Кровь и снег

      Пожалуй, в какой-то степени Молнезар был по-детски доверчив, однако доверие это граничило с крайне устойчивыми, непоколебимыми взглядами на те вопросы, в которых у князя имелось свое мнение, или же где он уже признал мнение других. Таким образом, два этих противоречивых качества создавали человека восприимчивого к чужим взглядам, но твердо уверенного в своих. Впоследствии излишней неуравновешенности, в ситуациях, где ему навязывали представления, противоречащие его мыслям, он бывал взбалмошен и гневлив, а после осознания своей власти (что случилось через три месяца после начала его правления в Черниговском княжестве), агрессия его выливалась не только в слова и побои, но и в тяжелые наказания для «осмелевших глупцов», как называл их Молнезар.       Когда люди говорят, что власть портит человека, обычно никто не подозревает, что дело не в том, насколько сильно зависит судьба других людей от рук правителя, а в безнаказанности, которая усугубляется боязнью говорить правду в глаза тому, из-за кого в один миг могут лишиться всего. Совесть, на которую все надеются, как ничто иное зависит от законов морали общества, в котором человек проживает, но коли это общество одобряет совершающиеся действия, то она молчит, будто скромная девушка, уверенная в своей неправоте. Молнезар тоже особых мук совести не испытывал. Ответственность за свою злость он перекладывал на бесов, что веселились в его голове и заставляли совершать весьма жестокие деяния, а во всем его дворе не было ни единого существа, которое указало бы ему на необходимость сдерживать гнев, да если бы и было, то надолго бы не задержалось, и, вероятно, печально закончило бы жизнь, погибнув от голода среди полей.

***

      Горница, в которую Молнезар привел «посланника Перуна», как называл он себя сам, была небольшой и уютной, если, конечно, можно так назвать покои прошлых времен, где слова «интерьер» и «дизайн» еще не существовали. По правую руку от входа стояла большая печь, по белой известке которой шли красные, желтые, зеленые цветы с обилием различных точек и спиралей. Печь сия занимала всю стену, но, собственно, это объяснялось тем, что комната была узкой и больше тянулась в длину. Дымом в комнате, как сразу отметил гость князя, не пахло — топилась комната «по-белому», и это было какой-никакой роскошью. Помимо печи в горнице стояли две скамьи, на которых лежали подушки, набитые гусиным пухом. Между скамьями — небольшой дубовый стол. На одной стене висела кольчуга с полным вооружением, по-видимому Молнезара, однако твердо гость знать не мог; на другой стене висела лубочная картина, где храбрые войны громили врагов. Посланник, вздрогнув, увидев на заднем плане «произведения искусства» человека, державшего в руке высоко поднятое вверх копье, а на копье — сердце противника, что бездыханным телом лежал под его ногами.       Были зажжены лучины. На стол Молнезар поставил свечку и предложил гостю присесть на скамью, сам сев напротив. Пару минут они сидели молча. Нос Молнезара, чуть с горбинкой, от мерцающего пламени свечи становился то прямым и длинным, то крючковатым и свисающим почти до подбородка. А борода гостя из-за той же шаловливой свечи становилась темной-темной, как небо за окном. Наконец он немного пошлепал губами, словно проверяя, слушаются ли они его и, лукаво улыбнувшись, сказал: — Спешу представиться: Дубран, — Молнезар молча кивнул, задержав взгляд на глазах собеседника. Тот молчал, видно, чего-то ожидая. Чуть приподняв одну бровь, князь непонимающе взглянул на Дубрана и, возвратив бровь на прежнее место, нахмурился, произнеся коротко и отрывисто: — Молнезар. Его vis-a-vis, как через тысячу лет назовут его гордые своей образованностью и культурой французы, беззвучно рассмеялся, давая понять глупость сей фразы, но все же начал разговор на тему, послужившую целью его визита. — Давеча, дня два назад, приснился мне сон, вещий сон… — Дубран замолчал, выдерживая интригующую паузу. — И дал мне великий бог наш, громовержец Перун, молву свою, наказав без утайки рассказать вам. Привиделся да молвил, что, дескать, войну начинать между черниговским и половецким княжеством нельзя. Слева ото лба у Молнезара вздулась красноватая жилка, чрезвычайно заметная на внезапно побелевшем лбе. Казалось, князь весь обратился во внимание: руки сжались, лопатки отошли назад, выпрямляя фигуру и делая ее еще более статной, но, кажется, гостя это ничуть не испугало. — «Все мы — единое государство, вся Русь едина. Коли прекратить ссоры да войны внутри отечества нашего, станет родимая сторона в тысячу раз сильней, да никакие варяги, булгары али дрянные кочевники, не имеющие стана, не будут помехой для земли нашей. Не нападет княжество сейчас, уйдут последующие войны. Каждый удар иль атаку обдумать необходимо, без веских причин не воевать, а коли нападут на нас, ссору решить мирно и словами, сев за единый стол и приняв врага как друга своего...» — молвил мне Перун тогда, — чуть нараспев, с полузакрытыми глазами говорил Дубран, получая огромное удовольствие от такого внимания и покачиваясь в такт пламени свечи.       Бледность главы черниговского княжества как ветром смело, он стал почти багровым. Жилы на лице вздулись, рот скривился в гневе, зубы были сжаты настолько сильно, что казалось, если цикады и сверчки замолчали бы в тот момент, то Дубран услышал скрипение. Молнезар резко ударил кулаком по столу. Пламя дернулось и погасло, погрузив комнату в полумрак, освещаемый лишь парой лучин в углах комнаты. — Как ты смеешь, сын подзаборной собаки, явиться сюда, высказать мысли гадкие, прикрывшись Перуна именем? Крот Переславский поганый, да отсохнет у тебя язык! — сии гневные слова не просто будоражили теплый, нагретый воздух горницы — они сопровождались стремлением схватить гостя, что еще час назад он принял так радушно. Дубран, не будь дураком, был готов к такому повороту событий — уже после удара кулаком по столу, он вскочил, и князь с посланником Перуна кружились вокруг стола. — О, нечестивый, да падет проклятье на всех потомков твоих до седьмого колена. Ты, не смыслящий ничего, но уже не боящийся говорить это мне в глаза, надеясь, что имя Перуна пощадит. О, не будет тебе пощады от богов! — в порыве ярости кричал Молнезар, пытаясь поймать неугомонного вольнодумца.       В конце концов, у князя появилась потрясающая идея, из тех, что приходят в минуты гнева и требуют мгновенных действий. Одним движением Молнезар сорвал со стены боевое копье и преклонившись через стол, вогнал его в грудь Дубрана. Тот упал, будто ему отрезали ноги одним ловким ударом. Князь неспешно обогнул стол и всмотрелся в тело, которое неестественно согнулось в предсмертной судороге. Гнев прошел, осталась странная пустота в душе, когда кажется, что в тебе не остается чувств. Взгляд был прикован к посланнику, его грудь резко опустилась, выдохнув из себя жизнь. Молнезар не мог отвести взгляда от тела. Мертвые порой так привлекательны в своей вечности, неподвижности, чувственности. О, им больше некуда торопиться. Может, цель жизни — смерть? Копье с глухим стуком выпало из рук князя, но он не обратил внимание на это. Он думал, а мысли его будто не хотели подчиняться ему, путались и собирались в четкую картину, где все было безгранично простым и лаконичным, но чем больше он погружался в это, тем запутаннее мысль была, и снова собиралась в что-то простое, понятное, но одновременно далекое от понимания. Огонь лучин чуть сверкал на стенах, и профиль Молнезара, стоящего над умершим, казался исполненным духовного спокойствия и равновесия, будто это не он, подчинившись минутному порыву окончил человеческую жизнь. Внезапно он плотно закрыл глаза, словно мечтая отогнать все назойливые мысли, затем резко открыл, отбрасывая все лишнее, развернулся, и, хлопнув дверью, вышел из горницы. Пройдя по пустому коридору и встретившись у зала с безмятежно пирующими мелкими князьями, Молнезар коротко бросил слуге: — Уберись в левой горнице, — и князь, опять резко закрыв и распахнув глаза, присоединился к пирующим.