы — когда только успела. — Я ведь знаю, как важно девочкам быть чистыми и красивыми, — милая улыбка, сочувствие. Да она издевается что ли? Голос доктора приближался быстрее и быстрее. Распахнулась двустворчатая дверь и Джинни увидела их, бледных, нерешительно мнущихся при виде магловской врачебной рутины; глаза отца засветились не от взгляда на живую дочь, Артура привлек блеск металлической трубки на шее врача. Что и следовало ожидать. Джинни не стала улыбаться — да и улыбнись она, за бинтами все равно не было бы видно — и повернулась к седовласому старику. Только не говори, пожалуйста, не говори об этой чертовой НЕ-ДОСТАТОЧ-НОСТИ, ну пожалуйста! Все ведь не так плохо, она поправится, стоит только пропить каких-нибудь зелий. Да ее в магловскую больницу даже запихнули просто так, из-за бездейственности чар на кровопотерю! Так там кровь, а тут всего лишь сердце… — Сердце на износе. Джинни дернулась бы, не держись она за край больничной кушетки. — Может, это врожденное, а может и последствия многочисленных травм и падений, ваша дочь, с ее слов, занимается спортом. — Да, это так, — бесцветный, безвкусный голос матери — прямо сейчас в ее глазах купается не беспокойство за дочь; там утренний эпизод: ладонь Кассиопеи раз за разом с громким хлопком опускается на румяную щеку Молли. Доктор кашлянул, поправляя очки и закапываясь глазами все глубже в свои бумажки, все исписанные корявым почерком. — Увеличение желудочка… Недостаточный ток крови… Сосуды на износе…. Тяжелые нагрузки — и можно ложится под нож. В исходе, без операции и с условием отсутствия стресса, любых, даже самых маленьких нагрузок, я даю вам пять лет. — Сколько будет с операцией? Стариковские глаза, блестящие, посмотрели на нее, Джинни, как на призрака. — Достаточно, чтобы прожить достойную жизнь. Опасен только следующий год после операции, трудный восстановительный период, строго постельный, диеты, дыхательные упражнения… Ее вдруг резко затошнило. — Я хочу в туалет. Джинни соскользнула с кровати под недоумевающие взгляды родителей и почти бегом залетела за дверь с табличкой «Уборная». Вот дерьмо, вот дерьмо, дерьмо! Она пару раз ударила кулаком по кафельной стене, выкрикивая проклятия. Застрять на год дома, в Норе?! Жить овощем под постоянным надзором матери и отца, пока все остальные дышат, живут, учатся и сражаются? Война не за горами, не время отсиживаться, не время лежать на кровати с ос шрамом у сердца. Джинни ухватила себя зубами за палец, больно, до крови — ни за что она не даст этому случится. Ни за что. В палату она вернулась чистая, с бинтами на лице, почти не сбившимися на сторону. — Можно мне поговорить с родителями наедине? — Конечно, конечно! — Доктор забухтел, тяжело поднимаясь со стула, следом за ним вспорхнула с подоконника и рыжеволосая медсестра. — Подумайте о моих словах, вы еще такая молодая… — он панибратски, легонько похлопал Джинни по плечу, замирая на секунду, а затем скрылся за дверьми. — Джинни, милая, все действительно так серьезно? Этот целитель сказал, что в операции нет необходимости прямо сейчас, срочно, поэтому мы уже все решили, — мать смотрела на нее и по ее щекам растекался лихорадочный румянец; Молли то и дело оглядывалась на мужа в поисках поддержки. — Ты бросишь свои занятия по квиддичу, дома вы поменяетесь комнатами с Джорджем, чтобы ты больше не бегала по лестницам… — А в Хогвартсе как? Там же куча ступенек, мам! Мать нахмурила брови в ужасном, сочувствующем жесте и внутри у Джинни все оборвалось. Нет, нет, блять, нет! Мерлин, помоги ей. — Мы переведем тебя на домашнее обучение, мы с папой, — она светилась от счастья, от своей прекрасной разумности. — У нас достаточно знаний для твоего образования, тем более, не будет никаких препятствий к твоему устройству на работу в государственную контору… — Что ты несешь?! Какая контора, мам! Какая, нахуй, контора, я хочу летать! — Никакие силы не остановили бы Джинни Уизли в этот момент. — Я хочу получить кубок, я хочу спортивную карьеру, как ты не понимаешь?! А ты предлагаешь мне протирать штаны в дохлом офисе? Считать бумажки? Писать цифры в годовых отчетах или высчитывать толщину дна у котлов? Специально или нет, Джинни задела мать за живое — исследование толщины дна у котлов принадлежало Перси… — Джиневра Уизли! Ты сделаешь так, как я сказала! Для твоего же блага, тем более, у нас нет таких денег на операцию, пойми ты уже… — Палочку, — Джинни едва разлепила дрожащие губы. — Я хочу свою палочку обратно. — Конечно, дорогая, — отец полез в сумку на плече и сам вложил ей тонкую деревяшку в ладонь. — Мы хотим лучше для тебя… Она запомнится себе именно такой — с бинтами на лице, прямая, как прут, с палочкой в руке — оружием. — Милая, ты ведь собираешься сводить этот шрам? Красивой девушке ни к чему такой ужас на лице, мадам Помфри быстро уберет его, даю слово, — мама успокоилась, расслабилась, полностью уверенная в том, что дочь подчинится ее словам, всем ее словам. — Через пару лет ты уже будешь искать себе мужа, а как это сделать с таким лицом? Придушенный смешок. — Я никогда не выйду замуж. Минутка чистого просвещения, чистого кайфа от осознания — ее свобода в ее же руках. — Обливейт! Это было похоже на погружение в воду — с трудом, с жаром и кровью, со льдом, через морозную корку, Джинни продиралась сквозь воспоминания, лежащие сверху, как слой арахисового масла на бутерброде. Вот доктор, вот больница, вот медсестра, а вот и эти гребаные слова, тупые и бесполезные. Все будет так, как Джинни сама захочет. В последний момент она заметила в водовороте мыслей совсем недавний, явно сегодняшний образ Фреда и его серьезное лицо, сжатые губы — он вызвал приток эмоций в голове матери. «Прийти сегодня в дом на площади Гриммо». Ну естественно они придут, просто чуточку позже… «Кассиопея… Шесть часов…» Какой-то бред. Джинни зацепила и их, эти странные мысли-голоса, вместе, в одно сплошное ничто — то, что они оба забудут. Случайно или нет — может это как-то поможет им в восстановлении хрупкого равновесия, может это удаленное воспоминание больше не будет тревожить мать так сильно, как сейчас… Трогать кого-то из маглов она не стала. Мать, слегка дезориентированная, потянула отца за руку и сопроводила Джинни вниз, уже успевшую размотать бинты и накинуть на голову капюшон плотной куртки, что полностью скрывал ее лицо и шрам, весь в пластырях. — Гарри, дорогой, спасибо огромное, что согласился проводить Джинни! Ну, мы побежали, Чарли нужны родные люди рядом… Джинни шла за родителями, полностью скрытая двумя спинами — они исчезли в трансгрессии за секунду, оставляя ее один на один с высокой фигурой в пальто. Поттер. Зеленые глаза напряженно разглядывали темноту под тенью капюшона, силясь различить ее черты лица, и она слегка вскинула голову, зная что в свете фонаря ему теперь видны ее рот и подбородок. Он прищурился, там, за стеклами очков, чуть расфокусированный в своей близорукости, чем тут же напомнил ей взгляды родителей под чарами Забвения. Против воли Джинни принялась катать во рту свою новую мантру, те слова, что сказала родителям вместо настоящего, реального сумасшествия, снова и снова, снова и снова… — Простое головокружение, обморок из-за, ну ты понял, — она постаралась хмыкнуть как можно беззаботнее, — критических дней. — А лицо, с ним что? Вот же приставучий. — Ничего. Посмотрю, что скажет мадам Помфри. Залатали на совесть, я теперь, как невеста Франкенштейна, не меньше. Поттер фыркнул, косясь на нее зеленым глазом, а потом расхохотался. Смех у него приятный, низкий и вибрирующий, искренний. Все отлично. Джинни бросила последний взгляд на простые часы над входом — стрелки показывали шесть без пятнадцати вечера.***
— А вот эти твои, — Фред указал кивком на ее рот, — зубки, это что? Еще одна побочка? — Вейл видел когда-нибудь? — Да, на Кубке квиддича, такие, стремные, с перьями и клыками… — он понимающе закатил глаза, — ну ясно! Вейлы плюс русалки да еще вампиры наверх… — Чудовище какое-то сраное, Господи прости, — Кассиопея обреченно рассмеялась, прижимая пальцы к глазам. — Эй, чудище, — Фред сграбастал ее в объятия и принялся водить кончиками пальцев по ключицам в вороте кофты, по подбородку и шее — так, словно он ребенок, а она — его любимая игрушка. И покоя нет малышу, пока он не исследует свою игрушку всю-всю, от макушки до пальчиков на ногах… — Я должен съездить к Чарли. — Я знаю, — рано или поздно, Кассиопея, тебе придется перестать уходить от проблем, перестать прятаться по углам и начать отвечать за свои поступки. — Я пойду с тобой. В светлой палате голова Чарли, утопающего в белых простынях, показалась ей кровавым пятном, и Касс неосознанно отступила на пару шагов. Она видела, как округлились глаза Марии, что сидела рядом с ним на стуле с гнутой спинкой; как поджались ее губы, как опустились ее веки, скрывая огонек ненависти — она имела на это полное право. Касс так до конца и не разобралась, кем были эти двое друг для друга, но простым «привет» по утрам между ними явно не ограничилось… Когда-то. А потом пришла Кассиопея и выдрала драконологу пол шеи одним укусом; куча слов, что тот наговорил ей, не заслуживали такого конца, Чарли не заслуживал такого конца. — Кассиопея! Рад видеть тебя в этом… мм, очень кровавом месте! Грегори. Касс вильнула головой на знакомый голос, радуясь ему по немного непонятным причинам. Хотя, все ясно — только Грегу здесь ясны ее терзания, только он знает настоящую жажду — вкус настоящей крови. Кассиопея потянулась в мраморно-твердые объятия, но не успела — Фред встал между ними как стена, большая и бетонная. — Руки от нее убрал, вампиришка… Грегори улыбнулся, обнажив тупые человеческие зубы; красные уже глаза лукаво стрельнули в сторону замершей Касс, а потом обратно на чёрную громаду силуэта рыжеволосого Фреда. — И что ты сделаешь, волшебник? Ну нельзя, нельзя так дразнить его! Касс захотлось стукнуть Грега чем-нибудь по голове. Фред угрожающе склонился к нему, близко-близко, так, что кровь в глазах вампира вспыхнула и закружилась. — Грегори… Мария на своем стуле напряженно сжалась, будто бы ожидая нового нападения; ей было неприятно присутствие их всех, ососбенно вампира и его бывшей подопечной. — Парень католик, упырь…! — А я атеист, — осклабился Грегори, из-под губ на свет полезли тонкие клыки — Касс знала, что он так развлекается. Вот только Фреду этого было не объяснить — он разве что ядом не плевался. — Я волшебник, а не верующий. — Многие волшебники когда-нибудь приходят к вере, — Мария потупила взгляд, уперев его в собственные сжатые вместе коленки. — А ты мог бы быть католиком, — Фред кинул на нее вопрошающий взгляд и она поспешила пояснить: — Праведный гнев. Так я описала бы тебя. Да и Чарли тоже… Кассиопея ждала этого, перевода темы, потому что объясняться о вынужденной дружбе с вампиром ей сейчас вовсе не улыбалось. Они все столпились у низкой кровати. Чарли был более чем похож на мертвеца и только тихонько вздымающаяся грудь под слоями одеял свидетельствовала о теплющейся пока жизни. — Кровь никак не хочет выводиться, моя кровь. Она будто вступила с ним в симбиоз, кстати, он только поэтому еще жив… — Грегори упал в кресло изящной кучкой мраморно-белых пятен кожи — токние запястья и кисти, лодыжки и длинное горло без единой венки или намека на складку. — И что дальше? Сколько, он так будет… лежать? — В горле будто поселился еж и Касс пришлось прочистить горло. На языке осел стойкий привкус железа. — Пока не выздоровеет, — вампир пожал плечами. — А если не выздоровеет, то-оо… — в этой паузе Фред повернул к нему голову так резко, что Касс подивилась, как та не оторвалась. Он всегда был более сообразительным, до нее же мысль дошла лишь секундой позже — и она ощутила мороз гуляющий по коже. — То мы с Марией к его услугам. — Он выживет, — нет, не верю ни единому твоему слову, Касс, ты все врешь, твой язык врет. — Он точно выживет, помяните мои слова. Ответом ей был лишь тихий единогласный выдох. Они были дома ровно в пол пятого вечера. Кассиопея собрала вещи очень быстро, даже слишком — складывать было впринципе нечего, так, пара носков, штаны, кофточки, белье да расческа с зубной пастой и прочие принадлежности. Магловскую ярко-малиновую мочалку, что распушенным облаком висела на кране над мраморной ванной, она не стала забирать и теперь та мозолила ей глаза — такая же нелепая, как и сама Кассиопея в жизни всех обитателей этого секретного дома. Если бы ее не было? Что было бы? Отец бы оставил свою месть, оставновился бы здесь, в этой жизни, стал бы Гарри лучшим крестным на свете? А что близнецы? Стал бы Фред таким, какой он сейчас, горячей головой и вообще сам себе на уме? Стала бы Анджелина ходить за Джорджем или предпочла бы более сговорчивого и не такого стеснительного брата-близнеца? Знал бы Драко разочарование в близком существе, помимо его стремных родителей? Святой, блять, Мерлин. Кассиопея вдруг поняла — ей, не знавшей искреннего, постоянного участия родителей в собственной жизни, были противны все эти громкие кровные связи. Как цинично — своей кровью она считает отныне случайных, по сути, людей. Нет, они все еще не ее семья, они просто… Ее. Случайный отец, пусть и кровный, случайные друзья, случайный парень, случайный вампир, случайная жизнь — вырванная из контекста, нелепо просочившаяся на гобелен прекрасной в своем кровожадном ужасе династии, что сейчас перешептывается я унее за спиной в соседней комнате. Она — случайность, которой очень, прямо до зубовного скрежета хочется стать запланированным чудом; нет, ею двигал вовсе не комплекс спасительницы, а, скорее, синдром одиночки — спасти себя и свое, а они — ее. Вот и круг, нескончаемая бесконечность без выхода, без ответа, без привета. — Это все… просто пиздец! Вот уж от кого, а от отца Кассиопея этих слов… Ждала. Ну это действительно пиздец! А как ещё объяснить их с Фредом, собранных и упакованных, стоящих сейчас в коридоре дома на площади Гриммо, ожидающих, что вот-вот, с минуты на минуту припрутся родители Фреда и начнут голосить, просить остаться или, что ещё хуже, попросят прощения?! Тогда все, что она сделала — бессмысленно, а этого Касс не хотела; ей уже не было так стыдно за ту сцену, потому что… Она перевела взгляд на Фреда — он смотрел на дверь так, будто по радио объявили, что оттуда сейчас выйдет сам Святой Мерлин и подарит ему золотую рыбку. Какое бы желание он ей загадал?.. Они не пришли ни через полчаса, ни через час, ни через два. На прощание Кассиопея все же крепко-крепко обняла отца — на сколько они расстаются и расстаются ли вообще? Есть ли у них право считать это разлукой — они и не были вместе никогда… Таким она его и запомнила — высоким, красивым, с улыбкой на лице и Кикимером, выглядывающим из-за его правой ноги с выражением бесконечного презрения на сморщенном личике. Там, где они вывернулись из сети трансгрессии, было невероятно — невероятно тихо, невероятно красиво, спокойной, изумительно… Крошечные, запорошенные снегом домики из красноватого кирпича, чистые подъездные дорожки, ретро автомобили у высоких обочин и рождественские венки на каждой двери. Внутри одного из этих с виду не настоящих в своей красоте домиков было ещё чудеснее — кофемашина, электрические светильники в форме цветов и куча фотографий, везде, на каминной полке, на низких комодиках, на подоконнике… Фред со знанием на лице рассматривал вереницу из повторяющегося лица, что было неподвижно запечатлено на ярких картинках — девочка с густыми каштановыми волосами и чуть выпирающими резцами, в пижаме, в поле подсолнухов, в объятиях улыбающихся родителей… — Дорогая, может, по чашечке кофе? — Конечно, миссис Грейнджер, с удовольствием! Кассиопее не пришлось подделывать улыбку — она вышла сама по себе, яркая и солнечная, такая, что Фред даже споткнулся, ослепленный светом прожектора под названием «Счастливая Кассиопея». Мать Гермионы, эта милая, тонкая женщина принесла не только две чашки чудесного кофе — на столик у дивана тихо опустилась знакомая вещь, «Пророк», с движущимися картинками. — Наша девочка сама наладила сюда волшебную почту, на всякий случай, — гордые ямочки на щеках, материнские. — Мы её читаем, конечно, но Гермиона все чаще говорит, что этот их «пророк» врёт… Кассиопея взяла-таки газету в руки и развернула. Лучше бы она никогда, никогда этого не делала — или оно того стоило? — Я пойду, помогу Гермионе запаковать чемодан, а то она завтра его не дотащит… — Иди конечно. Сухой и твёрдый голос, которому Фред вовсе не удивился — он уже ничему не удивлялся.«В это Рождество, как сообщает нам ежедневная корреспонденция Исследовательского Отдела Министерства, был совершен побег из самой охраняемой тюрьмы магического мира, Азкабана. Многие эксперты уверенны, что не обошлось без вмешательства самого разыскиваемого преступника Сириуса Блэка, который, по уже известным данным, сбежал более года назад. Имена сбежавших осуждённых приведены в колонке ниже, но мы не устаем утверждать — нет повода для беспокойства, Министерство держит полный контроль над сложившейся ситуацией…»
Кассиопея не смогла оторвать взгляд от желтоватой бумаги и ровных строчек — это было давно забытое чувство натяжения и адреналина…Антонин Долохов Августус Руквуд Джагсон Трэвэрс Мальсибер
… ощущение жара в ушах, в груди — не готовность к бою, не радостный гон предстоящей погони или бегства…Родольфус Лестрейндж Рабастан Лестрейндж
… то был страх.Беллатриса Лестрейндж.
Это уже вконец тупая трагикомедия.