***
— Ты плакала, Элизабет, — Дэвид смотрит на нее с исполинского кресла Жокея, вернее, смотрит лишь его голова, тело лежит в пустой криокапсуле, для удобства. И удивительно, насколько у него по-человечески сочувствующий голос. Для сломанного андроида с поврежденным горлом особенно. — Нет, — Элизабет вытирает щеки, и правда, они мокрые. До сих пор. Слезы не перестают течь даже тогда, когда она думает о Дэвиде и о том, что он натворил. Может, мысли ее и теряются, но тело, тело все еще помнит Чарли. Скорбит по нему. Вместе с солеными дорожками на щеках, с бесконечной болью в костях, вместе с оборванным сердцем, превратившимся в камень. Элизабет все еще смотрит на голову Дэвида, на его тонкие губы, шевелящиеся в немом разговоре, только совсем не слышит. Не хочет и не может. — Ты должна подождать, — наконец доносится до нее его голос, такой тихий на фоне спящего корабля. — Что? — Элизабет смаргивает новые слезы и сглатывает комок в горле. — Это пройдет. Понемногу. Тебе просто нужно подождать, — кажется, он пытается успокоить ее. Надо же, сперва он убил Чарли, затем чуть не убил ее, а теперь успокаивает. Конец фразы Элизабет не дослушивает. В черных мертвых коридорах плакать и кричать от боли куда проще.***
Но затем оно понемногу стихает. Желание уничтожить его. Вместо этого Элизабет наконец завязывает спутанные волосы в пучок и принимает самый безразличный вид. Это сложно, потому что тело до сих пор крутит от боли в животе, к этому примешивается голод, и все же она добирается до центрального зала, где сейчас находится Дэвид, вернее, то, что от него осталось, даже без остановок. И она не поворачивает назад. — Ты выглядишь лучше, — говорит ей Дэвид. Как смешно. Лучше? Когда щеки запали от голода, а глаза воспалились от нехватки слез? — Что мне нужно сделать? — вместо ответа сразу спрашивает она. Чего тянуть? Им обоим одинаково известно, что Дэвида нужно поставить на ноги. Без тела он буквально ничто, всего лишь голос. А так он сможет поднять корабль в воздух. Унести их отсюда, с этой жуткой планеты под названием Бесконечность. — Возьми флейту. Для активации... — Нет. Чтобы исправить твое тело. Что мне для этого нужно? — О-о-о, — он удивлен. Настолько, что замолкает на добрый десяток секунд. Забавно, Чарли да и все другие считали, что андроиды не знают таких чувств, как надежда, но именно это сейчас отражается в синтетических зрачках. — Инструменты. Ремонтный набор был в сброшенном модуле. Не очень-то обнадеживающе. Где-то там все еще бродит чудовище, вытащенное из ее же утробы. Да и топлива вполне может не хватить на путь обратно. — Это опасно. — Я знаю, — а еще она знает, уже прекрасно знает, что сделает это. Она все еще ненавидит его. Но Дэвид ей нужен.***
С собой она его не берет. Глупо, конечно, но Элизабет нужно не только время. Но и пространство. Ей хорошо одной. В крайнем случае, Дэвид сам заговорит с нею, в шлеме есть передатчик, а второй находится прямо внутри синтетических мозгов. Как удобно. Дэвид не говорит. Он, наверное, даже не дышит, чтобы она не могла услышать его. Так что Элизабет развлекается тем, что думает, направляя вездеход вдоль гигантского разлома по неровной поверхности земли. Она действительно ненавидит его. Дэвида. Но нельзя ненавидеть машину. Нельзя ненавидеть что-то. Только кого-то. Человека. — Дэвид? — она нарушает собственное обещание молчать до возвращения. — Да, — он тут же отзывается. Его голос, слегка измененный из-за поломки горлового модулятора, звучит странно, искусственно. Но почему-то ощущение совсем другое — будто с ней говорит не андроид, а живое существо. Это из-за печали. Дэвид не должен испытывать этого, но ему, наверное, больно. Почему? — Куда бы ты отправился, если бы смог? — В смысле? — он озадачен. Конечно, андроиды не умеют распоряжаться собственной судьбой. У них ее просто нет. — Домой? Или куда-нибудь подальше? Если бы не было Жокеев. Если бы я не захотела отправиться к Жокеям, — вот, что она должна сказать, только язык не поворачивается. Ведь тогда придется признать, что она как остальные — управляет им. — У меня нет дома, — в этом простом ответе Дэвида столько боли, которую даже не осознаешь сначала. Дорога перед глазами расплывается в мутное пятно серого, и тряска перестает быть чем-то заметным. — Но я бы отправился с тобой. — Со мной? — она так ненавидит его, тогда почему же ей больно? — Но... Почему? — Я обещал. Позаботиться о тебе. Ты последняя из тех, кому я обещал. Других больше нет. Кроме того, мне будет интересно. Посмотреть на тебя, когда ты получишь ответы на свои вопросы. Элизабет смеется. Она горько всхлипывает, и это меньше всего напоминает смех. Задушенное, переполненное горечью. Это ее сердце. И когда у нее в руках оказывается чемоданчик с инструментами, Элизабет еще долго смотрит на него. Она так ненавидит Дэвида, что руки сами дрожат, просто чешутся выбросить эту коробку с микропаяльниками и прочим прямо под ноги. Пройтись по ней, а затем сказать, что она ничего не нашла. Но разве она может поступить так?***
— Красное с красным. Зеленое с зеленым, — говорит ей Дэвид. Он лежит на каменной поверхности, служившей Элизабет постелью, и выглядит жутко. Жутко человечно. Измотанно. А в синтетических зрачках плещется море боли. Она не такая, какой бывает, если ранить тело. Душу, скорее. Но у андроидов ведь нет души. — Ты бы... — микропаяльник дрожит в ее пальцах, — ты бы сделал это снова? Вот оно. Вот причина его боли. — Я позабочусь о тебе, Элизабет, — это не ответ. Совсем не он. — Сделал бы? — она повторяет снова, проводя огненной иглой над синтетической плотью, склеивая пласты кожи. — Я сделал это по приказу моего хозяина, — надо же, одно из чувств у андроидов точно есть. Уязвленная гордость. — А теперь? — А теперь я сделаю все, что ты скажешь, Элизабет.***
Боже, как же она его ненавидит. То, что живет внутри, уже не имеет названия. Это сплав горя и боли, невыплаканных слез и никогда не заживающей раны на памяти. Но есть что-то еще. Новое, иное. Рожденное из ненависти не к машине, а к человеку, каким никогда не стал бы андроид, если бы она не позволила ему сделать это. А ведь она позволила, когда подумала о Дэвиде как о ком-то живом. Таком же, как и она. Первое, что она хочет сделать, когда поднимает Дэвида на ноги — он выглядит как раньше, и, кажется, с ним все в порядке, несмотря на то, что пересобирал его не техник, а просто археолог, это ударить его. Выместить всю боль в одном ударе, чтобы потом никогда к этому не возвращаться. Но вместо этого Элизабет прислоняется к нему и обнимает. Слезы снова катятся как одержимые по щекам, а по плечам и спине бегут мурашки от чужого прикосновения, такого человеческого, полного сочувствия и тепла. Дэвид гладит ее по спине и молчит, и за это Элизабет ему благодарна. Сколько? Сколько времени понадобится, чтобы залечить боль от утери? Чтобы забыть прошлое? Может, быть целая вечность. Только вот она у нее есть. Вечность и Дэвид.