florence and the machine - heavy in your arms
[лето]
Минхен оставляет все свои контакты Донхеку так, как будто у них в действительности больше никогда не будет шанса увидеться – вот тебе и номер телефона, и запасной номер телефона, и ник в Инстаграме, и даже, черт возьми, адрес личного сайта с видеоуроками и научными работами по математике. А еще визитка с надписью: «Приватный репетитор», а ниже – email адрес и два номера телефона, которые Донхек выучил наизусть уже через три дня. Минхен улыбается так, как будто прощается, но сам говорит «Пока», и от этих слов у Донхека внутри маленьким, робким огоньком разгорается искра надежды на то, что они увидятся вновь. Про Сохи Донхек теперь думает точно так же, как и про Минхена в их самую первую встречу. «Надо же, счастливая. И мучиться долго не пришлось». Пятого июня Донхек просыпается ближе к полудню и не улавливает ни единого звука с нижнего этажа – значит, родители куда-то ушли. Донхек принимает душ, чистит зубы, переодевается в другую застиранную футболку и пижамные штаны, чудом не сжигает всю кухню, пытаясь просто приготовить яичницу, выпивает в один присест три чашки кофе и почти чувствует себя полноценным человеком. Затем достает телефон, бездумно листает ленту в Инстаграме и натыкается на фотографию со свадьбы Минхена. Он, счастливый, стоит под цветущей аркой в строгом черном смокинге, и рядом с ним Сохи – такая же счастливая, в ее огненные волосы вплетены цветы, она немного приподнимает пышную юбку свадебного платья и радостно улыбается. Подпись под фотографией гласит: «Я отыскал любовь и не собираюсь ее терять». Донхек откладывает телефон на стол, бегло делает себе еще одну чашку кофе и выпивает обжигающую жидкость практически залпом. Перепрыгивая через ступеньки, идет в комнату родителей и рыскает по карманам отца в поисках сигарет – находит одну помятую пачку, там же – зажигалку. Достает сигарету, поджигает и впервые в жизни делает затяжку – тут же чувствует неприятную обжигающую горечь и закашливается, случайно роняя теперь уже окурок вниз, на газон. Донхеку неприятно и горько, он пытается хоть чем-нибудь заглушить внезапно и необъяснимо вспыхнувшую внутри боль; тяжело дыша, он влетает в свою спальню и жутко хочет хоть что-нибудь сломать. (Как только что сломали его.) Он рвет на мелкие кусочки свои исписанные вдоль и поперек тетради по математике, бросается в стену всем, что попадается под руку, бьет руками подушку, одеяло, дверцу шкафа, пока не сдирает тонкую кожу на костяшках и не шипит от боли, глядя на проступающую кровь. Затем захлопывает за собой дверь ванной, съезжает вниз, на холодный кафель, и содрогается в безмолвных рыданиях – кажется, что каждый всхлип рвет Донхека на части, стирает в порошок и при этом причиняет немыслимую боль. Донхек все еще не понимает, зачем и почему так больно, почему эта чертова боль появляется так внезапно и из ниоткуда и он никак не может ее контролировать. (Но оно болит, нестерпимо сильно болит.) Донхек не прекращает плакать – он не думает даже о том, что через несколько часов его день рождения, а он столько еще не успел сделать, столько пропустил и упустил; но теперь, кажется, уже не за чем гнаться, не за что хвататься. Всего несколько часов – и мир начнет становиться серым, исчезнут краски школьного автобуса, неоновых вывесок, свитеров и футболок, ясного-ясного неба. Это то, с чем Донхеку не помогли бы справиться никакие антидепрессанты и таблетки снотворного, застревающие в горле. Это то, что делает Донхека неопровержимо несчастным в его пятнадцать – в тот самый период жизни, когда день понемногу сменяется непроглядной ночью; но Донхек все еще способен любить отчаянно и искренне. Донхек все еще способен любить в этот свой первый и последний раз.—
«И вот, на календаре второе августа, за окном – рассвет, наверняка по-прежнему такой же розово-золотой, светлый и яркий, а я лежу на своей кровати, спрятавшись под одеялом и не желая ничего видеть и слышать. Я вообще ничего не хотел в тот момент, я боялся разлепить веки ото сна и осознать, что все вокруг – безжизненное и серое». Донхек мысленно проговаривает эти слова у себя в голове, как мантру, когда за пять минут до полуночи ворочается в своей кровати, заплаканный и красный, и отчаянно пытается уснуть. Его бьет прямо под дых осознание того, что он запомнил все так отчетливо – даже разговор, произошедший с Минхеном почти четыре месяца назад. Минхен теперь женатый и счастливый, наверняка беззаботный и радостный, обнимает Сохи, бережно обвивая руками ее талию, целует нежно и порывисто куда-то в шею, а Сохи радостно смеется, находя его ладонь и переплетая их пальцы. А Донхек здесь – лежит, накрывшись одеялом почти с головой, закрывает лицо ладонями, как будто в комнате он не один, и старательно пытается не плакать больше. Донхек здесь – достает из-под подушки телефон, открывает Инстаграм Минхена и впивается взглядом в первую попавшуюся фотографию – фотографию Минхена из Парижа, где он стоит на фоне Эйфелевой башни и радостно улыбается, держа в одной руке стакан с кофе. Минхен такой простой и почему-то очень родной, в одной белой футболке и джинсах, с взъерошенными светлыми волосами и темными очками на голове. Донхек дрожит всем телом и запоминает мельчайшие детали фотографии, пока часы в углу экрана показывают, что до полуночи остается ровно три минуты. Донхек ловит себя на мысли, что он, должно быть, совсем сошел с ума; Минхену двадцать шесть, а Донхеку – уже почти шестнадцать (всего лишь шестнадцать). Донхек глупый и наивный ребенок, который любовь мог видеть только в книгах и тупых мелодрамах – наигранную, неискреннюю, ненастоящую любовь. У Донхека нет этого понятия, но он почему-то знает, что обладает самим этим чувством, – и одна лишь мысль об этом заставляет его истерически смеяться. Но Донхек не смеется. Часы показывают ровно полночь, а он засыпает с застывшими дорожками слез на бледном лице.—
Первое, что видит Донхек, когда с трудом разлепляет веки утром шестого июня, – маму, стоящую над его кроватью с радостной улыбкой и большим тортом в руках. Из-за спины мамы немного робко и боязливо выглядывает отец, а на полу сидит их собака – большой пушистый белый лабрадор по кличке Август. На верхушке торта красуется цифра 16, бледного-бледного терракотового цвета. – Ярко-оранжевая, – вслух оповещает мама, не стирая улыбки с лица. – Я помню, что это твой любимый цвет. – Она ярко-оранжевая? – растерянно переспрашивает Донхек и садится на постели, касаясь босыми ногами холодного паркета. Август тут же пытается запрыгнуть ему на колени. Мама перестает улыбаться. Донхек задувает две маленькие свечки, разрешает испачкать себе нос кремом, просит маму оставить торт на прикроватной тумбочке и обещает, что обязательно попробует, как только сходит в ванную. Родители уходят и практически силой вытаскивают следом Августа, который никак не хочет слазить с удобной и согретой Донхеком кровати. Донхек закидывает на плечо полотенце, берет в руки стопку чистой одежды и, не надевая оставленных под кроватью тапочек, плетется в душ. Только там, под струями холодной воды, он выкручивает напор на максимум, садится прямо в холодную ванну, обнимает руками голые колени и позволяет себе расплакаться так, как вчера.—
Его любимая красная футболка больше не красная, а какая-то темно-бордовая, светло-голубые джинсы теперь серые, мебель в их прежде красочной гостиной больше не оранжевая, а бежевая. Цвета блекнут и угасают так стремительно – Донхек даже не думал, что все будет настолько быстро, он не успевает захватить себе ни единого воспоминания. Вот он отчаянно пытается вспомнить, какого цвета их сахарница на обеденном столе. – Она зеленая, – вкрадчиво подсказывает мама, которая раскладывает по тумбочкам чистую посуду. Донхек сжимает в ладони ручку чашки с горячим чаем до боли и хруста костяшек – от осознания того, что он больше не помнит, как выглядит зеленый.—
Срывается Донхек ближе к вечеру. То есть конкретно так срывается. Мама просит его остаться на праздничный ужин, но Донхек бегло извиняется и вылетает из дома так быстро, как только может. Он просто бежит по улице вниз, спотыкаясь на каждом шагу, стирая подошвы кед и практически ничего не видя от слез. Его валит на одной из автобусных остановок – Донхек падает прямо на пустую скамейку, откидывает голову назад, больно ударяясь затылком о стекло, и хватает воздух судорожными вдохами. Достает из кармана мобильник и с первого же раза правильно набирает заученный наизусть номер Минхена. – Да? – отвечают ему немного беспокойным голосом спустя две или три минуты гудков. Донхек слышит на фоне заливистый радостный смех Сохи и закусывает губу от резкого выстрела тупой боли. – Т-ты нужен мне, – честно говорит он, задыхаясь и запинаясь. – Сейчас. Пожалуйста. Минхен долго молчит, а Донхек плачет – тихо, беззвучно, боясь даже всхлипнуть; Минхен долго молчит, а Донхек чувствует, что задыхается, пока по дороге рядом с ним проносятся автомобили. Пока жизнь проносится мимо него и угасает, а он не пытается ничего с этим сделать. Минхен все еще счастлив, все еще живет своей жизнью, на фоне все еще громко смеется Сохи, но: – Говори, где ты. Я приеду так быстро, как только смогу.