***
Сперва это кажется какой-то игрой, достаточно глупой, чтобы ненавидеть ее. Считать бесполезной тратой времени. — Если ты не сделаешь это, тебе станет хуже, — предупреждает ее Дэвид. — Твои показатели... — Замолчи! — она обрывает его на полуслове, — не хочу больше ничего слышать. — Как скажешь, — он смиряется с ее решением, наверное, потому что лучше нее знает — все изменится. Все и меняется. Не так быстро, как можно это представить. Нет, это совсем не волна, накрывшая с головой и грозящая утянуть на самое дно, в самую темноту. Это скорее как кислородное голодание. Медленное. Оно подступает исподтишка, оно напоминает усталость, накапливающуюся на кончиках пальцев, или нытье в висках. И от него нет лекарств. Остается только сдаться. Элизабет идет наощупь, подставляя открытые ладони под тусклое свечение, такое слабое, что оно кажется всего лишь искрами под зажмуренными веками. Этот путь она, хоть ни за что не признается, помнит наизусть. Направо, направо, вдоль мертвых исполинских тел, выставленных наподобие скульптур в «галерее». Дальше дорога уходит вглубь, в самое сердце Джаггернаута, где живет Дэвид. Последний раз направо и через открытый проем. Он ждет ее, знает, где она в данную секунду, видит, потому что совсем не человек, но об этом нельзя думать. Иначе все пропадет. Но пока иллюзий достаточно, и вязкая темнота обволакивает лицо Элизабет, не давая видеть, не давая слышать, она идет наощупь к Дэвиду, а затем прижимается к нему.***
В этом вся суть. Он перестает быть собой, синтетика и органика больше не имеют значения. Она перестает быть собой — сбрасывает имя и прошлое, оставаясь крохотной точкой в темноте. Точкой, которая просто жаждет тепла. Это не ее руки обнимают Дэвида за плечи, убеждает она себя. Не они проводят по затылку, ероша волосы, длинные, мягкие, наощупь совсем настоящие. — Эли... — Тш-ш-ш... — она успевает дернуть за отросшие пряди, пока оно не вырвалось из его горла. Пусть будет тишина, на крайний случай Элли, так ее звал только отец, и то в далеком детстве. Элизабет никогда не захочет дотрагиваться до монстра, убившего ее мужа. Не притянет к себе теплое, лицо, касаясь своей щекой чужой щеки. Наслаждаясь прикосновением, таким ярким и насыщенным, что на глаза наворачиваются слезы. Так может только Элли. В кромешной темноте Джаггернаута. Тело само знает, что нужно делать. Сердце частит, а в ушах стучит кровь. Мурашки по коже, по позвоночнику вниз, пронзительное ощущение правильности... Дэвид не умеет целоваться. Он ждет, пока она сама сделает это. Потянет за волосы сильней, вынуждая наклониться к ее рту. Пока проведет языком по нижней губе — это ее приветствие, тайный знак жестов, и он с легкостью включается в эту игру. Нужно только одна крошечная вещь — ее разрешение. Костюм летит в одну сторону, бандаж — в другую. Вся она — Элизабет ненавидит себя самую малость — превращается в голодное чудовище, жаждущее чужих прикосновений, поцелуев, ощущения принадлежности другому, и темнота накрывает ее с головой. Запечатывает дыхание, когда она расстегивает его одежду, с облегчением и плохо скрываемым удовольствием обнаруживая под нею тело, ни в чем не уступающее человеческому. Гладкая плоть, упругая под пальцами, и еще больше поцелуев, пока голова не начинает кружиться. Это то, что никогда не сделает Элизабет. Но Элли, маленькая напуганная одиночеством девочка в темноте — да. Она садится на Дэвида верхом, впечатывает его в холодный пол, и ему все равно, он не морщится, не шипит от неприятных ощущений, он же не человек. Скользит, вжимается всем телом. Интересно, что чувствует он? Ощущая под синтетичными пальцами несовершенство человека? О чем думает? Все это скрывает темнота.***
— Элизабет? — он смотрит на нее, чуть повернув голову, и оттого кажется чуть более человечным, что ли. Бесстрастное лицо, ни единой хмурой морщинки, возможно для него произошедшее накануне вообще не несет никакой важности.- Ты задумалась. О чем? Элизабет неловко пожимает плечами, ей хочется закусить губу — дурная привычка, но стоит задеть ее, еще израненную и припухшую после вчерашних ночных экспериментов, и воспоминания тут же обступают ее. Она плакала, не только от оргазма, такого оглушительного, что сердце чуть не разорвалось, она просто рыдала. Потом, на его плече. Сейчас это кажется практически унизительным, расплакаться словно маленький ребенок, испугавшийся темноты. — Что-то не так? — С чего ты взял? — она вскидывается, но затем понимает, с чего возник такой вопрос. Ее руки, не знавшие, чем заняться, спутали все проводки, согнули, сплели в рваную паутинку, и теперь придется начинать заново. — Ох! — Позволь мне. Тебе нужно отдохнуть, — это никакая не забота, просто вежливость, заложенная в роботах изначально. — Я справлюсь сам. — Не нуждаюсь я в отдыхе! — наверное, звучит слишком грубо. Элизабет сама морщится от своего тона, только назад его не заберешь. Она нуждается в одиночестве. Вот и все. Вчера все было наоборот, а сегодня ей нужно подумать. — Ладно, — она сдается и встает. Отодвигает до конца не доплетенную косичку из проводов, которые нужно было перебрать и подсоединить к сломанному двигателю. Толку от нее нет. — Пожалуй... — она даже не знает, чем занять себя. Ну чем? Джаггернаут бесконечно велик и запутан, но внутри него никогда не жили люди. Здесь нет места для таких, как она. — Я схожу в галерею. Проверю... — Элизабет понятия не имеет, что ей там проверять. Застывших навытяжку монстров, выставленных в качестве примеров? Его взгляд чувствуется даже на расстоянии. Дэвид встревожен.***
Он находит ее словно по наитию. Ничего удивительного, он же андроид. Считывает пульс и недовольно хмурится: — Я сделал что-то не так? Как? Как объяснить ему все, что сейчас творится в ее голове. Элизабет только ежится и подбирает под себя ноги, словно ей холодно или страшно. Смотреть на Дэвида выше ее сил, так что приходится изучать выступающую из мрака исполинскую фигуру в экзоскелете. — Я поступила так же, как и они, — наконец говорит она. — Я использовала тебя. И это ужасно. — Наша связь причинила тебе боль? — Нет, господи, Дэвид, ты разве не понимаешь? Речь сейчас не обо мне. О тебе. Я не хотела... Это ложь, и хорошо, что смотрит она в другую сторону. Прячет лицо за волосами, чтобы он не смог прочесть ее. У андроидов это хорошо выходит. Даже слишком. — Это больше не повторится, обещаю, — у нее нет права использовать его как игрушку в своих целях. Иначе она возненавидит его. — Пойдем, — Элизабет прокашливается и поднимается на ноги, ей хочется выглядеть нормальной, хотя это сложно. Дэвид просто смотрит на нее, целую долгую минуту он пытается прочесть ее мысли, понять что-то очень важное, но затем кивает: — Идем. Разговор окончен, и к нему нельзя больше возвращаться.***
В темноте Джаггернаут выглядит жутким. Словно она застряла в чреве чудовища. Из-за зыбких теней кажется, что даже тонкие стенки, гладкие, ребристые, сжимаются над ее головой в глубоком вдохе. Корабль дышит, приходит в голову дурацкая мысль. Он поглотит меня. Мне нужен Дэвид. Господи, мне нужно к нему. Это просто страх, почему же он превращает ее в испуганного ребенка? Элизабет даже не слышит чужих шагов, пока они не останавливаются рядом с нею. — Дэвид?! Но почему ты зд... — Тш-ш-ш... — он копирует ее слова и поведение, и у него это выходит так хорошо. Совсем как у человека. Он прикладывает пальцы к ее губам, вынуждая молчать, а сам принимается за одежду, совершенно лишнюю. Стягивает ее и отбрасывает в сторону. Проводит ладонями по обнаженной спине, животу, на котором осталась всего лишь тонкая красная полоска, склоняется, чтобы поцеловать его. А Элизабет молчит и позволяет ему делать с собой все, что он захочет. Темноте нет дела до порочности и неправильности происходящего. Тьма накрывает их тела, сплетенные вместе в тугой узел, разгоряченные и скользкие, с головой. И кажется, что сам Джаггернаут, не столько корабль, сколько живое существо, содрогается вместе с Элизабет, когда она захлебывается от стонов. Все так, как и должно быть.