mø – final song
[весна]
В самом начале марта у Донхека понемногу начинают сдавать нервы. Он становится все более рассеянным и дерганным, антидепрессанты перестают помогать, а психотерапевт своими невнятными бормотаниями попросту начинает раздражать. Донхеку все больнее цепляться взглядом за каждый жест Минхена на уроках математики, все больнее смотреть на него без конца и запоминать, потому что это кажется таким запретным, но таким нужным, потому что, господибоже, Донхек впервые за всю свою недолгую жизнь нашел человека, который действительно его понимает. Своего взрослого, серьезного, почти женатого учителя. Донхек сильнее замыкается в себе, игнорирует поучения родителей, игнорирует слова врача, игнорирует просьбы Минхена оставаться после уроков и разговаривать-разговаривать-разговаривать, потому что это все очень нежелательно и до дрожи болезненно. Донхек не хочет слышать, как его подбадривают, как говорят: «Эй, не переживай так, жизнь не заканчивается», не хочет видеть сочувственную улыбку Минхена, который свою ночь давно пережил и теперь беззаботно наслаждается рассветом. Донхеку вообще кажется, что для него рассвет никогда не наступит. Разве найдется даже в этом большом и необъятном мире родственная душа для него, такого несуразного, замкнутого и странного? С Минхеном приятно говорить, но еще приятнее – просто молчать. В один особенно солнечный и теплый весенний день Донхек приходит на первый урок математики на полчаса раньше (лишь бы не слушать укоры матери), но, к его удивлению, Минхен уже на месте – сидит в кабинете за своим столом и что-то сосредоточенно отмечает в ежедневнике, пока стоящий рядом маленький радиоприемник шумит негромкими мотивами прокуренного винтажного инди-рока, и почему-то Донхек чувствует себя так, словно уже наступило лето. То есть то лето, которого он хочет, а не то, которое его ждет. – Доброе утро, – Минхен смотрит на него немного удивленно, снимает очки и потирает пальцами переносицу, параллельно с этим убавляя звук в радиоприемнике почти до нуля. – Ты рано сегодня. Донхек лишь кивает, поджимает губы и проходит к своей парте, садясь на скрипящий стул. Молчаливо раскладывает тетради, достает наточенный до идеальной остроты карандаш, бутылку воды, телефон на беззвучном режиме; ровно выкладывает все на парту, каждый предмет на свое место, подпирает ладонью подбородок и, как и обычно, смотрит в окно. – Почему ты избегаешь людей? – вдруг нарушает тишину Минхен, и Донхек даже вздрагивает, слыша его чуть хрипловатый голос. Он поворачивает голову и смотрит на Минхена, который тоже смотрит на него – в упор, спокойно, но очень проницательно. – Я бы посоветовал тебе нашего школьного психолога, но он, на самом деле, до жути бездарен. Минхен усмехается, а Донхек не видит ничего смешного в сложившейся ситуации – он все еще на дне глубокой пропасти со знакомым и немного надоевшим названием «депрессия» и даже не пытается карабкаться наверх; даже не хочет попытаться. – Я никого не избегаю, – лжет Донхек, хотя на самом деле, будь его воля, он бы убрал из дома все зеркала, лишь бы не видеть изо дня в день даже себя самого. Он тихо прокашливается. – Мне не нужна помощь, я могу справиться со всем в одиночку. – Хочешь, чтобы я больше не пытался делать как лучше? – Минхен растолковывает его слова неправильно, но не злится – он по-прежнему спокоен и непоколебим. Донхек не отвечает и снова отворачивается. – У меня свадьба пятого июня. Донхек не знает, почему Минхен это говорит, и почему он сам, черт возьми, это слышит, но зияющая рана в груди почему-то внезапно дает о себе знать мимолетным выстрелом колкой боли; Донхек проглатывает эту боль вместе с сотней невысказанных фраз и убирает руки с парты, как будто обжегся, как будто током ударило, как будто Минхен сейчас подошел ближе и коснулся его своей бледной ладонью (но он все еще не сдвигается с места). Донхек проглатывает эту боль и чудом находит в себе силы на улыбку. (Только не знает, что она получается ужасающе грустной.) – У меня день рождения шестого.—
Май встречает улицы города ослепительным солнцем и теплым ветром, и на несколько дней, Донхек может поклясться, ему даже становится немного лучше, чем прежде. Он добровольно согласился сменить психотерапевта, и теперь это какая-то молоденькая нуна с ярко-рыжими волосами, которая всегда доброжелательно улыбается и говорит мало, но по существу; еще она задает действительно важные вопросы, проникновенные настолько, что порой Донхеку хочется расплакаться прямо на месте, сидя в неудобном кресле из белой кожи. Эту нуну зовут Сохи, и она действительно хорошо знает Донхека – но не так хорошо, как Минхен. Чем ближе конец весны, экзамены и наступление лета, тем холоднее и мрачнее становится у Донхека внутри – он с головой углубляется в учебу, днями и ночами пишет конспекты и зубрит параграфы, вообще не выходит на улицу без надобности и просто надеется, что момент неизбежного наступит быстро и так же быстро пройдет, оставляя минимум боли и горького послевкусия. Когда тебе исполняется шестнадцать, мир меркнет за несколько дней; при этом ты забываешь цвета постепенно и даже как-то сам не замечаешь этого – все вокруг просто понемногу окрашивается в серый, как будто так и нужно, и блаженное забвение, наступающее после этого, действительно приглушает боль. Все так восторженно рассказывают об этой (удивительно четко продуманной!) системе, а Донхек думает лишь о том, что его собственную боль приглушить не способно ничто. Сохи говорит, что очень редко ей попадались подростки, которые воспринимали все предстоящее так болезненно и боязливо, как Донхек, но тем не менее такие случаи были, и в каждом из них все становилось лучше со временем. Донхек до последнего верит в то, что вся слаженная система сможет каким-то удивительным образом обойти его стороной и даже если мир померкнет, то цвета он никогда не забудет и по-прежнему сможет цепляться взглядом за светлые волосы Минхена каждый раз, когда он будет проходить по коридору, сможет покупать себе новые футболки жутких оттенков, сможет видеть и кожей впитывать глубокую синеву ночного неба. Донхек до последнего верит в то, что он сможет радоваться простым земным мелочам (своим собственным мелочам); но как-то совершенно внезапно оставшийся год средней школы оказывается позади, как и светлая и искренняя улыбка Минхена, брошенная Донхеку напоследок после того, как он вместе с другими одноклассниками зашел в кабинет математики, чтобы сделать фото на память. Как-то совершенно внезапно остаются позади длинные скучные уроки, свет сентябрьского солнца или февральская вьюга за окнами классов, следы от мела на холодных пальцах, посиделки на двоих в опустевшем актовом зале, запах цитрусов и сигарет, что-то очень светлое и важное, что внезапно вспыхнуло в Донхеке при первом же взгляде на Минхена и так же внезапно угасло. Внезапно и почему-то очень неприятно. Донхек находит Минхена в классе математики после окончания выпускной церемонии. Он снова сидит за столом, снова под звуки шумящего инди-рока, только на этот раз ничего не пишет и не отмечает, да и на столе у него удивительная чистота – ни одной тетради, ни одной ручки, ни одной помятой бумажки. Ничего – только маленькая пыльная фигурка какого-то безымянного американского баскетболиста с шатающейся головой. – Решил навести порядок в последний день, – вздыхает Минхен, словно услышав мысли Донхека, и оборачивается. Донхек неуверенно мнется на пороге, а затем проходит в класс и садится перед Минхеном прямо на парту, упираясь в нее ладонями и мотая ногами в воздухе. За спиной у Минхена – настенный календарь; Донхек задумчиво рассматривает его и цепляется взглядом сразу за две цифры – шесть и пять. Цепляется, спотыкается и болезненно падает, разом ломая, кажется, все свои хрупкие кости. Так чувствуется эта боль – неопровержимо сильная, но все еще неизвестно откуда взявшаяся. Минхен прослеживает за его взглядом и горько усмехается. Снимает с пальца кольцо и бездумно крутит его в руке, задумчиво рассматривая. – Интересно, кто придумал этот дурацкий обычай – начинать носить обручальное кольцо, едва признав своего соулмейта, – хмыкает он и откладывает кольцо на стол, поднимая взгляд на Донхека. – Вроде как это означает вечную верность и клятву быть вместе всегда, несмотря ни на что. Минхен усмехается и на несколько секунд замолкает, а Донхек чувствует этот класс каким-то пустым и незавершенным без его немного прокуренного голоса. – Но разве… разве это не что-то само собой разумеющееся? – вновь нарушает тишину Минхен. – По сути этот обычай сам по себе предполагает, что в жизни может случиться что угодно; что родственные души могут разойтись на следующий день или через несколько лет, болезненно или не очень, с причиной или без. Этот обычай сам по себе дает понять, что узы соулмейтов не настолько крепкие и вечные, какими мы привыкли их считать. Донхек задумывается над этими словами и на какое-то время выпадает из реальности – скользит взглядом по непоколебимому лицу Минхена, по воротнику его рубашки, пуговицам, закатанным почти до локтя рукавам. Донхек задумывается и понимает, что Минхен только что выразил в словах все то, что он очень долго таил в себе, но никак не мог излить. Любовь между родственными душами может быть, а может и не быть, как и привязанность, клятвы в вечной верности и обещания всегда оставаться рядом друг с другом. Жизнь может ошибиться в подборе соулмейтов, может подкинуть тебе совершенно не подходящего человека или заставить тебя полюбить кого-то, кто тебе не принадлежит. На этой мысли Донхек резко запинается и силой заставляет себя не раздумывать над услышанным ни секундой больше. Нельзя так, не позволено. – Хорошо, что моя невеста тоже это понимает и осознает, что наши с ней узы родственных душ не могут быть вечными, – Минхен вздыхает и надевает кольцо обратно на палец. – Она у меня, вообще-то, психолог, работает здесь в клинике неподалеку. Рыжее гиперактивное солнце с массой жизненной энергии – заряжает ею и меня изо дня в день. Я рад, что рядом с ней отыскал наконец душевную гармонию и спокойствие. Минхен говорит об удивительно прекрасных вещах, но почему-то без особой радости; а Донхек в какой-то момент напрочь перестает слушать, и в его голове вертится лишь мысль о том, что на каждом сеансе с Сохи он только и делал, что смотрел на обручальное кольцо на ее пальце.