***
— Тебе очень больно? Жан Рене с трудом разлепил запёкшиеся от крови губы. — Пустяки, Одри. — Он придвинулся ближе к непрерывно вздрагивающему омеге. — Ты весь дрожишь. Давай, я согрею тебя. — Я… это не от холода. Мне страшно, Жан Рене, очень страшно, — в кромешной темноте карцера тонкие холодные руки на ощупь нашли шею Рене, быстро обвились вокруг, потом послышался торопливый шёпот. — Я так боюсь. Я не хочу умирать… не хочу, чтобы умер мой малыш… чтобы умер ты… я хочу домой! Слышишь? Я очень хочу домой. Прижав к себе затрепетавшее в неудержимых рыданиях тело омеги, Жан Рене сам чуть не заплакал от бессилия. Что он мог ответить другу? После того, как сбежавшаяся на шум охрана увидела распростёртого на полу конвоира с воткнутым в шею кухонным ножом, им не дали и слова сказать в защиту. Ему вообще не дали ничего сказать. Его просто били. Избивали. Долго, жестоко и методично. Потом обнаружили Одри, вытащили из угла, в который он успел его затолкать, и тоже начали бить. Несколько тяжёлых ударов пришлись прямо по животу омеги. Рене видел это собственными глазами, и теперь не был уверен, что малыш сумеет выжить. «Бедняжка Одри. Сейчас тебе намного больнее, чем мне», — он подавил горький вздох. — Ты вернёшься домой. Я знаю это, Одри. И я тоже. — Рене крепко обнял друга. — Что ты говоришь? — Одри тихо всхлипнул. — Разве ты не слышал? Мы не доживём даже до следующего вечера. Уже утром, Жан Рене, нас с тобой не станет. Да. Рене слышал приказ коменданта. На рассвете их расстреляют. Но ведь до рассвета тоже нужно как-то дожить… — Пожалуйста, успокойся, мой хороший. Он просто запугивал нас с тобой. Знаешь, одно дело избить, а другое — убить. Ведь союзные войска подойдут сюда со дня на день. Эти трусы уже боятся, потому что им придётся за всё отвечать, понимаешь? Они не станут стрелять в нас. — Он чувствовал, что слова его не очень похожи на правду, но ничего другого придумать сейчас не мог — слишком болела голова, слишком измучено было всё тело. — Ложись ко мне, Одри. Вот увидишь — всё будет хорошо. Скоро мы вместе с тобой будем встречать союзников. Омега пристроил голову у него на коленях, крепко держась за руку и изредка всхлипывая. — Здесь так темно, Жан Рене. Я боюсь. Мне всё время кажется, там что-то есть, в темноте. О, о темноте Рене мог рассказать много, ведь ему много раз случалось вместе со Стрижом бывать в заоблачном ночном небе. Он прикрыл глаза, вспоминая ощущение стремительного полёта сквозь холодную тьму. — Слушай Одри, что я расскажу тебе… Рене начал говорить и постепенно погрузился в воспоминания. Он рассказывал о ночных полётах, не упоминая о внезапных атаках мессершмиттов и юнкерсов, о рыщущих по небу ослепляющих лучах прожекторов, о зенитных залпах, — он говорил только о безмятежной красоте и вечном спокойствии высокого неба. Он говорил, пока дыхание прижавшегося к нему омеги не стало ровным и спокойным. Тогда он прошептал: «Спи, мой милый», — и мягко коснулся губами волнистых волос. Рене хотел побыть ещё немного наедине со своими воспоминаниями, но Одри вдруг тревожно вскинулся: — Скажи, Жан Рене, а когда в тебя ударяет пуля — это очень больно? «Больно ли будет умирать?» — Жан Рене невольно провёл рукой по груди, представив себе, как завтра утром её разобьёт горячий свинец. — Не знаю. Наверное, больно. — Честно ответил он. — Но знаешь, я слышал рассказы тех, кто был ранен — говорят, это похоже на резкий удар, и ты не чувствуешь ничего особенного. Просто теряешь сознание. Ну, а потом либо возвращаешься, либо нет. Но тебе не нужно думать об этом, Одри. Я никому не позволю стрелять в тебя. В темноте послышался новый всхлип. — А ты? Я боюсь и за тебя тоже — ты ведь мой лучший друг. Без тебя я бы, наверное, уже… На это Жан Рене не нашёлся, что сказать. — Тихо, тихо, перестань… не пугай малыша. Всё будет хорошо, Одри. Ну же, маленький мой, успокойся. Он покрепче прижал к себе друга и, медленно поглаживая его по плечу, начал тихонько покачиваться. А потом запел колыбельную — ту самую, которую всегда пел ему папа. Он помнил, как спокойно было засыпать под успокаивающие звуки нежного голоса…***
Скоро уставший плакать Одри затих и крепко уснул, а Жан Рене, продолжая укачивать его, задумался. Как не хочется умирать. Умирать сейчас, когда война почти закончилась. Ещё немного — и весь мир будет ликовать, празднуя победу, но ты этого не увидишь. Другие вернутся домой, но не ты. Ты не будешь, стоя в кузове грузовика, нетерпеливо всматриваться вдаль, чтобы поскорее увидеть знакомые черепичные крыши. Ты не пройдёшь по родной улице, на которой столько раз разбивал коленки, упав с велосипеда, и уже никогда больше не откинешь крючок, чтобы открыть маленькую калитку. Ты не вбежишь по скрипучим ступенькам крыльца своего дома и не кинешься в объятия плачущих от счастья родителей. Ты не посмотришь в ярко голубые глаза… «Марко. Прости меня. Я не хотел причинить тебе боль. Я только хотел быть рядом. Хотел помочь. Защитить тебя. Прости. Прости меня за то, что я больше не смогу прийти в нашу с тобой рощу. За то, что не буду слушать берёзовый сок, положив голову на твоё плечо. Но я всё помню, Марко — непослушный велосипед, боль в коленке, ласковый взгляд, осторожные прикосновения, клетчатый платок. Помню каждый наш миг — твою заботу, твои слова, твои глаза, помню наши берёзы, прозрачные капли в ладони, помню наш первый поцелуй… Нет — я помню все наши поцелуи, Марко. Прости меня». Подавив рвущееся из груди рыдание, Жан Рене обратился к боевому товарищу. «Прости меня и ты, Стриж. Я так виноват перед тобой. Я должен был довести тебя до аэродрома. Но не сумел. Где ты теперь?» Этого ему уже никогда не узнать. Рене медленно перебирал в памяти картины их нежной дружбы, вспоминал спокойный голос своей машины, безупречно красивые очертания её сильного стального тела, мысленно гладил серебристое крыло, такое тёплое, живое, и словно чувствовал слабый запах керосина. Как бы он хотел сейчас сжимать штурвал Стрижа, следуя за самолётом Марко там, высоко над облаками… Постепенно в его сознание проник едва уловимый размеренный звук. Где-то совсем рядом, в окружающем мраке или за стеной невидимые капли влаги соскальзывали с сырого камня и разбивались о пол. Безнадёжный монотонный звук. Неторопливый, неумолимый обратный отсчёт, неизменный спутник заточения, тоски и отчаяния, он наполнял предсмертным холодом сердца многих узников. Но Жан Рене услышал в медленной капели совсем другое. Он услышал лёгкий шёпот прозрачной весенней рощи и тихий голос Марко. Склонив голову на плечо любимого, он вместе с ним слушал берёзовый сок. До рассвета.***
— На выход! После долгих часов безмолвия и мрака скрежет тяжёлой двери показался оглушительным, а отблеск тусклой жёлтой лампочки, болтающейся в коридоре, больно ударил по глазам. Щурясь от света, Жан Рене с горечью посмотрел на друга — ему так не хотелось прерывать этот безмятежный сон, возможно, последний сон в его жизни. «Дайте ему ещё хоть немножко поспать, он же так устал…» — но рявкающие выкрики конвоиров уже заставили Одри открыть глаза и тревожно вскинуть голову. — Сейчас? Нужно идти… туда? — маленькие пальчики отчаянно сжали плечи Рене, — нет, Жан Рене. Нет! Я не хочу… я не могу… мне страшно… — Держись, Одри. — Прошептал Рене. — Не показывай им свой страх. Пусть они сами боятся.***
Ослепительное солнце в ослепительном небе. Голубом и ясном, как глаза его Марко. Глухая стена из ослепительно-красного кирпича… Одри едва держался на ногах и, если бы Рене не поддерживал его, наверное, упал бы. Прикрывая ладошками живот, он беспомощно смотрел на выстроившуюся в шеренгу расстрельную команду и тихо повторял: — Только не в ребёнка. Не стреляйте в ребёнка, пожалуйста… «Бедняжка, от страха за малыша у него помутился рассудок», — Жан Рене вскинул голову и звонко крикнул: — Слушайте меня, солдаты! Это я ударил ножом конвоира. За то, что он хотел изнасиловать моего друга. Я сделал это один. Но здесь, у стены нас — трое. Одри носит ребёнка. Он никого не убивал, он лишь пытался защитить себя и сына. Война скоро кончится, вы вернётесь домой. О каких доблестных подвигах вы будете рассказывать вашим мужьям и детям? О том, как убили невиновного омегу вместе с его неродившимся малышом? Это ведь не казнь, слышите? Это убийство. Конвойные, слушая его, начали переминаться с ноги на ногу и переглядываться, тогда полковник заорал: — Молчать, номер 514! — и скомандовал, — готовьсь! Но Жан Рене не собирался останавливаться. — А что если у стены сейчас стоял бы не номер 471-й, а муж одного из вас? — он смотрел в глаза конвоиров, быстро переводя взгляд с одного лица на другое. — Твой, твой, или твой? Один из солдат не выдержал и опустил винтовку. — Это неподчинение! — взвизгнул комендант, выхватил пистолет, направил его на солдата, — выполнять приказ! Немедленно! — Я не могу… Господин полковник, я не стану стрелять в беременного омегу. — Конвойный бросил винтовку на землю. Взбешённый комендант окинул взглядом остальных — они один за другим неуверенно опускали оружие. А Рене продолжал, обращаясь уже к коменданту: — Полковник, ваша война проиграна. Вам не скрыться. Вас будут судить, как военного преступника, и вы ответите за каждую смерть. Остановитесь. Возможно, сохранив жизнь номеру 471, вы спасёте и свою собственную. После секундного сомнения комендант выругался и отдал новый приказ.***
— Нет, Жан Рене! Нет! — торопливо повторял Одри через душащие его рыдания. Двое конвойных с трудом оторвали омегу от товарища и оттащили в сторону. — Береги ребёнка, Одри. — Рене кивнул другу. — И обещай, что найдёшь моего Марко. Ты должен рассказать ему о нас. Одри, вырываясь из рук конвойных, отчаянно плакал и продолжал что-то кричать, солдаты растерянно топтались и громко роптали, ругался полковник, но Жан Рене уже не слышал никого. Сейчас он слушал только небо, в котором мгновение назад появился новый звук.***
Этот звук Жан Рене узнал бы среди миллионов других. Тот самый единственный звук, который заставлял его трепетать последние шесть лет, тот, вслед которому он когда-то до изнеможения бежал по обледеневшему голому полю. Тот, за которым он готов был идти до конца. Это были благородные голоса дальних бомбардировщиков. Рене, забыв обо всём, замер, напряжено всматриваясь в ослепительное голубое небо — звук приближался, нарастал и, спустя мгновение там, на большой высоте, показались знакомые силуэты. Три огромные стальные машины медленно плыли по северной части неба, а за ними, чуть ниже, следовали маленькие звонкие истребители. «Марко! Я здесь! — Жан Рене знал, что с высоты их полёта он — просто точка. Знал, что любимый, даже если он сейчас в кабине одного из этих бомбардировщиков, не может ни услышать, ни увидеть его. Но сердце неудержимо рвалось туда, наверх, и он, вытянув шею и поднявшись на цыпочки, шептал с отчаянной, несбыточной надеждой, — я здесь, посмотри на меня! Узнай меня, Марко! Качни мне крылом!» Весь мир, вся жизнь Жана Рене сейчас были там, в ярко-голубой дали. Улыбаясь сквозь застилающие глаза счастливые слёзы, он зачарованно следил за самолётами. Он не увидел, как полковник вскинул руку, не услышал, как отчаянно закричал Одри. Он не отвёл взгляда от неба, даже когда что-то горячо толкнуло его в грудь. В эти последние секунды Жан Рене отчетливо увидел, как один из бомбардировщиков качнул ему крыльями, потом безмолвное приветствие повторили за ним две другие машины, а затем… затем с его миром что-то случилось — словно всё необъятное небо вздрогнуло и качнулось перед тем, как стремительно улететь куда-то вверх, и глаза Рене накрыла тёплая ладонь.***
—Капитан Бауэр, ваше нахождение на территории лагеря… — Я оставил в кабинете важные документы. — Ответил Герхард. — И я очень тороплюсь. Поднимай, живо! Часовой с сомнением пробормотал «без пропуска не положено», почесал затылок, потом кивнул — и через несколько секунд стрела шлагбаума качнулась вверх. … Накануне капитан, прибыв к месту предписания, в интендантскую службу, приступил к новым обязанностям, но мучительные сомнения не оставляли его ни на минуту. Он снова и снова перебирал в памяти последние часы, проведённые рядом с Жаном Рене, вспоминал его слова, его лицо, его глаза… Чем дольше Герхард думал о маленьком лейтенанте, тем тяжелее становилось на сердце. Что бы он ни делал — ему слышался мягкий голос омеги, куда бы ни смотрел — казалось, что он вот-вот увидит маленькую тонкую фигурку. Вечером к неотступным тревожным мыслям капитана добавилось леденящее предчувствие, а ночью его охватил тягучий навязчивый страх и до боли знакомое чувство непоправимости. «Мальчик, господи, мой мальчик! Что же я наделал, — повторял Герхард, глядя в густую темноту за окном. — Как я мог оставить тебя на верную смерть?» Его ошибка слишком дорого обошлась мужу и сыну — а он, кажется, ничему так и не научился… Нужно было увезти Жана Рене, пусть даже против его воли, пусть даже связанного. Без разговоров затолкать в машину и увезти. Потом Герхард завёл привычную беседу с тем, у кого вот уже несколько лет каждый день просил прощения. «Как бы ты поступил на моём месте, Сандро? Может быть, я ещё могу исправить… если ещё не поздно. Поздно, — споткнувшись на этом слове, капитан вздрогнул и с силой обхватил голову руками. — Господи, Жан Рене, скажи мне, что ты жив!» К утру Герхард уже точно знал, что ему нужно делать. Определённого плана у него не было — он просто решил, что вернётся в лагерь, заберёт мальчишек и убьёт каждого, кто попробует стать у него на пути. … Когда впереди показался знакомый шлагбаум, капитаном овладело беспокойство. Ведь он уже не комендант лагеря, даже не офицер — теперь он дезертир, сидящий за рулём угнанной машины, и наверняка его уже разыскивают. А что, если и здесь известно о его исчезновении? Похоже, что нет — часовой был удивлён его появлением, но тревогу поднимать не стал. Конвойные тоже с удивлением поглядывали на бывшего начальника, но вопросов не задавали и не препятствовали ему. Стараясь выглядеть спокойно и уверенно, Герхард направился к кухонным блокам. Сейчас. Ещё несколько шагов, и он сожмёт маленького отважного солдата в объятиях и уже никуда не отпустит. Сейчас. С замершим сердцем он открыл дверь в подсобку. В ней никого не было. Капитан попытался отогнать нехорошее чувство, сдавившее ему горло: «Спокойно. Они наверное выносят помои или сидят на солнышке». Но не было никого ни между блоками, ни рядом с берёзкой Жана Рене. Земля под деревцем была сухой, значит, мальчик не приходил к ней сегодня. «Нет, нет. Меня не было всего лишь сутки. — Твердил Герхард, чувствуя, как возвращается к нему испытанное этой ночью чувство безвозвратного, непоправимого. — С ними всё в порядке. Что могло случиться за один день? Скорее всего, их просто перевели на другую работу». Капитан понимал, что его хождение по лагерю привлекает внимание, да и времени на поиски не было. Он решился и окликнул одного из конвоиров, быстро проходившего мимо. — Где 514-й и 471-й? Монтиньи и Янсен где? — но бывший подчинённый ничего не сказал ему, только мотнул головой и отвернулся. — Отвечай! Конвойный, не останавливаясь, по-прежнему молча, неопределённо махнул рукой куда-то в сторону. Грудь Герхарда захлестнула волна тоскливого холода. Он устремился в барак, уже почти не надеясь найти там ни маленького пилота, ни его товарища. «Почему я не услышал тебя тогда, Сандро!» Оглядев безумными глазами пустые койки, он поспешил к карцеру. Да, здесь ему удалось почувствовать недавнее присутствие своего мальчика, и Герхард побрёл по едва ощутимому следу. Проклиная непослушную ногу, которая не позволяла ему двигаться быстрее, он шёл вперёд. Шаг за шагом — узнавая направление, куда ведёт его тонкая призрачная ниточка, он торопился, обманывая себя, что ещё не поздно, что он ещё может успеть, что он найдёт своего мальчика и сумеет его защитить, пусть ценой собственной жизни. Шаг за шагом. Теряя надежду. Ослепительное весеннее солнце, жалкие, полузатоптанные тяжёлыми сапогами островки первой зелёной травы… обшарпанная стена из красного кирпича… Это здесь. На секунду Герхард замер, сжимая рукой саднящее от хриплого дыхания горло — в этом направлении никогда не ходили просто так. Никто из военнопленных, прошедших по этому пути, не возвращался назад. «Туда ушёл мой мальчик». Резко, словно кто-то толкнул его в спину, Герхард рванулся вперёд. Шаг за шагом… поворот за угол… Маленький дворик казался пустым. Но капитан ясно чувствовал, что он здесь не один. Пошатываясь на непослушных ногах, он сделал ещё несколько шагов, остановился. Смерть. Она была здесь. Стояла у него за спиной, шелестела в зеленеющих прутиках тощих кустов у кирпичной стены, стелилась безмолвным шёпотом над растрескавшейся пыльной землёй, висела в дрожащем тёплом мареве над его головой. Она была повсюду — рядом с ним, вокруг него, и внутри него. «Я должен был тебя услышать, Сандро…» Капитан стоял неподвижно, прислушиваясь к отзвукам того, что происходило здесь несколько часов назад. Безжизненный взгляд его был прикован к тёмным точкам, пятнам и линиям на исколотых красных кирпичах. Он знал, как возник этот прекрасный и страшный узор. Это был предсмертный рисунок, оставленный трепещущим в агонии прекрасным, нежным телом. Слишком поздно, мой мальчик. Колени Герхарда подломились, он бессильно опустился на землю и пополз вперёд. Здесь. Здесь его маленький бесстрашный пилот последний раз посмотрел в небо. Здесь последний раз стукнуло отважное чистое сердце, прежде чем остановиться навсегда. Эти бурые пятна на серой земле. Капитал знал, что теперь, куда бы он ни направил свой взгляд, они вечно будут стоять перед его глазами, застилая собой предметы, лица, солнечный свет. До самой смерти. «Смерти»,— произнёс он вслух. «Смерти», — глухим эхом отозвалась красная кирпичная стена. Герхард вскинул голову — тёмные брызги на ней вдруг дрогнули и стали расплываться, словно кровавые слёзы, и капитану показалось, что сам камень, согретый весенним солнцем, тихо оплакивает безжалостно оборванную юную жизнь. Слишком поздно, мой мальчик. Капитан простёрся ничком. Всё было кончено — он знал, что уже ничего не вернуть. В отчаянии он гладил ладонями сухую землю, целовал тёмные трещинки, тёрся щеками о бурые пятна, хрипло выстанывая бессвязные, нежные и ласковые, отчаянные и пронзительные, пустые, бесполезные, безнадёжные слова. Маленькому пилоту никогда уже не услышать их. «Прости меня! Прости меня! Прости!» — в исступлении то расцарапывая твёрдую почву ногтями, то целуя её, Герхард молил о прощении, повторяя короткое имя, теперь не принадлежащее никому. Он вжимался носом в пыль, пытаясь через запах смерти услышать нежный тонкий аромат, он корчился, заново переживая муки недавней агонии, которые помнила эта земля. Он стремился, он страстно желал слиться с ней, уйти в неё вслед за своим мальчиком, чтобы там, бесконечно далеко отсюда, упасть перед ним на колени и сказать: «Прости меня, Жан Рене». «Нет. Ещё не время. Не сейчас», — прошептал Герхард, на прощание ещё раз бережно погладил бурую землю, всмотрелся в тёмные пятна и с трудом поднялся на ноги. Отряхнув пыль, вытерев лицо, он застегнул тугой воротник гимнастёрки, оправил китель: — До встречи, мой мальчик. До встречи, Сандро.***
— К коменданту нельзя, господин капитан! У него совещание! Герхард на ходу отстранил испуганного молоденького адъютанта и толкнул дверь ногой. — Почему вы до сих пор не убыли к месту предписания, капитан Бау… Полковник не успел договорить — во вскинутой руке Герхарда мрачно блеснул чёрный зрачок короткого ствола. «Вот и всё, мальчик мой. Теперь я могу идти за тобой». — Капитан усмехнулся, увидев, что сделала с лицом нового коменданта его беретта. Эта жёсткая усмешка не покинула лицо Герхарда, даже когда его тело, пробитое одновременно несколькими пулями, медленно осело на пол.