Не верь, не бойся, не проси...

                    Состояние Эрика меня беспокоило. Впрочем, по логике оно так и бывает: если человека травят-травят, при этом он сам обладает заниженной самооценкой и не умеет взять хуй, положить его на мнение окружающих и предложить пресловутым окружающим получившийся бутерброд…              Да и я еще масла в огонь подлила. Может, зря маску стащила, что называется, раньше срока? Надо было дождаться, пока дозреет, сам ее снимет… А может быть, было бы все то же самое? Как бы то ни было, но теперь приходилось в буквальном смысле слова доказывать, что я его не боюсь. Особенно — не боюсь его внешности.              Эрику не объяснить, что отсутствие носа, слишком бледная кожа и неестественная худоба — ну вообще не аргумент для человека вроде меня. Это здесь очень мало «не-такого, как все», а у нас в тех же фильмах и играх встречаются порой персонажи, в которых влюбляешься, даже несмотря на специфическую внешность. И под «специфической внешностью» я имею в виду не только отсутствие каких-то частей тела, но и вид этого тела, не соответствующий человеческому. Я вот при прохождении одной игрушки компьютерной все время с инопланетянами своих персонажей свожу. А в четвертом «фолаче» есть такой лапочка-гуль, которого совсем не портит лохмотьями слезающая кожа. Я уже молчу про синта из той же игры, который является одним из самых любимых персонажей — увы, но без выделенной на него романтической линии.              Да, конечно, можно сколько угодно говорить о том, что одно дело — игра или фильм, а совсем другое — реальная жизнь. Но при просмотре фильма, а тем более — при прохождении игры, мы невольно отождествляем себя с главными героями, а значит — примеряем на себя на какое-то время их эмоции. И в итоге — допускаем возможность проникнуться чувством не то, что к необычному человеку — а вообще к существу нечеловеческой природы, синтетику, или какому-нибудь инопланетнику. И когда ты воспитываешься в такой среде, где «замутить с чуваком, у которого клещи, вместо рук» — это в порядке вещей, пусть это и происходит лишь в фантазиях группы людей, а не совсем уж в реале, то проявление чувств к человеку, у которого всего-то носа нет — это такая фигня, которая не стоит упоминаний о ней, как о чем-то выдающемся. Так что для меня наличие чувств к Эрику вполне объяснимо. Он умный, обладает похожим на мое чувством юмора, вдобавок — проявляет ко мне бездну внимания, что невероятно льстит (разумеется, пока все это не переходит в акт откровенного самоуничижения). Вот только объяснить ему, насколько поменялось мышление людей за сто с лишним лет я, увы, не в состоянии, поскольку придется рассказать все и полностью, а за это меня, скорей всего, в дурку засунут.              Когда он изъявил желание отправиться по магазинам, я напросилась за компанию, поскольку по непонятной причине было страшно отпускать его одного. Такое ощущение, что между нами возникли какие-то недоговоренности, которые в итоге могут привести к чему-то плохому. По непонятной причине он все время выбирал места скопления народа, хотя по уже сложившемуся у меня впечатлению, наоборот, должен был бы людей избегать. Хотя… Я не дипломированный психолог — может, наоборот человеку нравится в толпе быть.              Очередная толчея была такой, что я еще перед «заплывом», так сказать, решила договориться о том, что делать, если потеряемся. Не придумала ничего лучше, кроме как предложить:              — Если вдруг разнесет нас в разные стороны — давай лучше у входа домой встретимся?              — Хорошо, — он тогда кивнул как-то безучастно. И совсем не держал меня в толпе. Он вообще пер, как таран, я болталась где-то сзади, а этот хмырь даже внимания не обратил, что меня того и гляди затопчут! Еще и платье это дурацкое с то ли кринолином, то ли турнюром… Мне все ленты едва не оборвали, пока продиралась на выход из людского потока. Ну и, естественно, что он меня выпустил… Тоже мне, джентльмен…              Придушив обиду, я направилась в сторону запомнившейся решетки. Я, между прочим, час проторчала под дождем! Нет, я понимаю, что ему надо что-то там купить было, но почему было бы не вернуться и забрать меня, или вернуться и запустить в тепло? Чего-то я вообще не пониманию. То он носится со мной, в ногах у меня валяется, то вот так вот… неужели все — прошла любовь и завяли помидоры? Ну и нафиг мне такую любовь тогда…              Обиженно пнув в очередной раз крепкую решетку, я различила сквозь шум дождя шаги. Хотя нет — сначала была длинная тень, а потом я уже и шаги услышала.              — Ну и где ты шляешься? Я тут уже замерзла нахер, между прочим! Заболею — с мелкой моей будешь сам все выходные возиться.              Да, каюсь, не очень вежливо вышло! Но я, блять, замерзла, промокла и после того, как он, вопя мое имя, рухнул передо мной на колени, цепляясь руками за платье, вообще перестала понимать, что происходит. Судя по тому, что Эрик в практически невменяемом состоянии то ли от холода, то ли еще от чего-то, разруливать все вопросы, то есть открывать решетку, подбирать с земли выпавшие у Эрика свертки и запихивать их обратно в пакет, после чего все того же Эрика затаскивать в помещение и закрывать за нами решетку пришлось именно мне. Естественно, что при этом я костерила все на свете такими словами, что всем окрестные сантехники с тридцатилетним стажем с благоговением напрашивались бы ко мне в ученики, услышь хоть обрывок тирады, в которой единственными цензурными словами были предлоги «в» и «на».              Алгоритм «затащить в дом Эрика и продукты, поставить сумки на пол и стащить с Эрика плащ и фрак» прошел на каком-то автомате. Мужчина все это время не реагировал на реальность от слова «совсем» — замер рядом словно в каком-то ступоре и лишь покорно позволял мне стаскивать с себя детали одежды. Эта покорность настораживала, как и то, что он почти не держался на ногах. Черт, вот только не хватало кому-то из нас заболеть, а то и обоим сразу!              — Эрик! — тормошу, трясу, заставляя включиться в происходящее. По-хорошему — надо его загнать в горячую ванну, вот только учитывая это странное полуобморочное состояние — ничем хорошим это не кончится. Поэтому просто увожу его в гостиную, разжигаю огонь в камине и нарушаю все рамки приличия, доставая из шкафа Эрика сменную одежду. Возвращаюсь к нему. Мужчина сидит у огня и часто дышит, невидящим взглядом уставившись перед собой.              В приказном порядке заставляю переодеться. Сама иду разбираться со своим гардеробом. Кажется, еще два дня назад я считала, что два десятка платьев — это много… С Эриком никакой одежды не напасешься. Кстати, надо завязывать в платьях спать. Вон, тут типа пижама есть вполне приличная, то бишь до пола длинной и скрывающая контуры тела даже лучше традиционной одежды.              Когда возвращаюсь в гостиную — Эрик уже переоделся и даже укрылся пледом. Он лежит на диване неподвижно, закрыв глаза и все еще дрожа. Уже подозреваю самое худшее — что кое-кто заболеет-таки, поэтому исключительно из беспокойства о здоровье этой бестолочи иду на кухню ставить чайник. Выполнив задуманное, возвращаюсь в гостиную и сажусь рядом, на самый краешек сиденья. Эрик тут же подтягивается повыше, укладывая свою голову мне на колени. Давешние порезы оказываются практически перед моим носом. Что удивительно — на Эрике они заживают, как на собаке.              — Ну и что ты опять за концерт устроил? — со вздохом начинаю я. Честно говоря — это уже даже привычно как-то. Эрик придумывает себе проблему, а я трачу свой вечер на ее решение. Когда-нибудь мне это точно надоест и в интересах Эрика, чтобы количество нуждающихся в решении проблем к тому времени было сведено к минимуму, а не так, как сейчас. Вслух я этого не говорю, разумеется.              — Я думал, что все… Что ты убежала и не вернешься… ко мне… — он задрожал сильней. Развернулся на другой бок и уткнулся головой мне в живот. — Не ругайся. Я… Мне нехорошо.              Последняя фраза прозвучала скомканно. Было видно, что Эрику признание в собственной слабости, пусть и перед близким человеком, далось очень нелегко. Ну еще бы — прямо заявлять о том, что сейчас ты чуть более уязвим, чем обычно… На такое действительно только перед самыми близкими решиться можно. На попытку манипуляции это не похоже, да и выглядит он паршиво. Поэтому я проглатываю все те обидные слова, что рвутся наружу и вместо того, чтобы высказать вполне аргументированные сомнения в умственной полноценности отдельно взятого индивида, начинаю «сбор анамнеза». Каких-то симптомов начинающейся лихорадки нет. Поэтому спрашиваю с тревогой, ведь мало ли, какие проблемы у другого человека в организме могут быть. Расспросы Эрик прерывает, даже не дав начать.              — Я головой ударился. Похоже, что сотрясение. Не заметил сразу… Не ругайся, — голос становится металлическим, в нем звучат те же повелительные нотки, что проявлялись у отца в моменты, когда нам угрожала опасность. Этот тон всегда заставлял меня откидывать в сторону вопросы и сомнения, дословно выполняя все инструкции и не распыляясь на напрасные ссоры и склоки. Вот выздоровеет — я ему выскажу. Я ему так выскажу!!!              — Не надо было выхо…              — Я знаю, — устало произносит он, закрывая глаза. — Кристина, скажи, что ты обычно делаешь, когда другие люди болеют? Кто-то, кто хоть немного тебе близок.              — Гоняю за лекарствами, тащу врача, компостирую мозг на тему «сам виноват, нехер было делать то-то и это», — четко оттарабанила я. — Врачи у тебя знакомые есть? Или кого-то левого подключать придется?              — Нет-нет… — он устало поморщился. — Не надо врачей. Аптечку принеси. И, Кристина…              — Что? — это я произнесла уже осторожно вставая и также осторожно укладывая Эрика обратно на диван.              — Врача не надо, что делать — я сам лучше местных эскулапов знаю. И ругаться на меня не надо. Мне… ты нужна. Чтобы рядом была. Чтобы… Ты, наверное, не знаешь, каково это — когда все время один и… Я этого уже не могу выносить, — мужчина жалобно вздохнул и закрыл глаза, подтягивая одеяло на плечи. И, естественно, тут же зло глядя на собственные ноги, которые это одеяло накрывать перестало. Ну да — плед вам не полноценная, так сказать, накрывалка.              — Я тебя поняла, — киваю и иду за аптечкой.              Хотя… Поняла, да не поняла. Наверное, я — человек какого-то другого склада, потому что когда заболеваю сама, то путь к моему сердцу лежит через «отъебитесь все, прекратите пытаться в меня запихнуть еду и не кудахтайте над ухом». Да и в повседневности отец во мне воспитал более чем независимое поведение. Батя пришел с работы и у него нет времени тискать ребенка? Отлично, я сама найду, чем заняться. По-моему, я об этом уже думала, буквально вот недавно… И вместе с тем, я все-таки понимаю, каково ему. Просто я… приспособилась к такой жизни, а вот он все-таки не до конца. Ох, Эрик… И жалко, и злость берет на то, как он себя поставил. Казалось бы, гений, талантище, каких больше наверняка не найдешь, а вещь первой важности — забивать хуй на мнение окружающих, так и не освоил за годы жизни.              Возвращаюсь к нему с аптечкой, вспоминаю про чайник. Пока Эрик занимается разведением лекарств (я бы все равно не поняла, что там к чему, потому что все эти порошки были подписаны рукой Эрика, а у него почерк, как у хромой, неграмотной и пьяной курицы), я успеваю разжечь камин в своей комнате, сделать несколько грелок и запихнуть их под простыни, между делом заварить себе чайку. Когда возвращаюсь в гостиную, мужчина уже складывает аккуратно все содержимое железного ящика на место.              — Как ты? — опускаюсь на стул рядом с диваном. Ко мне тут же тянутся тонкие трясущиеся руки. Обвивают, прижимают к костлявому телу.              — Кристина…              Ну здрасте-мордасте! Паспорт мне, что ли, сменить.              — Я имя свое не забыла пока что. Пойдем я тебя уложу нормально, а то на этом диване явно и неудобно, и холодно ночью будет. А у меня и выспишься нормально, и отдохнешь по-человечески, и под присмотром будешь.              — О, Кристина…              Уже немного раздражает. Но по-собачьи преданный взгляд золотистых глаз, когда я помогаю ему добраться до своей комнаты и устраиваю его на кровати, старательно пародируя сцены из сопливых фильмов (то есть двадцать раз спрашиваю, не дует, не жарко, не холодно и т.д., без конца подтыкаю одеяло и прочая, прочая, прочая), заставляет меня почувствовать угрызения совести. И где-то глубоко в душе — даже удовлетворение от осознания того факта, что я могу быть другому человеку так сильно нужна. Умом-то я понимаю, что вот эта психологическая зависимость как минимум ненормальна, но в эмоциональном плане такой расклад мною даже одобряется. И что делать, я не знаю…              — Кристина… — когда я осторожно усаживаюсь на кровать рядом, позволяя мужчине обнять себя, он тут же сгребает меня в охапку и прижимает к себе. — Эрик так рад, так счастлив… Кристина не убежала, Кристина осталась с Эриком, Кристина любит Эрика… — он всхлипывает и тут же пытается справиться со слезами так, чтобы я не заметила. Вот и умница. Нет, я понимаю, что все время негативные эмоции держать в себе нельзя, но это не повод поливать меня ручьями слез.              Что меня поражает в его объятиях — в них нет никакого намека на сексуальный подтекст. Вот обнимает тебя мужик, и при этом не делает попыток сиськи и жопу облапать — именно человеческого тепла и заботы ему от тебя хочется в первую очередь. Это… Радовало. Нет, правда — порой хотелось, чтобы кто-то обнимал меня вот так, ведь от отца не особо-то дождешься, матери я не помню, Джейн мне чужая, а парни все, как на подбор, только фигуру прощупать норовят…              — Эрик так рад… Эрик так испугался, когда Кристина исчезла, хотя он ждал чего-то подобного… — тем временем продолжал бормотать мужчина, все еще всхлипывая и прижимая меня к себе, как самую большую драгоценность в своей жизни.              — Ну-ну-ну-ну-ну, — вспоминаю непродолжительный опыт общения с маленькими Ники и Мартином, основываясь на котором можно успокоить и взрослого человека. Наверное. Не водой же его поливать по новой — и так на улице промок, да и тогда придется заново кровать перестилать, а я как-то устала уже от этой возни. Поэтому просто выворачиваюсь так, чтобы он оказался в моих объятиях, а не я в его, после чего тихо говорю:              — Ну я же сказала, что если вдруг разбежимся в толпе, то я подожду тебя у решетки. Не надо было пугаться — я всегда держу свое слово. И тебя я не брошу — по-моему, я тебе уже говорила о своем к тебе небезразличии и нежелании бросать тебя.              — О, Кристина…              — Ну все, все. Успокойся. Тебе сейчас надо не нервничать, не перенапрягаться, отдыхать, а ты тут трагедии в пяти актах разводишь… Все, все-все-все… — Ну не умею я утешать! Не водилось в нашей семье нытиков! Я от безысходности сейчас сама зайдусь нервным истеричным смехом пополам со слезами и буду биться головой о стену!              — Кристина, прости… Умоляю, прости, но я не могу просто… Я всю жизнь только и слышу, кто я для них, а потом ты, как светлый ангел, появляешься и вдруг все меняется. Вдруг оказывается, что я тоже могу быть счастлив. Я… Я не…              — Даю краткий рецепт. Берешь огромный бычий... кхм... половой орган, ложишь его поверх мнения окружающих и предлагаешь пресловутым окружающим в качестве бутерброда. Сама так всегда делаю.              — Сама? — Эрик совершенно по-детски шмыгнул и завозился, заворачиваясь в одеяло, как в кокон.              — Ну да. А ты что, думаешь, только тебя травили? Мамы нет — дочь шалавы, сама шалавой вырастет, вон идет, шляпку поправляет точно как проститутка малолетняя, ишь какая! — я принялась гундосить, точно пародируя некоторых личностей. — Чей-то за девочка такая, то с ножом она, то вообще в штанах, это кому же такая жена нужна будет! Девочка должна… Ну, список стандартный сам нарисуешь. Я молчу уже про то, что все бабки в Перросе меня с моих двенадцати лет отсношали со всей семьей профа, со всей семьей де Шаньи, с моим преподавателем по музыке и даже с Джейн, ведь «как-то не так она обнимает свою падчерицу, девочки так обнимаются только когда друг с другом спят, да и чем исчо там заниматься, когда мужик постоянно не дома, вот и»…              Эрик уже не плакал. Изредка издавал тихие смешки, слушая мое «выступление».              — Что началось, когда я в консерваторию поступила и отец мне комнату в Париже снял — вообще жуть была. Каждая тварь считала нужным подойти к нему (ко мне то уже невозможно было) и сообщить, что стану я обязательно проституткой, что жить отдельно девушке — это ай-яй-яй она точно там мужиков водит… Папа сказал, что заебался нахуй всех «доброжелателей» посылать. Я это к чему… Большинству людей на самом деле насрать на других — им бы со своими делами справиться, да свои проблемы успеть решить. Как выглядят окружающие — им решительно насрать. Ну, может, если непривычное что-то вроде шрамов, ожогов, отсутствия конечности, то взгляд в сторону отведут, чтобы не нарваться на историю вроде «ты что это на меня пялишься? Ты проблем хочешь, я тебе устрою проблем. По-твоему, я тут клоуна из себя изображаю, чтобы на меня пялились всякие?». А вот эта вот прослойка быдломассы, которой нехер делать и которая не находит ничего лучшего, кроме как перемывать кости другим… Ох она гавкучая, — я передернулась. — Впрочем, ни на что другое, кроме как на использование в качестве мишени для прицельной отработки нецензурных выражений, они не годятся. И Эрик — ты должен перестать обращать внимание на то, что они тебе говорят. Ты хороший, умный, смелый, добрый — ты лучше всех их вместе взятых в тысячу раз и поэтому тебя мнение этих уродов о тебе волновать не должно абсолютно.              — Проблема в том, что ты знала, что не такая, как о тебе говорят. А мне известно, что я урод.              — Чш-чш-чш. Никогда так о себе не говори — серьезно, бить за это буду. Ты просто не такой, как все. Так тебя называть — это их точка зрения и их решение, но ты-то о себе зачем так?              — Как будто это неправда.              — Для тебя это не должно быть правдой. Смотри, людям свойственно бояться всех, кто не похож на них, так? Ну, то есть, при виде темнокожего человека здесь кто-нибудь заорет что-то вроде «а, спасайся, кто может». Но при этом для темнокожих темнокожие нормально, а вот светлые уже что-то чуждое и незнакомое. Свою внешность каждый использует, как эталон, по которому оценивает всех остальных. Ну, например, если у другого человека глаза уже моих, то я скажу, что они узкие, в то время как для кого-то они будут слишком широкими, опять же, поскольку в качестве эталона используется свой образ. И это нормально, какой бы ни была своя собственная внешность — подсознательно она должна быть самой лучшей. Себя любить надо, Эрик. Уважать, ценить и любить. А когда ты сам к себе относишься, как к мусору, то ты и окружающим даешь негласно право поступать так же. Ну почему там, наверху, есть люди, которые далеко не красавцы по общепринятым стандартам, лишены части конечностей, обладают какими-то выраженными недостатками внешности, но при этом не имеют никаких проблем с социализацией и личной жизнью?              — У тебя все так просто, Кристина… Меня даже родная мать не любила.              — Меня тоже и что? Вот вроде я и красивая, и не тупая, а эта тварь взяла и съебала от нас с отцом к какому-то левому хую. Что теперь?              — Зачем ты… Это же мама… Про нее же нельзя так… — Эрик отшатнулся от меня. В желтых глазах заплескался суеверный ужас.              — То, что она моя мать, не делает ее святой. Вообще, открою тебе секрет — вытолкнуть ребенка из вагины способна большая часть баб. И подвига в этом никакого нет. Вот воспитать достойного члена общества, дав все необходимое и в материальном, и в моральном плане — вот это да, это поступки, за это надо любить, уважать, боготворить и так далее. Папа вот у меня молодец — взял и, будучи отцом-одиночкой, без всякой поддержки выплыл из дерьма сам и меня заодно вытащил. А мать-то мне за что любить? За то, что ни разу не поинтересовалась моей судьбой? За то, что бросила собственного ребенка без жизненно необходимой помощи и средств к существованию, хотя уж она-то с моральной точки зрения обязана была меня до взрослого возраста дорастить, раз уж изволила рогатку раздвинуть.              — Она подарила тебе жизнь. Ты что… Так ведь… Это ведь нельзя… Это неправильно…              — Я просила меня рожать? Ты просил, чтобы тебя рожали? Как правило, нас притаскивают в мир потому, что принимают решение родить ребенка. Для того, чтобы мужика удержать. Для того, чтобы «быть, как все». Для того, чтобы заполучить в старости обязательный «стаканводы», то есть из мотивов, мягко говоря, далеких от альтруистичных. Для того, чтобы грушу для битья получить. Или для того, чтобы в ребенке воплотить свои чаяния и желания, при этом абсолютно забив на то, что сам ребенок может абсолютно не захотеть идти той дорогой, которую запланировали для него родители. За что благодарить?              — Мы должны…              — Все, что мы должны, написано в налоговых всяких документах. Все, что не должны — в законодательстве с четким указанием, сколько лет тюрьмы получим за нарушение запрета. Все остальное — вопрос морали. А в вопросах морали справедливы только взаимоотношения «баш на баш». Родители о тебе заботятся, помогают адаптироваться в этом мире, проявляют участие к твоей судьбе? Тогда это действительно родители, их надо любить, уважать, почитать и поклоняться, хотя, вот знаешь — в этом вопросе отец со мной не согласен: он хочет, чтобы я относилась к нему на равных, а не как к эдакому «всемогущему боссу, слово которого есть закон». Ну а если родители совершают поступки, за которые любому другому человеку мы бьем с ноги прямым в челюсть, то это, уж извините, никакие не родители. Что, девочки должны боготворить отцов-насильников? Или, может, надо поклоняться родителям, которые продают детей в бордели? Твоя мать много хорошего для тебя сделала? Что-то мне подсказывает, что у твоей поломанной психики ноги из детства растут. Если бы достался кто-то вроде моего отца, то ты быстро бы научился грамотно нахуй обидчиков посылать, в ебло им с ноги пропечатывать и пропускать мимо ушей то, что тебе говорят какие-то левые перцы. И жизнь бы сложилась по-другому. Правда, скорей всего, ты бы выбрал себе в итоге какую-то другую девочку, а не меня. Гения себе под стать.              Не знаю, почему, но губы тронула грустная улыбка. Если брать за основополагающий тезис высказывание «люди могут быть равны между собой только по уровню интеллекта»… Нерадужная картинка выйдет. Все-таки, я-то не гений, а так — натасканный середнячок. И пройдет какое-то время, ему со мной станет скучно. И… И он меня бросит. И своими попытками помочь ему осознать собственную значимость и важность я только приближаю этот момент. Вместо того, чтобы активно подпевать ему что-то в стиле: «ты — никчемный, ущербный, а я богиня, святая, твой первый и последний шанс на нормальную жизнь, живо целуй мне пятки», я сама…              — Ты… Почему ты плачешь? — тихий голос Эрика донесся до меня минут пятнадцать спустя. Да уж, забыла на свою голову, что он отлично видит в темноте.              — Я не плачу. В глаз что-то попало, — коряво отбрехалась я, окончательно гася освещение. — Отдыхай, хороший мой.              Сама я выспалась днем. Да и на всякий случай за этим чудом природы присмотреть надо будет. Остаток ночи сижу, слушаю дыхание спящего, глажу эту тяжелую умную голову, которая лежит у меня на коленях и боюсь лишний раз пошевелиться, чтобы не разрушить странное ощущение… Нет, даже не счастья, а того, что здесь и сейчас я на своем месте. Глупо как-то… Вроде и знаю, что долго это не продлится и вместе мы вряд ли будем, и в то же время — радуюсь, что хотя бы так какое-то время все будет хорошо. Дурилка ты, Крыса…