Письма

Каждый день она просыпается, идет к зеркалу и видит… Кого? Этот вопрос ей задали когда-то давно, она уже и не помнила — кто, но почти каждое утро начиналось с ответа самой себе, в зеленые глаза в зеркале. Она видит воина. Не ту знаменитую орлесианку, в честь которой ее назвали — совершенно другую женщину, почти диаметрально противоположную, положившую к ногам своей цели не смерть, но долгую, полную, насыщенную жизнь. Она видит стражницу. Того, кто оберегает покой горожан, пока они спят или идут по своим неотложным делам в ночном мраке, едва рассеявшимся под скупым светом уличного факела. Того, кто защищает семью торговца, вместо того, чтобы изучать фигуры нового танца. Видит сурового защитника, готового встать на пути любой беды. Она видит жену. Со смешком вспоминает свою растерянность и «три козы и сноп пшеницы», радуется каждому вечеру, когда сержант под ее началом превращается в заботливого мужа, а она сама — почти в девчонку, делясь лаской, теплом и нежностью. И она видит сожаления. Сомнения. Потери. Ошибки. Без этого она не смогла бы стать тем, кем она есть — но видит Создатель, во многом ее щитом был не кусок дерева или металла, а вполне живая, такая же беженка из Ферелдена. Щитом и опорой — приносящим тучу проблем, смеющимся в глаза. «Та Авелин, которую я знаю, только рада тому, что некогда сидеть на месте». До сих пор в дозоре она берет щит, что подарила магесса — уже порядком иссеченный, не один раз латаный, но теперь уж точно принадлежащий единственной сэр Авелин. И сжимая кожаный ремешок в руке она уже точно во всем уверена. Пути назад нет. Она на своем месте. Но это она видит сейчас. А как много было — она видела в зеркалах лица погибших товарищей при Остагаре, видела Уэсли, Лиандру — и рядом, отчего-то очень похожую на мать Хоук, свою: с теми невообразимо длинными рыжими волосами. Она видела беженку, стража, капитана — видела весь свой путь. Но неизменно рядом в мороке чудились синие, кошачьи глаза, приободряющим прищуром горящие у плеча. Следом за нагрудником глухо стукнули о столешницу перчатки, наголенники оставлены прямо на стуле — день выдался тяжелым, повесить доспехи обратно на стойку нет ни сил, ни желания. Донник уже ждет, опираясь на косяк плечом, окидывает — даже спустя столько лет — все еще влюблённым взглядом, а она в который раз под этим взглядом заливается счастливым румянцем. В такие моменты муж любит говорить, что рыжие так обворожительно краснеют… — Тебе письмо, любовь моя. От Серых Стражей. Женщина удивленно вскинула бровь, отчего-то сразу вспоминая битву при Остагаре и то, что сама она семь лет числилась в списках погибших. Но друзей среди Стражей она не заводила — да и те, в свою очередь, всегда старались держаться особняком. Приняв из рук мужа конверт, попутно ласково огладив длинные пальцы, капитан нахмурилась, сломала печать — движения резкие, экономные, движения истинного воина, даже в таких мелочах. Сначала она полоснула тяжелым взглядом по подписи, успокоившись — писал младший Хоук. Орден поистине благотворно на него повлиял, на смену рефлексии пришел опыт и жажда действий. Авелин пробежалась глазами по строчкам, словно разбирая очередной, донельзя скучный рапорт, медленно вернулась к столу, тяжело опираясь на него рукой. Покачала головой с горькой улыбкой на губах, шепнула тихо, явно обращаясь совершенно не к тому, кто сейчас стоял буквально в двух шагах: — А я ведь знала, что все этим и кончится… Спокойная старость была явно не для тебя, Хоук. Она подняла затуманенный взор, глянула в зеркало. Синие, кошачьи глаза лукаво подмигнули, и растаяли в отражении.