***
Капитан Бауэр вскоре обнаружил тайное место Рене. Украдкой он стал наблюдать, как омега поливает маленькую берёзу, как подолгу разговаривает с ней, бережно гладит корявое деревце, обнимает и надолго прижимается к нему, а потом поднимает голову и смотрит сквозь голые ветки куда-то вверх. Герхарду страстно хотелось понять, чем так притягивает Рене неказистая берёзка, но он не смел приблизиться и нарушить их уединение, он лишь смотрел и удивлялся, сколько нежности и заботы живёт в этом сердце — узнавшем так много боли, но вопреки всему сумевшем сохранить тепло и сострадание. Он лишь смотрел. Он ещё не понял, как зовут чувство, которое уже проснулось в его собственном сердце. Они оба знали, что война очень скоро закончится, но не знали, чем она закончится для каждого из них. В тот безветренный весенний вечер они вообще так многого не знали. — Как чувствует себя наш малыш? — Жан Рене, обняв Одри за талию, осторожно притянул его к себе. По щекам рыженького омеги неожиданно разлился слабый румянец. — Ох, Жан Рене… — смутившись, он положил руку друга на свой живот, — он начал шевелиться. Сегодня. — Какое счастье, Одри! Какое счастье! — прошептал Рене, чувствуя слабое движение под ладонью. Он не знал, что у их свиданий с маленькой берёзкой есть безмолвный свидетель. А капитан Бауэр, стоя около берёзки, снова и снова перечитывал надпись на итальянском, выцарапанную по коре ржавым гвоздиком: «Я здесь, Марко. Качни мне крылом», — и медленно гладил ладонью белый ствол. «Марко. Вот как зовут твою любовь, мой мальчик. Вот кого ты ждёшь, когда, вытянув шею, такую нежную и тонкую, смотришь в небо». Он не знал, что на столе одного из штабных кабинетов уже лежит очередное донесение капрала Кранке. В тот вечер никто из них не чувствовал, как стремительно убегают последние крупинки из стеклянных колбочек песчаных часов отпущенного им времени.***
Когда капитану поступило распоряжение срочно явиться в управление, сердце его тревожно сжалось — неужели он не был достаточно осторожен, и о его действиях во вверенном ему лагере стало известно наверху? Он продолжал надеяться, что вызвали его по какой-то другой причине, до последней минуты, пока, войдя в кабинет инспектора по делам военнопленных, не услышал его первые слова. — За последние два месяца к нам поступило несколько донесений, капитан Бауэр, в которых сообщается о неоднократных нарушениях уставного порядка. — Инспектор указал на аккуратно подшитую стопку бумаг. — У меня нет оснований предполагать, что сведения эти не соответствуют действительности. Вы что, комендант, перепутали лагерь для военнопленных с санаторием? У вас половина заключённых прохлаждается в лазарете, а те, кто работает — систематически не выполняют нормы! В груди Герхарда словно всё обледенело — то, чего он так боялся, всё-таки произошло. На миг ему отчётливо представился хрупкий силуэт мальчика, поливающего свою берёзку из мятой консервной банки. «Что-то сделать, — напомнил он себе. — Нет, Жан Рене. Я буду бороться». — Согласен, инспектор, санчасть переполнена, но там находятся только те, кто действительно нуждается в медицинской помощи. — Возразил капитан. — А что касается норм… эти нормы непомерно завышены. Пленные сильно истощены, многие из них искалечены, они физически не могут… Инспектор перебил его: — Вот-вот, о чём я и говорю. «Больны, истощены, не могут…» Устроили на территории лагеря курорт. Просто Баден-Баден. Я бы наверное сам приехал к вам отдохнуть, но кто тогда будет выполнять долг перед рейхом? Скажите ещё — они переутомились! — и вдруг взорвался, — вы, Бауэр, забыли, что идёт война! Что рейху нужны солдаты, честно исполняющие свой долг! — Я исполняю свой долг. — Твёрдо ответил Бауэр. — Конечно. Я даже вижу, насколько усердно. А случай массового неповиновения, о котором говорится здесь? — инспектор ткнул пальцем в бумаги. — Виновный не наказан. Никто не наказан. Почему? — Я сохранил рабочую силу. — Капитан нахмурился. — Они не работали двадцать пять минут. Зато на следующий день к работе приступили те же пятьдесят семь военнопленных, а не пятьдесят и не сорок. Он продолжал упорно отстаивать свою правоту, пока инспектор не поднялся. — Довольно, капитан. Можете не продолжать. На подробное разбирательство нет времени. Всё и так предельно ясно — ваше попустительство, комендант Бауэр, налицо. Как только мы подберём соответствующую кандидатуру, вы будете отстранены. А пока отправляйтесь назад и ждите дальнейших распоряжений.***
«Нет времени. У нас больше нет времени, мой мальчик», — эта мысль заставляла Герхарда отчаянно гнать машину по разбитой танками и бронетехникой грунтовой дороге. Им владели смятение и страх. Что делать? Подстроить Рене побег? Нет, он сразу отбросил эту идею — слишком опасно. Выбраться с его помощью из лагеря будет возможно, но что лейтенант будет делать дальше? Пробираться к своим, по чужой территории, потом через линию фронта? Нет, нет и нет. Шансов слишком мало. Практически нет. Значит, остаётся одно — вывезти его самому́. Сомнения мелькнули слабой тенью и тут же исчезли навсегда. «Присяга? Долг?» — Герхард презрительно усмехнулся — у него больше нет долгов ни перед кем, кроме этого мальчика. Приняв решение, капитан стал обдумывать свои действия. Как только он покинет лагерь — немедленно будет объявлен дезертиром, и охота начнётся на них обоих. Значит, рассчитывать нужно только на себя. «Хорошо, с этим я справлюсь — полный бак, патроны, еда, тёплая одежда для мальчика». Но куда им направиться? Вглубь тыла, или к линии фронта, а может скрыться в лесу или в заброшенных домах? «Ладно, об этом я поговорю с Жаном Рене». Вернувшись, Герхард хотел пройти к себе и ещё раз всё обдумать, но ноги сами понесли его кухонным блокам — он хотел немедленно убедиться, что с его мальчиком всё в порядке. «Слава богу, он здесь!» — друзья, в это время мывшие посуду, разом посмотрели на него и переглянулись — смертельно бледный комендант был похож на безумного. Капитан выложил на стол перед изумлёнными омегами бумажный свёрток и шоколадные плитки: — Спрячьте это поскорее. Одри, займись, — и схватил ничего не понимающего Рене за руку. — Идём. Нам нужно поговорить. Это очень важно. Сопровождаемый недоумёнными взглядами конвойных, Герхард привёл омегу в свой кабинет. — Садись. — Он не знал, с чего начать. Молчание нарушил Жан Рене. — Что вас так встревожило, капитан? Союзники подошли совсем близко, и вам пора бежать? О нет, только не насмешка в пронзительных серых глазах. — Если бы. — Герхард сказал это совершенно искренне. — Жан Рене, можешь не верить, но единственное, на что я надеялся последние месяцы — это на приход союзников. Сегодня я был в управлении. Меня отстраняют. В любое время может прибыть новый комендант.***
— Зачем вы говорите об этом мне? — удивился Рене. Опустив голову, капитан посмотрел на лейтенанта. Сколько в нём достоинства и выдержки. Он не сломлен. И он никогда не подчинится. Герхард понимал, что маленький истребитель видел и будет видеть в нём только врага, а ещё он знал, как карают дезертиров и понимал, куда приведёт его выбранный путь. Но он и не желал другого пути. — Жан Рене, я хочу увезти тебя отсюда. Сегодня же. Герхарду было невыносимо тяжело ощущать на себе пристальный, испытующий взгляд Рене, но в серых глазах хотя бы не осталось прежней усмешки, и благодаря за это омегу, он продолжал говорить. Он снова говорил о погибшем Сандро, о своей роковой ошибке, о том, что при новом коменданте наверняка вернётся всё, с чем он боролся — побои, издевательства, насилие, казни… Он поделился своим планом: «Я вывезу тебя в своей машине — её не станут досматривать — и будем ехать, сколько возможно. А потом пойдём пешком. — Капитан протянул карту молчащему Рене и показал объект. — Вот. Мы здесь. Направление выберешь сам. Если скажешь, я попытаюсь провести тебя через линию фронта, к союзникам. Можем попробовать уехать на запад. Но безопаснее всего будет укрыться в лесу и ждать. И поверь — ждать осталось совсем недолго». — Я всё подготовлю и приду за тобой. Сегодня вечером. Завтра может быть поздно. Жан Рене, опустив глаза, молчал ещё несколько минут. Герхард в волнении смотрел на него, но не торопил с ответом, давая возможность всё взвесить. Только когда лейтенант начал говорить, комендант понял, что мальчик не размышлял, согласиться или нет, а просто подбирал слова для ответа, и его охватило отчаяние. — Они мне как семья. Особенно Одри. — Медленно произнёс Жан Рене. — Я провёл здесь семьдесят четыре дня и за это время хорошо изучил здешние порядки — в случае побега одного пленного будут расстреляны пятьдесят других. Ведь это ваши слова, капитан: «Разве ты хочешь, чтобы из-за тебя расстреляли его или его?» — вспомните, тогда вы указали как раз на моего друга. Нет, капитан. Я останусь с ними. Сознание собственной беспомощности Герхарду сдавило грудь, стало нечем дышать, и он забыл обо всём: — Прошу тебя, Жан Рене! Ты не понимаешь! А я знаю, что было при прежнем коменданте и знаю — тебе не выжить здесь. Ты не сможешь, ты ведь такой… я знаю, ты пойдёшь до конца, даже если там тебя будет ждать верная смерть. Мой мальчик, умоляю — бежим. — Он судорожно цеплялся за любую возможность переубедить маленького отважного солдата. — Подумай о тех, кого ты любишь… о тех, кто любит тебя. Если ты не вернёшься домой, что будет с ними? — Они будут гордиться мной. — Ну откуда в этом нежном юном голосе вдруг появляется столько стали? Капитан испробовал всё — он убеждал, объяснял, запугивал, умолял, клялся… Так прошло около получаса, но на все уговоры и доводы омега твёрдо ответил лишь одно: — Капитан, я не смогу жить дальше, зная, что за мою жизнь заплачено пятьюдесятью другими. Герхард обессилено опустился на стул рядом с Рене. И вдруг к нему пришла спасительная мысль: — А что если Одри тоже поедет с нами? У меня хватит сил позаботиться о вас двоих. Услышав это, Жан Рене быстро вскинул голову, а затем снова надолго задумался. — Уверен, он откажется. Но всё равно я должен рассказать ему, капитан. — Ответил он. Герхард ухватился за маленькую руку омеги так же отчаянно и крепко, как за эту надежду, понимая, что она — последняя. — Да, конечно! Иди. Поговорите и будьте готовы. Я ещё зайду к вам до вечера.***
— А как же ты? — испуганно спросил Одри. Рене, спокойно улыбнувшись, ответил: — Мне будет гораздо спокойнее, если Бауэр увезёт тебя отсюда. Ты должен подумать о малыше. — Я не могу так, Жан Рене! Я не брошу тебя ни за что. — Одри грустно покачал головой. — И остальных тоже. Они ведь все делились со мной своей едой, отдавали последнее, когда голодали сами. Они поддерживали меня, защищали… Конечно, страшно здесь… очень страшно. Но — нет. Я остаюсь с тобой. — Одри, милый мой, я знал, что ты так скажешь. Я горжусь тобой. — Рене нежно обнял опущенные плечи. Друзья развели в кружках сгущёнку с кипятком, открыли консервы, разломили кусочек сыра. — За нашу победу, Жан Рене! — поднял кружку Одри. — За победу, Одри! — ответил Рене. — Мы обязательно вернёмся домой.***
Напрасно Герхард надеялся, что Одри, опасаясь за жизнь ребёнка, уговорит товарища бежать вместе. Услышав решение друзей, капитан потерял над собой контроль и схватил Рене за плечи: — Нет! Так нельзя! Это неправильно! Ты не можешь остаться. Я не брошу… — встряхивая лёгкое худенькое тело, он пытался образумить своего мальчика. — Ты погибнешь! Вы все здесь погибнете… Ты, Жан Рене, ты, Одри, твой ребёнок… Все! Только подумайте — через пару часов вы можете быть на свободе… Герхард продолжал трясти омегу, пока Одри вдруг не всхлипнул и не вцепился в его рукав: — Оставьте его! Ему же больно! — Одри, ну хоть ты скажи ему! — обернувшись, капитан увидел испуганные светлые глаза, полные слёз. — Ради твоего ребёнка, прошу тебя, давайте уедем! Но Одри отпрянул назад. — И что я скажу сыну, комендант? — растерянно глядя куда-то в сторону, тихо спросил он, — что его папа предал лучшего друга? Что из-за него расстреляли пятьдесят солдат, тех, которые делили с ним последний кусок хлеба? И снова этот взгляд несправедливо обиженного ребёнка. «Господи, Сандро, почему я не услышал тебя тогда?» Капитан разжал руки. Остановившись, тяжело дыша, он посмотрел на друзей и снова почувствовал горечь и мучительный стыд. «А что я́ скажу своему сыну?» — который раз он задал себе этот вопрос без ответа. Он видел, что эти мальчишки, — совсем ещё дети — они намного сильнее его, что их сердца не знают сомнений, а их юные души чисты и отважны. А он… он уже давно утратил свою душу. Шагнув вперёд, Герхард на миг прижал маленького лейтенанта к груди. — Прости. Я не хотел. Обещай, что будешь благоразумным. — Он быстро повернулся и вышел. Когда закрылась дверь, Жан Рене обнял плачущего Одри: — Не бойся, мы справимся. Но Герхард не оступился от своего намерения вывезти друзей. «Ещё не всё потеряно. — Утешал он себя. — Может, за ночь они передумают… А завтра я снова пойду и поговорю с ними. Да, завтра. Завтра». Он не знал, что уже не будет никакого завтра.***
Рене уже полил маленькую берёзку и теперь задумчиво гладил тонкий ствол, согревая его руками. «Война скоро кончится, Марко, и следующей весной мы обязательно придём в нашу рощу»… Неожиданно раздавшийся голос Одри заставил его вздрогнуть. — Жан Рене, скорее! Всем на построение. Говорят, прибыл новый комендант. Нежно поцеловав хрупкие веточки и на прощание скользнув по ним пальцами, Рене поспешил за другом. А капитан Бауэр в эту минуту читал переданное ему предписание. Руки его дрожали так, что он с трудом разбирал прыгающие строки: «сложить полномочия… передать дела полковнику Ланге… убыть к месту назначения…» Сейчас же разыскать мальчика, усадить в машину… когда его хватятся, они будут уже далеко… но вместо этого капитан стоял в кабинете, держа в руках толстые папки, и смотрел на полковника, изучающего последние отчёты. Смотрел, пока стук собственного сердца не стал оглушающим и не потемнело перед глазами.***
Придя в чувство, Герхард увидел, что полковника в кабинете уже нет и с удивлением обнаружил рядом с собой фельдшера. — Что произошло? — У вас был обморок, господин капитан. — Ответил фельдшер. — Очевидно, переутомление. Возможно, сердце. Полковник Ланге уже провёл общий сбор и теперь проводит осмотры бараков и рабочих помещений. Да, и ещё — мне велено передать, капитан, что машина за вами прибыла и ожидает. Как? Уже? Но… — Хорошо. Я готов, только возьму вещи и документы. Герхард соврал. Он не пошёл к себе. На ходу придумывая объяснение на случай расспросов, он пошёл к кухонным блокам. Ворвавшись в подсобку, он молча стиснул Рене в объятиях. Он хотел сказать так много своему мальчику — о том, как он восхищается его удивительным мужеством, и о том, каким он кажется хрупким и беззащитным. О том, как красивы его серые глаза и русые волосы, и о том, как нестерпимо хочется прикоснуться к его нежным губам. О том, какой безумный страх в эти минуты разрывает его сердце, о том, что он готов на руках вынести его отсюда, и о том, что уже слишком поздно. Что теперь он бессилен. Но Герхард чувствовал, что вместо слов из его сдавленного горла сейчас способно вырваться лишь рыдание, поэтому молчал, в отчаянии прижимая к себе маленькое гибкое тело, такое тонкое и нежное, и вдыхая его чистый светлый аромат. Сюда в любую минуту могли войти. Капитан понимал это. Заставив себя отпустить Рене, он с трудом перевёл дыхание. — Я уезжаю, Жан Рене. Сейчас. — Господи, неужели ему не суждено будет ещё хоть раз взглянуть в эти чудесные глаза? — Обещай, что будешь беречь себя, мой мальчик. Обещай, что доживёшь. А Рене подумал: «Как странно. Мы столько лет стояли по разные стороны фронта, стремились уничтожить друг друга. Но сейчас он просит меня остаться в живых…» Он чуть кивнул. — Я обещаю, что останусь верным долгу. Прощайте, капитан. — Прощай, мой лейтенант. — Как же трудно было произнести эти слова. И голос Герхарда сорвался. — Прощай и ты, Одри. Капитан нерешительно шагнул к двери, замешкался, словно собираясь вернуться обратно, потом, не оборачиваясь, еще раз сказал «прощайте» и вышел.***
— Как же она надоела, — устало выдохнул Одри. — Уже вся спина затекла, а её ещё вон сколько, — и он безнадёжно махнул рукой в сторону грязных мешков. Картошка, картошка. Бесконечные вёдра картошки. Сколько её они перечистили за это время? Наверное, целые тонны. Жан Рене улыбнулся другу. — Тебе нужно отдохнуть, Одри. Походи, разомни спину. А я пока сам почищу. — Спасибо, я совсем немножко. Одри поднялся, расправляя уставшие плечи, и в эту минуту на пороге подсобки появился конвоир. Он несколько раз перевёл взгляд с одного омеги на другого, потом поднял руку, указав на Одри: — Ты, рыженький — на выход! — и с ухмылкой поманил пальцами. Друзья замерли, насторожённо переглянувшись, Одри побледнел, но не двинулся с места, тогда конвойный повторил: — На выход, 471-й! Да поживее давай. Жан Рене тоже поднялся и пошёл вслед за другом, чтобы посмотреть, в какую сторону его поведут, но конвойный оттолкнул его от порога: «Иди работай», — и что-то буркнул, закрывая дверь. «Куда же тебя забрали, Одри? — обеспокоенно думал Рене, взяв в руки новую картошку и нож. — И что там пробурчал этот бош?» Он начал было чистить дальше, но через минуту вздрогнул, уронил картошку в ведро… Невнятное бормотание конвоира, над которым он размышлял, внезапно сложилось в слова. Тот гадёныш сказал — «сначала рыженький». — Господи, Одри! — Жан Рене вскочил и кинулся к выходу.