the 1975 - somebody else
Донхек уже почти ничего не видит от слез, когда возле обочины останавливается знакомая черная Ауди, и из нее выходит Минхен, громко захлопывая дверцу, и на мгновение останавливается на месте; он останавливается и безмолвно смотрит на Донхека, как будто не может поверить, что это действительно он – сидит в свой день рождения на автобусной остановке, в помятой футболке, весь такой разбитый, и плачет. Минхен останавливается, а затем практически подлетает к Донхеку и почему-то не садится рядом, а присаживается на корточки. – Все в порядке? – спрашивает он так, как спрашивал, когда они вдвоем еще стояли у школьной доски в кабинете математики. Донхек отрицательно качает головой и судорожно всхлипывает. Нет, ничего не в порядке. Минхен протягивает ладонь к его лицу и бережно вытирает очередную слезу, а Донхек вздрагивает и увиливает от этого (непозволительного) прикосновения, от которого по всему телу – резкий и болезненный электрический разряд. Донхек не знает, когда он начал называть Минхена на «ты» – наверное, сразу после того, как окончил среднюю школу. Это было какое-то неопровержимо приятное чувство – начать делать что-то, что раньше было непозволительным. Донхек мысленно убеждает самого себя в глупых, неуместных вещах. «Нет, это был не я, хен. Не я засматривался на тебя на уроках, тысячу раз сходил с ума, когда ты подходил слишком близко; не мне хотелось надрывно плакать от каждого твоего слова в мой адрес. Не я плакал и дрожал всем телом в собственной ванной еще вчера, увидев фотографию с твоей свадьбы. Не я разрывал на кусочки все свои тетради по математике, не я упорно убеждал самого себя, что ничего такого нет, что я ничего не чувствую. До шестнадцати никто из нас ничего такого не чувствует, это внедрили нам в мозг куклы из социальной рекламы и брошюры в кабинетах психологов. Вот и я ничего не почувствовал. Это был не я, хен. Это кто-то другой сошел по тебе с ума».—
Минхен почти силой затаскивает Донхека в свою машину и сразу разгоняется едва ли не до максимума, несясь по практически пустым сейчас дорогам города куда-то ближе к окраине. На тихий вопрос Донхека о том, куда они едут, Минхен отмалчивается. Донхек вспоминает о том, что забыл мобильник дома, но сейчас ему так сильно плевать – он только смотрит в окно, смотрит на то, как город понемногу накрывает покрывалом ночи, и стирает со своего лица слезы, которых уже не осталось. Донхек убеждает себя в том, что из-за темноты или просто из-за того, что последний свет закатного солнца так падает, Минхен весь такой серый и блеклый, и его блондинистые волосы теперь почти белые. Донхек продолжает убеждать самого себя в глупых, неуместных вещах. Минхен привозит его в кинотеатр под открытым небом. – Сегодня здесь старые черно-белые фильмы, – объясняет он, опираясь поясницей на капот и закуривая. Донхек останавливается рядом. – Я подумал, что ты должен знать. Минхен только без конца курит и как-то нервно постукивает пальцами по капоту, а Донхек в какое-то мгновение забывается, полностью погружаясь во все происходящее на экране, где черно-белые кадры сменяют друг друга и изредка появляются шум и помехи, но в целом все такое красивое и невероятно живое; и, кажется, Донхек понемногу начинает понимать, что Минхен пытается всем этим сказать. Минхен, который бросил дома свою жену, свою родственную душу, и приехал, чтобы отвезти Донхека смотреть кино под открытым небом. Под небом, на котором уже загораются первые звезды. Донхек ни к кому не приходит, когда ему плохо. Но на этот раз он сам позвал Минхена – может, потому, что просто «плохо» было слишком неважным и слабым словом, чтобы описать его состояние. Может, потому, что Минхен – единственный, кто своим присутствием хоть немного приглушает ту самую знакомую, выученную наизусть и ненавистную боль у Донхека внутри.—
Во второй раз Донхек срывается у Минхена в машине. Они вдвоем сидят на заднем сидении, Минхен с накинутой на плечи кожанкой листает в телефоне фотографии со свадьбы, показывая Донхеку каждую; Донхек находит в себе силы на улыбку и даже изредка – на комментарии. В какой-то момент Минхен, видимо, замечает, как он снова начинает жадно глотать ртом воздух и крупно дрожать. Замечает и тут же откладывает телефон в сторону. – Ты как? – тихо спрашивает он и, не дожидаясь ответа, сгребает Донхека в свои объятия. Для Донхека это слишком; у него нет сил отстраняться или вырываться – он может только плакать, снова надрывно и задыхаясь, может обхватить Минхена своими дрожащими руками, нечаянно сбрасывая с него кожанку, и дышать-дышать-дышать его цитрусово-сигаретным запахом. Для Донхека это слишком – все это, против его воли происходящее. Донхек зажмуривается и прикусывает губу, утыкается носом в футболку Минхена и чувствует его теплые ладони на своей спине, слышит его немного сбившееся дыхание и то, как неспокойно колотится его сердце. Донхек хочет спросить: «Ты тоже это чувствуешь?», но молчит; молчит и не прекращает плакать. Он прижимается к Минхену всем телом, тонет в его теплых объятиях, цепляется дрожащими руками за его футболку и надрывно всхлипывает. Минхен вытирает слезы с его лица кончиками пальцев, и для Донхека по-прежнему все это – непозволительно слишком. – Ты помнишь, какого цвета небо? Донхек на мгновение замолкает, а затем всхлипывает громче, чем прежде, и отрицательно качает головой. Он больше не помнит, какого цвета небо. – Оно синее, – голос Минхена опускается почти до шепота. – Помнишь, у меня однажды чернила из ручки потекли прямо на уроке, и я испачкал свою рубашку? Все тогда смеялись еще. Или… цвет твоих любимых кед, в которых ты чаще всего приходил в школу? Донхек только отрицательно качает головой и крепко зажмуривается. Он не помнит, не помнит, он ничего не помнит. Минхен прижимает его крепче, и Донхека начинает бить мелкой дрожью. В голове крутится одна-единственная, совершенно неуместная мысль. «Он знает, какого цвета мои любимые кеды».—
Минхен ведет машину молча, дышит спокойно и совсем не так рвано и судорожно, как Донхек. За окнами автомобиля мелькают ночные улицы, светящиеся витрины, огни и фонари, куда-то спешат многочисленные прохожие. Для Донхека все перемешивается в одну массу – серую, неприметную, вязкую и попросту отвратительную. Он больше не дрожит, не задыхается, не глотает слезы. Только чувствует какую-то безумную и пугающую пустоту внутри, которая, кажется, собой заменила все. Минхен подъезжает прямо к его дому, хотя Донхек очень просил остановиться за углом – он еще издалека видит стоящую на крыльце маму, и у него все внутри начинает дрожать и переворачиваться от предвкушения не самого приятного разговора. – Ты как? – тихо спрашивает Минхен, не убирая руки с руля и поворачивая голову. На его белой футболке до сих пор не высохли мокрые следы от донхековских слез. – Я в порядке, – лжет Донхек, хрустя костяшками пальцев. – Точно? – неуверенно переспрашивает Минхен. Донхек не отвечает и отворачивается к окну. Минхен вздыхает и включает в салоне свет – Донхек тут же щурится от ярких ламп. – Я могу напоследок тебя кое о чем попросить? – вновь нарушает тишину Минхен, и его голос звучит как-то до жути неуверенно и даже немного жалобно. Донхек смотрит на него своими красными заплаканными глазами и только спокойно кивает. – Не ищи меня, – кажется, на одном дыхании выпаливает Минхен. – Я могу только догадываться, что ты переживаешь сейчас. Но все проходит, и это тоже пройдет. Ты найдешь кого-то, кто сделает тебя счастливым, Ли Донхек, я обещаю. Минхен переводит дыхание, бегло облизывает губы, пронзительно смотрит прямо в глаза, пока у Донхека все внутри разбивается на мелкие осколки, а осколки крошатся в пыль. – Просто… не ищи меня больше, хорошо? Донхек смотрит на него долго-долго и так же долго молчит; затем лишь тихо шмыгает носом и выходит из машины, громко хлопая за собой дверцей. Донхек точно знает, что Минхен провожает его взглядом, пока черная Ауди медленно не трогается с места, постепенно разгоняясь и совсем скоро исчезая из виду. Донхек больше не хочет оборачиваться – он, чувствуя жуткую тяжесть в ногах, кое-как плетется до крыльца и просто падает матери в объятия, потому что это все, на что он способен сейчас; сейчас, когда от него теперь на километр несет дымом минхеновских сигарет, а тепло его прикосновений, кажется, въелось в саму кожу. Донхек больше не хочет оборачиваться и больше не хочет плакать. Ему шестнадцать, где-то по этой планете наверняка ходит его потенциальный соулмейт, но до встречи с ним Донхеку придется немного потерпеть то, что мир вокруг него теперь такой серый и монотонный. Где-то в глубине души Донхек понимает, что Минхен пытался ему сказать своей последней просьбой, но он решительно отказывается признавать это сейчас. Не так, не здесь. «Просто… не ищи меня больше, хорошо?»