По следам снов и яви

— Ты хочешь узнать обо мне что-то? Или, может, тебе достаточно, что я прихожу в твои сны? Но ты не подумай, я, это, не ведьма. Просто… умею это, — Рената опускает глаза в пол, глядя то ли на свои туфли с невыносимо высоким каблуком, то ли в такие дали, которые известны только ей. А я замечаю, что она сутулится, будто стараясь скрыть себя. Взгляд ее закрыт для меня, но по позе я вижу, что что-то не так. — Колдунья ты, самая настоящая, — подбадриваю эту женщину, как умею, ведь, вроде, получился комплимент, да? — Скажи мне что-то приятное, — играет, щурится, зазывает. И кажется мне, что ей не нужно пересказывать свою биографию абзац к абзацу, я и так ее чуточку знаю. В конце концов, каждому воздается по вере его, а сейчас я твердо убеждена, что она несоизмеримо прекрасна. — Напрашиваешься на комплименты, Рената, хотя сама чувствуешь, какие холодные у меня ладони. — Это значит, что я красива? — Несомненно, — пожимаю согласно плечами, ведь куда деваться? С легкостью признаю, что эта блондинка — самая прекрасная блондинка из всех мною виденных, и даже всем брюнеткам и рыжим она даст фору. Шучу. — И платье тоже? Выбирала для тебя. — Да, — женщина напротив расплывается в улыбке, слыша это, но я решаю подразнить и добавляю, — хотя обычно тряпками меня не возьмешь. — Земфира! — я откровенно хохочу, и Рената присоединяется ко мне через секунду, сообразив, что это лишь невинный подкол. Она наклоняется ближе ко мне, врывается, как это стало модным употреблять, в мое личное пространство. Приближается к уху и, как по секрету, но с абсолютной серьезностью и убежденностью, произносит: — Я еще много чего умею и знаю. Показать? Последний озвученный вопрос я смутно разбираю, честно говоря. У меня пылает лицо от ферамонов ее собственного запаха, отдающего ароматом каких-то северных ягод: немного ядовитых и смертоносных, но от того не менее будоражащих, манящих и ей подходящих. Она не сделала совсем ничего эротичного, а я в прострации. Чудно. Можно я еще секунду наслажусь моментом, но собственноручно разбивая на осколки свою землю? Спасибо, мне очень нравится эта случайная смерть. — Ага, — бормочу в ответ и надеюсь, что на поставленный этой чертовкой вопрос можно ответить положительно. Рената, сдается, получила свой долгожданный комплимент — довольная. Она ухмыляется и, по-доброму улыбаясь, смотрит на меня своими глазами-аквамаринами, и губы ее медленно и верно розовеют. Я все еще не могу наглядеться, поэтому то, как она, загипнотизировав меня одним движеньем ресниц, медленно произносит какие-то слова, и я ни черта не разбираю, да и не хочется. Что она говорит — не знаю, но контуры наших тел постепенно исчезают, а вскоре и вся плоть, сантиметр за сантиметром, угасает, поддавшись невесть откуда взявшейся тьме. Но мне спокойно, ведь Ре улыбается. И даже когда наши руки, уже так долго сплетенные, что, казалось, вот-вот станут единым целым, исчезли из виду, я прикрыла глаза, понимая, что скоро лишусь и их. Но на сетчатке — образ женщины напротив, ее лицо. И мне и остается только и делать, что восхищенно глядеть на нее. Глядеть сердцем — ведь глаз я лишена. Ну, колдунья. Ну, Литвинова. А откуда я знаю ее фамилию? Она ее не упоминала. Тогда как?.. И почему я чувствую, наконец чувствую свое тело, хоть я и не скучала без него? И я лежу, а спину гладит нескошенная трава, пропахшая почему-то липой? Рената, которая Литвинова, куда нас занесло? … боже, вот это женщина. *** Из уст ее льется сказка, что называется жизнью, и когда первое слово, рожденное в гортани, видит свет, я окунаюсь в то, что она мне показывает. Мы лежим на траве, на её теле легкое ситцевое платье, белое и прилично длинное, а во что облачена я мне дела категорически нет. Рената подымает вверх левую руку, и та, как стрела, вонзается в синь ночного теплого неба. Еле-еле видны сахарные песчинки: звезды. И это вообще удивительно, что за смогом города-миллионника сегодня можно разглядеть ночные светила. Блондинка неспешно проводит рукой в воздухе, а мне кажется, что она гладит звезды. Что она с ними на «ты». — Звезды рождаются и умирают, совсем как люди. Кто-то светит ошеломляюще ярко подобно Сириусу или там, например, Альфе Центавре, иные, кажется, не достойны внимания. Но все они и все мы одинаково рождаемся и умираем, — голос её — томный, глухой, пронизывающий. Я лежу так рядом, что слышу, как тихонько вибрирует её грудь, когда Рената произносит свой странный монолог. Я хочу ответить, согласиться с её словами, но не могу произнести ни слова. Черт его знает почему, я давно не знаю наверняка, где я и что со мной. Зато я знаю, кто рядом, и это обнадеживает. Рядом Рената. На секунду я отвлекаюсь мыслями, подумав, что если бы такое происходило по-настоящему, то кожа давно бы покрылась мурашками от остывшей ночной земли, а волосы, конечно, превратились в абсолютнейшую дрянь. Ну, со мной и не такое бывало. Молодость, расп… вольность, всякое такое. Ох, как хочется тяжело вздохнуть и приказать этой женщине не медлить, а, собственно, показывать то, ради чего мы тут. Потому что я понятия не имею — вдруг через секунду сон оборвется, и я останусь ни с чем? Я же не наслушалась ею, не насытилась. Спустя миг звезды мгновенно исчезают из виду, но передо мной открывается еще лучшая картина: Литвинова, уперевшись руками в голую землю, нависает надо мной в позе хищника, загнавшего свою жертву в точку конца. Но глаза её, по-особенному сверкая в темноте, настолько добры, что я готова похоронить себя заживо, чтобы она еще хоть раз так на меня взглянула. — Зе, — с упором. — Как ты меня назвала? — возвращается голос (боже, а если бы реально я лишилась голоса, как бы я пела? Не хочу об этом думать) и я с горем пополам выдавливаю из себя первое, что приходит на ум. — Как мне хочется, так и назвала, — блондинка наклоняется ниже, а я, как статуя, не ощущаю ничего. Я замерла и время, сдается, сжалось в точку. Взрыв раздался, когда она наклонилась так низко, что границы нашего дыхания исчезли, не обещав вернуться. Своими теплыми губами Рената бережно и неловко прикоснулась к моему лбу, будто ей самой было страшно не меньше, и поцеловала его. — Иди за мной. — Что? — я все прекрасно расслышала, но я хочу еще один поцелуй. Хрен пойми, в каком чертовом мире мы застряли, а я выпрашиваю, как ребенок, поцелуи в лоб. Не устаю себя поражать. — Ой, мамочки, — она отрывается от моей разгоряченной донельзя кожи, чтобы опустить ниже и оказаться возле. Возле губ. — Всё ты расслышала, звезда. Миг, и она целует меня. Неспешным движением проходится по моим губам, даже не стараясь раскрыть их. Она замирает на мгновенье, и, немного приоткрыв рот, завладевает мной полностью, обдавая своим жаром и распаляя своей патетикой во мне раскаленную дрожь. Едва я собираюсь поцеловать её в ответ, она спешно отрывается от меня: руки больше ее не держат, и, упав прям ко мне на грудь, она лежит, распластанная и нервно двигает головой влево-вправо. — Я дала тебе сил. Теперь смотри. *** — Нет, Рената. Всё это пустая глупость. Ей 16 лет и ей запрещают заниматься любимым делом: дарить свои мысли бумаге, воображая, как однажды образ, выдуманный в ней, оживет — на сцене театра или голубом экране, стараниями талантливых актеров и в сердцах благодарных зрителей. Её крылья и кислород — магия слова и воплощение своих идей. Еще безумно хотелось держать в своих руках кинокамеру: Рената даже почти смогла заработать на высокоукомплектованную «Аврору». Вот-вот, и всё, что рождает её фантазия, навсегда сохранится на пленке. Но нет. Со всех сторон отказы и неодобрительные смешки. Это занятия — ваяние сценариев не понятно для кого и прочие баловства — удел бездельников. Профессия, по мнению мамы и бабушки, должна, в первую очередь, приносить доход. Об удовольствии говорить не приходится. В СССР гедонизма не было. Рената заламывала руки, рвала в напряжении голосовые связки и в то же время вежливо молила мать о разрешении на поступление во ВГИК. А потом плюнула — прямо на всех и вся — решив, что её сердце знает одно счастье, и подала документы, ощущая, какие свершения ждут её впереди. Какой неустанный труд и бесконечный поток искусства. И вот её фамилия — самая первая в списке поступивших и это её первая, самая сладкая и отчаянная победа, ведь на кон была поставлена вся жизнь, судьба, любовь. Дышать легко, когда всё складывается по-твоему. Рената Литвинова была одна против всех и она выстояла. Девушка гордилась собой и совсем чуть-чуть жмурилась от радости и толики страха, какая большая жизнь ожидает её впереди. Её сердце пело, хоть никто не подставил плечо поддержки. Шло время. Девушка с глазами из самых северных льдов, упоенная своей лирикой, знала, что однажды убьет её до остатка — смерть. Во многих смыслах, если не во всех: она манила Ренату, эта мифическая старуха с косой, хоть и виделась она молодой студентке совсем иначе. Представляя то, как обычно приходит к человеку Конец, блондинке виделось её собственное лицо: благородно бледное, высеченное из мрамора, выразительные скулы и сухая полоска тонких губ. И Литвинова упивалась своей фантазией, что она тоже может решать, кому и когда наступит конец, в котором часу у того или иного человека может остановиться сердце. Этот будоражащий драматизм — её личная история. И каждый раз, глядя в отражение зеркала, Ренате — юной и невесомой, но такой сильной личности — вспоминалась Смерть. И чтобы хоть чуть-чуть отличать, где заканчивается её вымысел и начинается какая-никакая жизнь, она решила, что теперь отныне будет красить губы в кроваво-красный. Этот цвет — как маска для всех и самой себя, чтобы однажды так прозаически не сойти с ума. Она боялась этого, совсем немного — лишиться разума. Давление со стороны окружающих было грандиозным: хоть люди вокруг неё всегда собирались творческие, многие на проверку оказывались простыми обывателями, и, кто в лицо, а кто и за спиной, как шушукающие мыши, непременно промывал кости этой «ненормальной Литвиновой». Больно не было, но заставило задуматься. Захотелось вдруг узнать, откуда она заразилась этими своими чудачествами? И выбивая тяжелыми набойками черных туфлей вальс уверенности в себе, Рената отправилась в гости к одному человеку, а точнее — на прием. Выбив из знакомой всеми правдами и неправдами адрес одной гадалки, и получив рекомендацию «она все видит, все знает», девушка решилась на визит. Пусть карты, или там рыбий глаза в непонятной жиже, расскажут и покажут колдунье, лишится ли однажды Рената рассудка, и если да, то это вполне прекрасно и замечательно. Потому как одними мечтами о Смерти не ограничивалась юная сценаристка. Ей все чаще казалось, что она проваливается в какие-то странные миры, когда спит, и как бы там ни было хорошо и свободно, она боялась, что однажды не сможет оттуда вынырнуть. Так и утонет, не имея возможности остаться. А остаться хотелось. Еще столько планировалось сделать, столько фильмов снять, столько написать картин, а главное: влюбляться в себя, восхищать собой — на радость себе и зло врагам. «Это просто твоя жизнь, милая: гениальная, витиеватая, но всегда безумная. В хорошем смысле». Ей сказала это приятная молодая женщина, а вовсе не старуха в диковинных одеждах, как это представлялось девушке. И стало хорошо, и на душе отлегло. С хрупких и худых плеч, которые были мокрые от ливня в тот летний вечер, ушел невиданный груз. Её убедили, что она, хоть и такая ненормальная, зато самая правильная. Хорошие слова, честные. Но лучше бы их сказал кто-то близкий, родной. Не раскладывая карт и вглядываясь в твои глаза хитрым взглядом, а просто зная, что она, Рената, пусть и ненормальная, зато самая любимая. Едва сутулой блондинке, идущей по старой мостовой в какой-то богом забытой части Москвы желалось, что однажды ворвется в её жизнь такой же ненормальный, чтобы они удивляли этот мир вместе, рука об руку. А потом и успокаивали друг друга — все идет по плану. Тогда Рената вздрогнула и почему-то до крови закусила указательный палец — эта мечта звучала идеально. А любовь, ну что такое любовь? Чем, например, любовь материнская отличается от романтической любви? Люди привыкли разъединять это понятие, а уже тридцатилетней Ренате было невдомек, зачем так делать. Ведь вот она — прекрасная любовь, страсть, и трепет перед ребенком, и нежность к мужчинам и женщинам. Всё едино и замечательно, но самой Литвиновой не до конца изведана глубина. Настоящая, единственная любовь. Она бы ждала, не разменивалась на мелочи, но так хотелось ускорить время. Чтобы пришел, наконец, день, когда все вопросы — прочь и все карты в руках у тебя одного. Когда смотришь на человека, а он твой. В этом, кажется, смысл всей жизни, вечный двигатель сердца. Чтобы кто-то поселился в твоей душе раз и навсегда, потому что ему там самой судьбой прописано место. И когда пришло время, она протянула свою руку мужчине, которого уважала, от которого, как она чувствовала, у неё будет ребенок. Она сделала это, хоть между ними и была «нелюбовь», и твердо знала, что однажды может вознести все это на алтарь для того, кого полюбит по-настоящему. Она переживет все грозы и бури, даже тяжелые утраты и грузы проблем. Всё, во имя того, чтобы сказать: «я тебя люблю», и было кому ответить. *** — Эй, ээй! Меня бьют по щекам, и я чувствую, как на коже проявляется краснота. А еще почему-то всё лицо мокрое, как от слез. Громко сказано «бьют» — это же Рената, она нежна со мной, еще хоть пылинки не сдувает. Сейчас еще примется извиняться — и действительно, слышу, как лежит рядом, от нее веет недоумением, а губы сами собой пришептывают: «извини, извини, извини меня». — Рената, ну что ты за человек такой, а? Она отрывается от своего занятия, поняв, что все со мной в порядке. Успокаивается и хватается рукой за лоб, будто на нее мгновенно налетела чудовищная мигрень. — Ты меня напугала. — Ну даешь. Сама отключила меня, показала свои воспоминания, поделилась самым важным, а еще и извиняешься, — я улыбаюсь, разводя руками в сторону, а потом перехватываю её ладонь со лба и переплетаю наши пальцы. Беспокойная она женщина, честное слово. И смешная такая в своих «нервах» — только я ей об этом не скажу. — Ладно, можно выдохнуть спокойно. Просто тебя так долго не было, знаешь, и я вот подумала, вдруг что-то я не так сделала. Невыносимый человек. Молниеносное движение и я уже на ногах, укутываю её в объятия. И хоть я сразу приметила, что она выше меня ростом, сейчас она сделалась такой маленькой, хрупкой. Она обнажила свою жизнь передо мной, рассказала все, что на душе. Я чувствую такую ответственность, когда эта прекрасная женщина дышит мне в шею, а руки её плотно сжаты на моей талии. Такая сильная, такая смелая. Я проговариваю эту мысль вслух, а ответом мне служит честное: «И ты».  — Спасибо тебе за это. Правда, огромное спасибо. Я будто была там, рядом с тобой, и безумно хотелось помочь, дать тебе сил. И то, что я не могла это сделать, казалось таким ошибочным. А ошибаться я пиздец не люблю. — Сейчас ты здесь, — её палец тычет мне в грудь и это такой родной жест. Но в то же время бескомпромиссный и вечный. — Ага, куда денусь. Буду твоим плечом в трудную минуту, вторым безумным гением рядом, просто хорошим человеком, — мои пальцы, до этого спокойно сминавшие бархат её платья, начинают наигрывать на спине Ренаты, как на рояле, что-то ведомое одним им. Попаду обратно в реальность, сочиню об этом песню. — Звучит заманчиво, — мурлычет в ответ и мне хочется начать заигрывать в ответ, но она продолжает. — Зе, а ты веришь в родственные души? — Ты стоишь напротив меня, вся такая женщина из снов, которую я знать не знаю в жизни, и спрашиваешь, верю ли? Нелогично, — бурчу на неё, но огонь наших прикасающихся друг к другу щек не оставляет шанса: на неё нельзя сердиться, за любую её нелогичность — никогда. — Жизнь, жизнь. Жизней много, как видишь. — В каком мы мире хоть? — спрашиваю, потому что нравится слушать её голос, и неважно о чем она говорит. — Я понятия не имею. Мир сна, может, по-научному или по-фантастическому еще как-то обозвать можно. Прерываемся. На этот раз целую первой, не сдерживаясь в желании. Так приятно проводить языком по её красным губам, аккуратно и бережно, почти невесомо, а затем, по нарастающей, набирая обороты, и сливаться воедино со всей душой Ренаты, а не только с устами. Она целует так влажно, расслабленно, будто в нашем распоряжении все время мира. Она берет в свои руки мои щеки, медленно гладит их, а потом зарывается руками в волосы, и так хорошо мне не было никогда. Сердце бьется в упоении, её грудь вздымается еще быстрее, и мы не обращаем внимания ни на что: неважно, что происходит во сне, также неважно, о чем думает реальность — на душе тепло и важно. Целуй меня всегда, Рената. Но настало утром. Мы не проснулись вдвоем.